9.
И снова поезд...
И я думаю – неужели он будет преследовать меня всю жизнь, всегда, безостановочно? Где бы я не был, где бы я не оседал – я везде слышу стук колес, я чувствую, что люди вокруг меня – лишь пассажиры, попутчики, случайно оказавшиеся в моем купе, случайно курившие рядом на перроне или в тамбуре, случайно делившие со мной дорожную трапезу и проводницкий чай. Были те, которые точно знали, куда едут – знали по жизни; и все же больше оказывалось тех, кто, несмотря на определенный пункт назначения, так и не могли представить себе, куда же их еще забросит судьба. «Движение - все, конечная цель – ничто», - так, по-моему, было у кого-то из классиков.
Нет, сударыня, вы только не подумайте, что я просыпаюсь по ночам в холодном поту от того, что мне пригрезилась какая-нибудь «страшная» станция, или в мой сон врезался дикий скрежет реборд, когда вагон вот-вот готов слететь с рельсов... Нет, я сплю спокойно, как тот дорогой товарищ... Но и сейчас, в тишине и покое, в своем деревенском уединении, в ста верстах до любой «ближайшей» железной дороги, мне мечтается – с каким-то странным умилением – забраться в вагон и умчаться на край света; хочется... Это даже не желание – это нечто похожее на страсть, если не сказать более, каким-нибудь клиническим языком...
И мне кажется, сударыня, что если бы мы остались навсегда вместе, то вы бы попросту устали от моих поездов, вам стала бы ненавистна железная дорога с ее бесконечными вокзалами, семафорами, флажками и гудками, веселыми собутыльниками и ночными попутчицами; вы бы никогда не простили себе, что сели именно в этот вагон!..
Впрочем, этой осенью, не скрою, жажда дороги была утолена сверх меры, и все, что происходило с моим старым сумасшедшим попутчиком, давило сильнее, чем мое нынешнее бездорожье и безысходность, уже давно ставшая привычной и обыденной. Теперь мы ехали молча, даже жутко.
Вагон был чист – в этом была какая-то навязчивая больничная стерильность; пассажиров можно было пересчитать по пальцам; гуляли невыносимые сквозняки. За окошком снова была ночь, густая и черная, и я с бессознательным нетерпением выглядывал огни какой-нибудь станции.
Маковецкий безнадежно молчал – за все время он произнес всего несколько придорожных фраз ни о чем, был мрачен, особенно после того, как перед сном измерил Сергею Николаевичу давление. Старик видел это и чувствовал, что доктор все же ужасно зол на него за все это приключение, а потому не заговаривал, почти сразу лег, но не спал, а лишь впал в дрему. Сашенька, этот поздний, но самый любимый ребенок, тоже молчала – смотрела в окно, смотрела на стакан с остывшим чаем, смотрела – не читала – просто смотрела на оставленную кем-то газету. Потом, правда, вышла из своего «созерцания», тихонько толкнула меня в бок, предлагая выйти покурить.
В тамбуре было холодно, сыро и тускло, и в этом тусклом свете она казалась совсем ребенком, не понимающим, за что и почему его наказали и поставили в угол. Да и смотрела она словно сквозь меня на грязно-красную обшивку. Я не знал, что делать и о чем говорить. Наконец, выдавил из себя безнадежно-бесполезное:
- Ну, и что же теперь?
- Откуда же мне знать? - она подняла на меня глаза. – Ты спрашиваешь меня так, будто я способна его переделать... Мне просто жаль, что все завершается вот так...
Она хотела еще что-то сказать, но вдруг быстро затушила сигарету и вошла в вагон.
Когда мы вернулись, Сергей Николаевич уже сидел за столиком, также вглядываясь в ночь – я тогда отметил поразительное сходство между отцом и дочерью именно в этом отрешенном взгляде. Он обернулся, посмотрел на Сашу, потом на меня и, словно извиняясь за что-то, сказал:
- Вот ведь, бессонница... Кто бы мог подумать? Хотя, что ж тут удивительного...
Сашенька между тем проворно забралась наверх, я же остался за столиком и сделал несколько глотков холодного чая. Взгляд Сергея Николаевича тоже сосредоточился на этом злополучном стакане.
- Скажите, - неожиданно произнес он, - я и в самом деле похож на сумасшедшего?
Столь внезапный вопрос поставил меня в тупик – что бы вы ответили на него?
- Пожалуй... только...
- Вы правы, правы, - он не дал мне проговорить нечто утешительно-извинительное. – Тут уж ничего не попишешь, ничего не скажешь... Сорвался старик – отправился по миру счастье шукать; и без того уже одной ногой на том свете, так надо еще и другую одернуть побыстрее... Ну не смешно ли?
