В одном из рассказов Рэя Бредбери – «Калейдоскоп» - после взрыва ракеты людей выбросило в открытый космос и они «трепещущими серебристыми рыбками» помчались по черной бездне каждый по своей траектории. Им казалось, что они падают в глубокий колодец, и это падение их пугало. Какое-то время они могли переговариваться между собой. В разговорах успевали поквитаться друг с другом за прежнее соперничество, объявляли «единоличные бунты», вспоминали, как карабкались вверх по карьерной лестнице. Один с гордостью говорил, что пожил всласть, имея жену на Венере, жену на Земле и жену на Марсе, пил и кутил в свое удовольствие. Другой в ответ думал, что он лишь собирался жить...
Поезд в Адлер прибывал почти заполночь. Проводники с нескрываемой спешкой выпроваживали пассажиров, успевая буркнуть на прощание с натянутой улыбкой нечто вроде «приятного отдыха». Тут же, еще в мыле, еще не успев отойти от дневной злости, когда глядели целый день, начиная с Туапсе, из окон душного вагона на сверкающее солнцем побережье, усыпанное довольными курортниками, хватались за веники и совки, чтобы все успеть до того, как состав осадят на запасный путь – и тогда будет возможность выбраться, наконец, из вагона, переметнуться через пути и, сбегая с железнодорожной насыпи на берег, окунуться в морскую прохладу...
Прав Гоголь, когда говорил, что болезни даются человеку за тем, чтобы он осознал смысл своей жизни. Инфаркт – это не голова болит, и не руку сломал. Для меня это стало полной неожиданностью. Думаю, что я еще, по большому счету, даже не успел испугаться, и тридцатилетие жизни отнюдь не пробежало перед глазами. Но…
В одночасье все стало размеренным, И весь суетный город сполна Превратился в морозное дерево, Что касается веткой окна. Мне невидимым доктором вверена Санаторная тишина...
Где-то в начале 360-х годов до нашей эры в Сиракузах, главном городе Сицилии, державшем в своем повиновении добрую часть Средиземноморья, появился "широколобый" афинянин - Платон. Появился по приглашению "замечательного тирана" Дионисия Старшего, энергичного, сурового, честолюбивого, чем-то похожего на нашего Ивана Грозного, имевшего, кроме того, обширные знания и выступавшего покровителем науки и искусства...
...издалека и начнем, по старинке, и даже не с наших героев. По одной из зимних улиц Рима идет человек в очках, в нахлобученной почти до глаз огромной старой шляпе, с длинным плащом через плечо, в сюртуке и обшарпанных панталонах; идет, опираясь на суковатую палку, чем-то похожий на колдуна, мистического звездочета, полу-волхва, выпавшего из петербургского света, из профессуры, некогда богатого и доброго, но теперь пустокарманного и одинокого. Несуразного прохожего, великого художника, перешагнувшего с улицы Рипетте в акварельную карикатуру Штернберга, звали Александр Иванов...
Никакой "полицейско-агентурной" истории не будет - слишком низко для философа и слишком высоко для жандармского ротмистра. Да и само сопоставление кажется кощунственным, если бы не одна случайная деталь - взгляд, остановленный на булгаковском курсиве...
...Сбылось как раз по завещанию – «забыли несчастного». Правда, забыли не сегодня, когда его имя из года в год кочует по страницам школьных учебников, а идеологический советский литературовед обязан ему своими диссертациями и званиями, - Радищев был забыт вчера, сразу же после своей смерти в 1802 году; «дней александровых прекрасное начало» обошлось без него – не спасло и «приглашение на должность», «въезд в министры», как со страхом говорили бывшие илимские чиновники-взяточники, провожая Радищева из ссыльного поселения в Петербург...
Это будет среди – посреди – новогоднего шума, Легче воздуха, легче снежинок. Нежданно Я пойму, как прекрасно не видеть, не слышать, не думать. Город – твой; в этом городе редко поется осанна...
В своей книге о Киргегарде Шестов вспоминал с печалью: "Киргегард прошел мимо России. Мне ни разу не пришлось ни в философских, ни в литературных кругах услышать даже его имя”. В апреле 1928 года Шестов приехал во Франкфурт – встретиться с М. Бубером – и рассказывал позднее своему другу Б. Фондану: "/Когда я приехал во Франкфурт/ там все говорили о Киргегарде. Избежать этого было невозможно. Я был вынужден признаться, что даже не знаю его, его имя совершенно неизвестно в России...”
Я, возможно, и сам не заметил, как книга о Жуковском вдруг превратилась в книгу о человеке «типа Жуковского». Да и самой книги-то не предполагалось – просто заметки, записи в дневник, которые вдруг стали расти, растягиваться, иногда даже казались нескончаемыми, как мучения Агасфера, иногда чувствовалась натянутость и, может быть, даже несправедливость по отношению к Жуковскому – так что будет повод упрекнуть автора. В общем, писалось «по-розановски» – в сумерках, на задворках...
Был вечер. Закат сыпал искры в Тобол И волны окрашивал алым. Был город, который острожников вел По опустевшим кварталам. В немытые окна таращился люд: «Кого там по улице грязной ведут?»
Когда-то я планировал написать о В.В. Розанове большую и «качественную» исследовательскую работу, так сказать, набросить на философа «сетку понятий» и разложить все по полочкам. Желание написать о нем осталось и сейчас, но что и как писать – я меньше всего представляю...
…Когда даешь в школе на уроках первый том «Войны и мира» Л. Толстого, у детей возмущение ужасное – французским текстом – и «глаза бегают» с основного текста на перевод. Детей понять можно. Мало того, что они не знают французского языка; они еще не знают, что французский язык на страницах русских писателей послепушкинской эпохи – язык болтунов, и никакой иной функции, кроме «правдивости изображения высшего света», не несет. А потому его можно вообще не читать: пролистнул несколько страниц – ни глазам, ни Толстому не больно.