Нет, не смешно; мало смешного...
- Ведь все у меня было – и семья, и дом, и слава. Чего еще желать? Есть уютное человеческое счастье – так какое же еще нужно? Нет ведь, испугался, что в одно прекрасное утро, едва протерев глаза, я вдруг пойму, что мне нечего желать, что мне нечего хотеть...
Я молчал. Конечно, хорошо так говорить человеку, у которого были «все удобства жизни», который достаточно пресытился ими, а мне, сколько бы я не вкалывал, сколько бы не работал на износ, не достичь и десятой доли эдакого благосостояния, а вечно жить голодным и пешим, позволяя себе пивко и мяско только в великие дни своей мизерной учительской зарплаты. Это, конечно, сударыня, со стороны похоже на зависть. Да хоть как назовите это, все одно – скверно...
- Вижу, что вы хотите сказать... Стоит ли об этом печалиться? Вы молоды, счастливы, свободны – о чем же еще горевать?..
- Зачем же тогда ваше письмо, ваш вызов, весь этот фарс? - почти грубо, с обидой в голосе сказал я и сам же испугался своего вопроса.
Он встрепенулся:
- Действительно, фарс... фарс... Какое удачное слово! Вы не бойтесь, я от ваших слов не взбеленюсь... Но у меня и у самого было такое же чувство, что весь этот разыгранный спектакль – так ведь, по меньшей мере, смотрится со стороны? - что весь этот спектакль есть лишь фарс на истину. Может быть, и актер плох, что ему никто не поверил. Впрочем, - его голос похолодел и успокоился, -- меня это не сильно заботит... Нужно смириться, смириться с тем, что есть...
- Да уж, - буркнул я, - смирение паче гордости... Но ведь вы же бунтуете!
- Тогда смириться с бунтом ли, в бунте ли – какая разница! Все это изломы больной философии. Да и о какой философии может идти речь, когда душа – источник самой мысли – да-да, а не голова, - больна, когда ты готов отдать все на свете за то, чтобы уловить то дыхание, каким живет все, чтобы почувствовать на своем плече ладонь бога, чтобы увидеть, как та бездна, в которую ты так бесконечно падал, вдруг стала морем света, того самого, который был вначале... Я так долго шел к нему, а вчера, казалось, даже обрел его, почувствовал этот терпкий вкус своего освобождения... И растерялся... Не знаю, что делать и стоило ли вообще делать...
- Неужели вы раскаиваетесь в том, что произошло?
- Нет, ничуть... – он даже улыбнулся при этом, но потом вновь стал серьезен. – И все же помните вопрос Маковецкого: «По чьим головам будет проложена эта тропинка?» Не могу отвязаться от этого вопроса и не могу на него ответить. Страшно становится, - он сделал долгую паузу, снова стал всматриваться в ночь за окном. – Я ведь люблю их... Но почему же они делят меня, любят меня по частям: кто за деньги, кто за славу, кто за... Почему они не слышат того, что во мне рождается и что умирает?.. Впрочем, не мне обижаться на них. Жене вообще нужно платиновый памятник поставить за то, что прожила со мной так долго... Неужели она так и не поняла, что единственная необходимость в этом мире – искать; вот главное, чему нельзя изменять никогда; искать истину, искать суть, искать свет; едва остановишься – и вот считай, что ты уже мертв, что тебя больше нет...
- Мне думается, что это – философия одинокого человека...
- Что ж, может быть... Любая философия – это философия одиночества. Тут уж ничего не поделаешь...
Он снова надолго ушел глазами в ночь за окном. Между тем, вдали уже показались яркие огни – поезд медленно, но верно подбирался к крупной станции.
- И самое удивительное в том, - сказал он напоследок, - что, когда меня не будет, все останется таким же, как есть; и мир не переменится, и ничего не перевернется, и людей не переделать. Так стоило ли разыгрывать из себя пророка, быть «ловцом человеков»? Зачем?..
- У вас опускаются руки?
- Нет-нет; но и свободы подчас бывает чересчур много...
На станции мы вышли на перрон. Было прохладно и сыро; огни, казалось, перепрыгивали из лужицы в лужицу, словно плескались в них, как воробьи. Кое-кто из пассажиров-полуночников потянулся к одинокому ларьку: за сигаретами, пивом и что-нибудь перекусить. С чемоданами и сумками поспешали к своим вагонам новые попутчики, немногочисленные и, как на пейзажах Ван Вэя, редкие и в одиночку. Во всем не было ровным счетом никакой суеты, все проходило чинно и размеренно, словно проводился особый тайный ритуал посвящения в пассажиры, отчего ночной вокзал казался даже торжественным. И все же, я помню, что тогда скользнула в голове мысль о том, что я вижу некий неживой мир, предвещающий нечто тяжелое.
Сергей Николаевич, пожаловавшись на холод, оставил меня докуривать одного и зашел в вагон. Когда я вернулся на место, он уже лежал на полке, укрывшись одеялом до подбородка. Фонарь-ночник, что освещал его лицо, делал черты старика неестественно бледными, словно мертвыми, что мне снова (в какой уже раз за эти письма) вспомнился Гоголь, вернее, тот рисунок карандашом, где он лежит в гробу – полуживой, мистический, таинственный (я когда-нибудь напишу именно об этом книгу... если бог даст).
А вы, сударыня, представляете меня в таком положении?..
...Утром меня разбудила тревожная возня в купе; я открыл глаза и увидел взволнованного Маковецкого, рывшегося в своем докторском саквояже. Сон сразу же как рукой сняло.
- Что-то случилось, Андрей Дмитриевич?
- У Сергея Николаевича высокая температура... 39,3... Если так дальше пойдет, то...
- Пытались сбить?
Маковецкий хмыкнул – не то от горечи, не то от досады на столь глупые вопросы.
- Дал несколько таблеток... посмотрим...
Вернулась с кипятком Сашенька, молча села возле отца и, подняв красные глаза на доктора, спросила:
- Как он?
- Пока ничего не могу сказать определенного. Подождем немного.
Вскоре в купе заглянул и проводник – работа такая: знать, не опасна ли болезнь для других пассажиров и не время ли вызвать врача? На последней фразе, правда, он осекся, увидев, как Маковецкий достает разные терапевтические принадлежности. Андрей Дмитриевич успокоил проводника, сказав, что это – обыкновенная простуда, а потому нет ничего страшного и нет никакой надобности – пока – звонить линейному диспетчеру. Но в купе, тем не менее, лучше никого не впускать.
Время потянулось ужасно медленно. Сергей Николаевич находился в полудреме и, просыпаясь, оглядывал нас – де-мол, извините, что приболел. Мы с Маковецким отправились курить – вернее, я чуть ли не силком вытащил его в тамбур.
- Это действительно не так страшно?
Мне показалось, что он посмотрел на меня с какой-то тихой ненавистью, словно я был виноват в том, что происходит, словно вся эта затея была лишь для того, чтобы преподать мне какой-то урок. Впрочем, этот взгляд длился лишь мгновение, затем доктор, словно осознав всю бесполезность моего существования в данное время в данном месте, медленно, с расстановкой, произнес:
- Друг мой, если у вас есть дневник, то пометьте в нем, что сегодня Сергей Николаевич умер...
- ?..
- Это уже третий серьезный приступ, которые я помню за последнее время. Месяц войны со смертью, да еще месяц войны с жизнью – чего же вы хотите!..
- А Сашенька?..
- Что она? Я думаю, она обо всем догадывается. Уже с утра отправила телеграмму Черткову и домой...
И тут меня словно взорвало:
- Но ведь вы же врач! Вы же можете что-нибудь сделать! Почему у вас-то нет надежды?
Меня осекли сразу же – жестко и также безнадежно:
- Скажите, господин писатель, почему одни люди ищут врача и к нему устремляют свои надежды, а другие – к Богу?
- Ну знаете ли...
- На следующей станции будем сходить, - уверенно сказал Андрей Дмитриевич, затушил сигарету и быстрым шагом пошел по вагону. Я же еще долго стоял в прокуренном тамбуре, пытаясь собраться с мыслями...
...Помню, однажды мы ехали в электричке – я и мой приятель – стояли в тамбуре, смеялись над какими-то скабрезностями, попивали пивко и курили – апофеоз вредных привычек, одним словом. На одной из станций, когда с шипением открылись дверные створки, перебивая гул проходящего встречного поезда, прямо перед нами, только с той стороны маленького перрона, на рельсах лежала девочка с неестественно изогнутыми руками и лицом, превращенным в одно сплошное кровавое месиво. Тотчас раздались крики, к ней подбежали...
С тех пор, когда открываются двери тамбура, мне всегда кажется, что сейчас я увижу... «Смерть есть начало другой жизни...»
10.