Начинаю новый год так же, как и прежний, - с воспоминания об одной беседе, споре вокруг метафизики Петербурга, одного из самых любимых моих городов. Вот и эти заметки – своего рода письмо другу, письмо вдогонку тому разговору под водочку. А он, надо сказать, вышел шумным – да и как иначе могла бы кружиться в воспаленных мозгах идея об антихристовом начале Петербурга, о его «проклятости», «православной ущербности», о его образе «гнилого места», пропитанного «эстетикой чухонской деревни»...
Тибетский мудрец счастлив, когда в лучах заходящего солнца он видит восемь озер с ясной и чистой водой, и посреди каждого озера – шестьдесят миллионов цветков лотоса, и на одном из них – лучезарного Будду. Наш среднерусский дурак счастлив, когда лежит на лесной поляне в окружении птичьего щебета, душистой травы, водки, закуски и женщин...
…Пожалуй, очень трудно найти такое произведение, которое, будучи так плохо сделано, врезалось бы в память и оставалось в ней навсегда – знаменитый «Портрет Дориана Грея». Если изъять из него одну единственную вещь – сам портрет работы Бэзила Холлуорда – то роман сразу же потеряет всю свою ценность, представ обыкновенной интеллектуально-эстетической игрой, причем довольно низкого уровня.
Поставим дату произвольно – в 1837 году в немецком городке Тюбингене в доме столяра Циммера и в русском городке Вологде в доме Гревенсов жили два поэта, беседовали с великим богом смерти Танатосом и трепали по загривку его трехголового Цербера. Сидели на пороге: в тот мир было еще рано, в этот - поздно. Они были чрезвычайно близки друг другу, хотя, возможно, и не знали друг о друге...
…На титульном листе трагедии Гоголя следовало бы написать: «Хочешь быть счастливым – будь одиноким». Я бы, наверное, так и сделал, если бы не печаль Розанова о человеке, который, глядя на окружающие его рыла, сошел с ума от ужаса. Конечно, можно чувствовать себя Аполлоном в своей комнате, увешанной знаменитыми гравюрами Гойи; можно мнить себя высоконравственным человеком рядом с иллюстрациями Бердслея к «Лисистрате». Счастье – какое счастье, что ты не такой, как они! Ты один – красота, гармония, истина
Как прежде, шум и суета И торопливый пестрый гомон Стирают утреннюю дрему Со староневского холста. Но цвет – не тот, рука – не та, И почерк чей-то незнакомый, Как бисер, ссыпался с листа.
«Скоро кончатся дни мои. О, как не нужны они мне. Не тяжело это время, но каждый час тяжел…» Так умирал в 1918 году Василий Розанов в Сергиевом Посаде, в холодном нетопленом доме, когда за окном хрустели крещенские морозы. Умирал от нестерпимого голода, в полной нищете, обреченный и заброшенный. «Вот сейчас лежу, как лед мертвый, как лед трупный… Ну, миру поклон, глубокое завещание никаких страданий и никому никакого огорчения. Вот кажется все!..»
Удивительно жить в эпоху, когда старые идеи и ценности слишком значительны, а новые, если и появились, то еще не вошли в обиход. Привычка – дело жестокое; от нее нельзя отказаться в одночасье; она всякий раз будет напоминать о себе. Именно этой печатью привычного восприятия помечена оценка поэмы «Двенадцать», ставшей для массового сознания «символом революции».
Обойдя ночную стражу, раздав наставления мелким бесенятам, дьявол в хорошем расположении духа вернулся на свой круг, заказал вина и трех блудниц, раскинулся на большом диване, застеленном чистыми простынями, и закрыл глаза от удовольствия. Но дневная суета нагнала на него дрему, и пришедшие к нему увидели владыку спящим и видящим странный сон...
Как прежде ночь уводит в сон Восторги, радости, победы. Я, верно, нынче обречен Шептать бессвязно: кто ты, где ты? А за окном – ни огонька, И каждый движется наощупь: Вот перекресток, мост, река, Трамвайный путь, проулок, площадь...
К вечеру все небо затянуло серыми тучами, ветер стал холодным и пронизывающим. Быстро стемнело, и Софья Андреевна, вдова, хозяйка небольшого постоялого двора, всегда болевшая к перемене погоды, поспешила закрыть ворота на засов и приготовить дров для печи. В такую погоду у нее немилосердно ломило спину, и она топила печь больше обычного. Едва она управилась и закрыла чугунную дверцу, как услышала скрип брички и фырканье коней...
Прежде несколько разговоров, что позволительно для дневника, где только-только очерчивается тематический абрис. Не так давно мне читала свои новые стихи А. К. По своей неосторожности, да из-за нарушения клятвы ничего не говорить о стихах своих друзей, я обронил: «философичная лирика»… На меня обиделись – пришлось оговориться, что, мол, я – дурак, и ничего не смыслю в высокой поэзии, «чистой поэзии», по выражению Стефана Малларме (пусть простит классик – я от него не в восторге). А спор о философской лирике тогда не вышел.
«Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас. Многие придут под именем Моим и будут говорить: «Я Христос»… И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга» /Мат. 24.,4-10/. Кто он, этот обольститель, какова сущность его, как он обманет нас, как его узреть, как от него спастись? – вот вопросы, которые на протяжении двух тысячелетий терзают дух человека, вставшего на путь евангельского завета. Из проповеди Христовой народился антихрист – как предостережение, знамение, наказание; мы ищем «врага Христа», чтобы он не нашел нас первым…