...Я прошу прощения у вас за то забытье, в которое иногда впадает человек, когда перед ним – ни с того ни с сего – вдруг раскрывается то великое Ничто, съевшее когда-то Киргегарда и еще многих, то Ничто, за которым человеческое существование теряет всякий смысл, вообще, все теряет свой смысл. Стоять на этой черте, быть на этой черте – что может быть тяжелее. Я помню, как в гаршиновском рассказе «Ночь» герой-самоубийца, этот вечный заглядыватель в Ничто, все пытался зайти за камень, как тот былинный герой, и всякий раз оттягивал эту минуту. В конце концов, если вы простите сумбур моих нынешних мыслей, все это ужасно скверно, и, главное, во всем действует один и тот же механизм: я хочу сбежать от мира, но он везде и всегда меня нагоняет. Может быть, поэтому и станет понятнее счастье уже упомянутого Григория Сковороды, которого мир ловил, но не поймал... Ей-богу, сударыня, нам это не грозит – и вырваться из тисков ни я, ни вы не в силах...
Станция, на которой мы сошли, называлась Остапово. Сергей Николаевич, которому хотя и стало немного легче, был ужасно слаб, и мы с Маковецким вели его под руки. Ко всем нашим несчастья прибавилось и еще одно: лил ледяной дождь, небо было свинцовым – настоящая агония осени, иначе это и не назовешь.
Начальник вокзала, представившийся нам как Павел Петрович, сухонький старичок. одетый по форме, но со сдвинутой на бок фуражкой, провел нас в маленькую гостиную комнату рядом со своим кабинетом; там была жесткая кровать с панцирной сеткой (что ж, не об этом ли мечталось старику?) и железными ручками, проштампованные МПСовские простыни и одеяла, облезлый стол с инвентарным номером и нечто похожее на сервант.
Уложив Сергея Николаевича, Маковецкий опять закопошился в своем портфеле, Сашенька пододвинула стул и села рядом с отцом, сжав ему сухую руку; мне же пришлось примаститься на широком подоконнике, почерневшем по углам от влаги, и своей собственной поясницей ощутить, как безбожно дует ветер в оконные щели.
- Здесь ужасные сквозняки, Андрей Дмитриевич, - сказал я. – Пожалуй, стоит узнать о более теплом помещении.
- Да-да, конечно, - ответил он, словно отмахнувшись, даже не проводив меня взглядом.
Как назло, на этой заплеванной станции единственный медпункт с облезлым красным крестом на стене и треснувшей стеклянной табличкой с часами работы оказался на ремонте, а мечтать о том, чтобы кто-нибудь пустил на постой невесть чем больного человека, в наше время было совершенно абсурдно. Пришлось вернуться ни с чем.
Пока я слонялся (больше никак не могу назвать свой поиск) по привокзальной площади, Маковецкий уже отправил две телеграммы и письмо Вере Андреевне, что надиктовал Сергей Николаевич.
Станционного врача все же удалось разыскать – он был средних лет, но уже скрюченный, словно его несколько лет к ряду точила чахотка или лихорадка (совершенный тип в духе Достоевского); его пришлось поднять с постели, а потому он с некоторой неохотой осмотрел больного, налил Сергею Николаевичу (с позволения Маковецкого) стакан вина, и через несколько минут дыхание старика стало ровнее, а через час спал жар. Я даже подумал о том, что Маковецкий ошибся, и все его мрачные предсказания слишком далеки от истинного положения дел, и что теперь больной обязательно пойдет на поправку. Может быть, я даже убедил себя в этом, напрочь позабыв, что мир – это совсем не то, что мы о нем думаем...
Ночь пришлось коротать в зале ожидания, попеременно дежуря у Сергея Николаевича. Среди ночи он позвал Маковецкого и осведомился, может ли ехать завтра – пока не поздно, пока его не настигли. Однако о каком отъезде могла идти речь!
Пока Андрей Дмитриевич находился у него, меня завел к себе на чай Павел Петрович, между делом объяснив, что отправил свою смену домой и останется на всю ночь сам – раз уж такие неприятности... Чай был крепок – почти чифирь – и как бы я его не сластил, его терпкий и горький вкус сковывал мое горло. И все же, уже после первого глотка, я чувствовал себя очень хорошо.
- Вот так всю ночь и согреваешься; да и в глаза не нужно спички вставлять – после такого стаканчика сами раскрываются... Зимой, кстати, вообще проще и легче, а вот осенью... особенно, когда дожди зарядят – не от мороза холодно, а от влаги, от сырости. Вон, - он показал на угол своей каморки, - желтое пятно... пока желтое, а скоро с него еще и капать начнет.
- А ремонт?
- Господь с вами! Кто ж вам сейчас хоть копейку выделит!.. Бесполезно... Тут целые вокзалы закрываются, переезды, вагоны без дела стоят – нет средств... Штат почти вдвое сократили... А вы говорите, ремонт...
Он вдруг неожиданно сменил тему:
- Видел я его однажды по телевизору, и картину его знаменитую видел – ну ту, где Христос на всех рукой машет: мол, живите, как знаете... Да, дал бог талант человеку... мать его за ногу!.. А ты здесь, как дурак, всю жизнь горбатишь, гнобишь – зачем жил, что оставил?.. Ни хрена...
Он добавил еще пару слов не для писем, а если бы и не добавил, то я бы сам додумал – чай, не мудрено.
- Сейчас должны поезда подойти – один подождет другого да вместе разъедутся... А вы сами-то кто по профессии?
Я немного смутился, но, не придумав чего-нибудь современного и коммерческого (что было бы весьма некстати), ответил как есть:
- Учителем... в деревне.
- Что ж, тоже надо... У вас даже хуже... Нам хоть зарплату не слишком задерживают, да и побольше... Да и вообще: если уж здесь нервы сплошные – с пассажирами, бывает, так переругаешься, что на целый день, - то у вас спиногрызы съедят совсем...
Паровозный гудок не дал ему продолжить – оборвал на полуслове, как это обычно бывает; впрочем, и договаривать-то, по сути, было нечего...
Маковецкий ходил по залу ожидания чернее тучи.
- Что вы все расстраиваетесь? - горячо шептал я ему. – Ведь состояние старика улучшилось, все идет хорошо...
- Ну-ну... Это, знаете, как в том анекдоте. Сестра докладывает врачу: «Сегодня пациенту из шестой палаты лучше». - «С чего вы решили?» - «Он пришел в себя и сказал, что чувствует себя значительно хуже...»
Маковецкий совершенно не менял выражения глаз, и мне от этого становилось совсем не по себе:
- Неужели вы ни на что не надеетесь?
- Почему же? - также холодно возразил он, что само возражение оказалось как бы для проформы. – Вы правы: доктор обязан верить в лучший исход... Но что может решить один процент веры против девяноста девяти факта? Посмотрим... Если к утру температура не повысится, то, возможно, мы и победим...
Может быть, этими словами доктора я вполне утешился и вторую половину ночи провел весьма спокойно; мне даже казалось, что ничего ровным счетом не происходит, что вся эта суета – лишь временное, хотя и неприятное стечение обстоятельств. Однако, к утру, когда меня должен быть сменить Маковецкий, на меня нашел безотчетный страх: я вдруг почувствовал, как эта крохотная вокзальная гостиная наполняется жаром, и никакой сквозняк уже не в силах этому помешать.
Через несколько минут, где-то около шести утра (я помню: небо только-только начинало светлеть), Сергей Николаевич застонал. Я побежал за Андреем Дмитриевичем – он спал на узкой и короткой кушетке, укрывшись плащом, - и буквально затормошил его. Мы вернулись, когда больного уже колотил озноб.
- Как я и думал... – сказал он и в сердцах припечатал еще свои опасения.
Столбик термометра подходил к сороковой отметке, и даже почудилось, что эта желто-серебристая, почти невидимая жидкость улыбается нам улыбкой Мефистофеля. Сергей Николаевич пришел в себя, посмотрел на Маковецкого и тихо спросил:
- Неужто все?
Андрей Дмитриевич приложил палец к губам – нельзя разговаривать.
- Вот ведь как... глупо... Что нашел? отчего бежал? что?.. – ничего не нашел... Истина – все, Бог – все... Искать... все время искать...
Я отвернулся, не в силах смотреть на него, и вышел из комнаты. К станции, между тем, уже подходил поезд – я смотрел на него сквозь грязное окно, словно в том кабаке одинокого Блока, где ему привиделась Незнакомка; вот состав, наконец, зашипел на перроне и затем вздрогнул металлическими сцепками и замер.
Двух человек, сошедших из второго или третьего вагона, я заприметил сразу – они быстрым шагом пересекли перрон, вошли в здание вокзала, также быстро пересекли зал ожидания и направились прямо ко мне (хотя, естественно, они меня не могли знать – просто шли к дверце с табличкой «начальник вокзала»). Меня оттеснила от дверей Сашенька и, подбежав к высокому господину в длинном кожаном плаще, буквально повисла у него на груди:
- Владимир Григорьевич, как хорошо, что вы здесь!.. Папа... там...
- Ничего-ничего, - пробасил он. – Со мной доктор Усов, замечательный кардиолог, он вам известен... Что-нибудь придумаем. Андрей Дмитриевич где?
- В комнате.
Они поспешили туда. Я, постояв в дверях, не зная, что же мне делать, все же пошел следом.
- Звонил Сережа, он приедет скорым через два часа...
Усов и Маковецкий разместились подле больного, разложив свои приборчики и склянки. Оставшись, как, собственно, и я, несколько не у дел, Владимир Григорьевич заметил меня и, словно найдя приложение своим силам и нервам, весьма беспардонно спросил:
- А вы кто такой и что вам здесь надо?
- Этот человек с нами, - заступилась за меня Сашенька. – Он к отцу приехал накануне.
- А я уж думал, что газетчик какой-нибудь, - примирительно сменил гнев на милость Чертков. – От них никогда нет покоя. Чуть что случись...
- Владимир Григорьевич, попридержите, - отозвал его к больному Маковецкий.
Усов (так и не узнал его по имени-отчеству) долго пытался нащупать пульс; затем кивнул Маковецкому, тот приподнял Сергея Николаевича и передал на руки Черткову, потом что-то влил ему в рот...
...Вот уже несколько дней к ряду, как я пишу вам эти письма, меня не покидает ощущение какой-то безысходной безынтересности всего происшедшего да и происходящего тоже. И не в том дело, что это уже с кем-то было, и не в том, что у половины мужчин (по меньшей мере, моих знакомых) этот сюжет сидит в головах сразу же по прошествии медового месяца; и даже не в том дело, что вот уже «путь земной пройдя до половины», я так и остаюсь неприкаянным – один ли, вдвоем ли – и не знаю, что, собственно, мне нужно от этой жизни. Нет, дело не в этом, хотя подобного флера разочарованности никому из нас не занимать. В чем же? - не знаю... Иногда кажется, что понимаю, что со мной происходит, только сказать не могу, как собака. А с другой стороны, к чему оно, мое понимание, когда такие величины, как тот же Сергей Николаевич, массу всего повидавшие на своем пути и прожившие целую жизнь, яркую и деятельную, уходят, бегут куда-то с ощущением полной своей обреченности и обреченности всего того, к чему они хотя бы однажды прикасались...
Мои далеко не радужные мысли прервал скрип двери, и человека, который показался на пороге, я сразу узнал – он был очень похож на Сергея Николаевича. Старик как почувствовал, открыл глаза и, увидев сына, произнес:
- Сережа, наконец-то... Я уж здесь помираю совсем...
Через полчаса появился дежурный и сказал, что собрал перекусить на скорую руку. В кабинете у начальника вокзала было так же холодно, как и в гостиной, но горячий чай, бутерброды и жареная картошка в большой серой сковородке, казалось, в мгновение ока прогрели и кабинет, и вокзал, и всю осень разом. Обедали мы молча, и через несколько ложек аппетит совершенно пропал...
Вечером приехала Вера Андреевна - я увидел из окна, как на привокзальную площадь буквально ворвалась забрызганная грязью БМВушка, готовая с разгону перепрыгнуть бордюр и влететь в зал ожидания (должно быть, Адриану досталось зуботычин за все время дороги). Вера Андреевна, оставив дверцу машины раскрытой нараспашку, буквально ураганом, не глядя по сторонам и не обращая внимания на входивших и выходивших, влетела в вокзал и, увидев нас, стоящих у закрытой двери гостиной, пошла почти напролом.
И все же в комнату ее не пустили – вообще, никого не впускали: врачи закрылись в ней для консилиума, и, похоже, не только – Чертков перед этим говорил что-то о возможном приезде и готовился принять удар Веры Андреевны на себя. Теперь они, должно быть, ставили камфару.
- Что же это такое? за что? - причитала Вера Андреевна. Но вдруг глаза ее снова наполнились злостью и она, гневно просверлив взглядом стоящего у дверей Черткова, обрушилась на него, подобно лавине: - Из-за вас все! окаянный... вы во всем виноваты... Кто вас просил лезть... Пригрелись, пригрелись на чужом-то!..
Дети пытались ее успокоить, но и им досталось: мать сорвала на дочери и сыне всю обиду, что копилась в ней. Резко развернувшись, словно давая понять им, что они – разрушители ее счастья, неожиданно уткнулась в меня, но так как силы ее все же оставили, лишь произнесла:
- А, и вы тут... Наблюдатель ООН... – сказала так, словно голубые каски оказались лучшим и самым точным ругательством в мой адрес.
Наконец дверь открылась и появился Андрей Дмитриевич:
- Что ж, положение катастрофическое...
- Как вы могли, как вы могли! Вы же убили его! Врач, ... ! Пустите меня, - и она бросилась в комнату, готовая растормошить, взвалить на плечи своего мужа и унести домой. Она даже не заметила, как опрокинула какую-то микстуру, и по комнате зазвенел кислый и противный больничный запах.
Сергей Николаевич лежал в забытьи... Да и мы, по сути, пребывали в таком же состоянии, подкожно чувствуя, что конец уже близок. Все разрешилось утром, около шести часов, на следующий день. Сердце Сергея Николаевича останавливалось дважды, и оба раза врачи чудом вытаскивали его с того света. Но против третьего раза уже не пойдешь...
...Все траурные распоряжения отдавал Чертков; я же отозвал Андрея Дмитриевича и сказал, что собираюсь уехать восьмичасовым поездом. Он даже не удивился, хотя и спросил, словно ради приличия:
- Значит, вас не будет на похоронах?
- Нет, не будет... Не хочу возвращаться туда, откуда мы сбежали...
- Не обманывайте себя, - он внимательно посмотрел на меня и потом добавил: - Никто никуда не сбегал, вернее, никто никуда не убежал... Ладно, поезжайте с богом...
Больше я ни с кем не прощался, даже с Сашенькой. Я просто растворился в ожившей утренней суете вокзала, отгоняя от себя навязчивые мысли – мне вспомнился бунинский «Господин из Сан-Франциско», возвращающийся домой в дымном и грязном чреве «Атлантиды». Неужели воистину все всегда возвращается?!
...В вагоне было душно, я выкурил безбожно много, стоя в тамбуре и что-то пытаясь разглядеть в запотевшее окно. Там, за окном, был точно такой же мир, как и везде, и мне показалось, сударыня, что мы бежали не от него, а вовнутрь его, подобно линии китайского иероглифа, так и не решив окончательно: нужно это было или нет...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Здравствуйте!
Уж не знаю, как к вам обращаться теперь – сударь ли, господин ли? или по привычке – тепло и ласково, как раньше, как когда-то, когда нам было хорошо вдвоем, когда все то, что врывалось в нашу жизнь из мира, было лишь шумом и не больше. Ничего не разрушалось, ничего не предвещало близкого конца, ничто не разочаровывало, не угнетало... Хотя... хотя я могу – теперь уже могу – припомнить разные мелочи, которым я не придавала тогда значения (а жаль) и которые теперь вдруг становятся вполне пророческими (видите, какие слова подбираю для вас – сами же – писатель как-никак - и научили).
И если уж я пишу это письмо, то у меня, как и у вас, есть полное право высказать все, что думаю, хотя может быть и не так красиво.
Согласитесь, если вы о ком-нибудь и думали, то только исподволь или из-под палки, словно вас силком заставляли быть с кем-то. Но все ваши мысли кружились только вокруг себя – и, надо сказать, это совсем не плохо у вас получалось. Я даже склонна была приписать это вашей яркой индивидуальности. Но ведь и она растворилась – вы вдруг перестали высказывать свои мысли, все чаще прячась за литературные авторитеты, погружаясь с головой в чужие цитаты – вот и здесь целую галерею портретов предоставили вместо своего лица. В принципе, для маски это совсем неплохо...
«Куда я пропал на всю осень?» - совсем недавно мне было это далеко не безразлично. Я все же считала, надеялась, что нас связывает особая нить, незаметная для другого взора, а оттого еще более ценная. Я просто не могла предположить, что она перетрется так безнадежно и так скоро. Я ждала вас, я ждала любой весточки о вас и от вас, я даже думала о вас ночами (вы потом будете носить на руках это признание). «Пропали на всю осень...» – ну надо же, какое несчастье! Нет, за ворохом желтых листьев вы пропали навсегда... Впрочем, теперь мне большей частью не интересны ваши похождения, ваши «путешествия», я даже не испытываю ревности к вам, хотя...
Одним словом, все то, что вы писали мне в своих письмах, - ложь и выдумка; но и то – дает хорошее представление о сказочнике-рассказчике. Сюжет, конечно, не гениален – в этом вы правы – его можно обнаружить в любом учебнике. Но вот ваша «творческая смелость» просто заслуживает восхищения! Один наш общий знакомый (я не стану называть его имени) слишком не вовремя для вас, но слишком удачно для меня встретился мне на пути – разговор, кстати, зашел о Сергее Николаевиче; и он сообщил мне, что старик вполне жив-здоров и в собственных похоронах пока не собирается принимать участие, что готовит новую выставку (как же вы этого-то не просчитали – ведь появится в телевизоре так или иначе, как потом оправдываться будете?), что он ровным счетом никуда не сбегал (разве что на неделю на дачу) и даже не помышлял об этом.
Сбежали вы, а не он...
Именно этого я не могу понять и принять. Быть может, я еще слишком наивна, совсем не знаю жизни и людей, но подобные уроки, поверьте, - слишком жестоки. Я вряд ли их заслужила... Я ничего вам не сделала плохого, наоборот, (чисто по-бабски) думала, что живу ради вас, что дышу только вами, что только и делаю, что смотрю вам в рот, и все, что мое, - ваше... Мне кроме вас, сударь, может быть, и никто и не был нужен. Мне даже казалось иногда, что я чувствую вас, что я понимаю вас, что даже смогла заглянуть в вас и узнать вас. Но... Что же вам нужно было еще?!
Хотя спасибо, что вы не стали ничего особого проповедовать, как это сделал бы Онегин, изображая верх благородства; спасибо, что не стали играть со мной, как кошка с мышкой, - Печорин не упустил бы случая подтрунить над вами. Но он-то, этот книжный герой, оказался все же достаточно смел, чтобы произнести: «Я вас не люблю». Вы же размазали это признание на многие страницы, пытаясь скрыть то, что скрыть-то невозможно. Впрочем, спасибо хоть за такое «молчание» – ведь «молча не лгут», не так ли? Вот, пожалуй, и все, за что я могла бы вас поблагодарить. Да и за ваши философские изыски тоже спасибо – читала со слезами и удовольствием...
Вообще, если бы вы знали, как мне ужасно больно писать эти строчки и как ужасно больно было читать то, о чем вы говорили с таким откровением... Но не подумайте, я не зову вас обратно... Вы бежали – так бегите же дальше. Вы ветер – это же так поэтично! - да за ради бога! Вы хотите всю жизнь быть поездом – стучите, гудите, меняйте пассажиров и пассажирок (которые по глупости купят билет в ваш в вагон), летите по городам и весям – все пути открыты молодежи, тем более такой переросшей, дошедшей путь земной до половины (надо сказать, путешествие Данте мне больше нравится). Хотите быть перебираться с одного берега на другой, как тот паромщик – кто же вам запретит? Но вы уверены в том, что человек, ждущий вас на этом берегу, будет ждать вас вечно?
Вы желали счастья – вы так много о нем здесь написали – так вот оно было с вами (пусть это и звучит нескромно: мне ли претендовать на ту, которая способна вас осчастливить?), вам оставалось лишь протянуть руку, сорвать, смять – пусть так! -- но ведь счастье же!..
Вы прячетесь за Будду, и своего героя сделали его именинником. Но ведь у того была семья, были дети, была радость обычной жизни – у вас же и этого нет, и, как мне кажется, вы даже боитесь этого, боитесь, что домашние ваши будут вам тяжкой обузой, будут сдерживать полет вашей свободной мысли, каждый день приземляя ее; а может быть еще хуже – не разрешат вам пить пиво с друзьями и философствовать под рюмочку, запретят вам крутить романы и гоняться за юбками – в этом же непременный залог свободы и творческого вдохновения, не так ли? да и денег на семью – о которых вы так часто говорите - уйдет гораздо больше. Да, так оно и есть – и в один прекрасный день весь этот не менее прекрасный мир – весь, целиком - покажется вам невыносимой тяжестью. И что тогда?..
Я и сама люблю свободу, люблю радость полета; но ведь и Маргарита летала лишь один раз – а остальное время жила с Мастером, готовила ему обед, стирала его обноски, сдувала пыль с его романа... Почему люди так одиноки и так бескрылы? -- я не знаю, но, судя по всему, они сами желают – и многие даже страстно – быть таковыми (неужто для того, чтобы их пожалели?)
Грустно все это...
Вот бы Сергей Николаевич позабавился, прочтя то, что вы о нем понаписали; даже фамилии не потрудились изменить; смешали все времена (кстати, неплохо получилось)...
Да, сударь, заблудилась ваша осень по желтому листопаду и по деревенской слякоти. Но ведь вы же сами того хотели – иначе зачем столько слов, столько недвусмысленных признаний, я уж не говорю о намеках.
Не подумайте, что я буду убиваться по вам, хотя хочется влезть на стену; я выдержу, потом, быть может, забуду, растворюсь, как вы растворились на станции Остапово – неужели вы сами того не почувствовали, не ужаснулись? когда стали ненужными, не у дел, когда стали тенью, когда о вас вспоминали постольку-поскольку... «наблюдатель ООН», голубая каска...
Неужели вам не страшно, что вдруг когда-нибудь все это повторится, но уже не на листе, который всегда можно сжечь, не на бумаге, которая все терпит, - наяву?
Вот, верно, и все, что я хотела вам сказать...
Вы спрашивали: нужно это было или нет? - выходит, нужно; нужно, чтобы еще раз напомнить – за осенью придет снегопад, и вьюга по самые окошки заметет и вас, и вашу историю, и все то, что так живо связывало нас когда-то... Прощайте. Искренне ваша...
1993-94, 2000 Касли, Челябинск
|