1.

Был уже сентябрь, но хутор, еще с самого конца июня, как только прошли первые карательные войска, казалось, опустел безнадежно. Все дороги были разбиты гусеницами, комья грязи затвердели и теперь были похожи на огромные черно-рыжие валуны; закопченные печные остовы упирались в небо, словно поддерживали его, смешно и нелепо; несколько хат уцелело, но сейчас они смотрели на огороды разбитыми темными окнами; кое-где до сих пор кудахтали куры, примастившись у полуразрушенных или обгоревших сараев и доклевывая оставшееся зерно. Два месяца назад хутор казался красным от крови, а теперь вот все почернело, запылилось, посерело и даже затянулось паутиной...

 

Сережа с Настей, дети-погодки, собирались уходить в город – зима не станет их ждать, а с ней и голод медленно, но верно приберет их души к своим рукам; единственное, что удерживало – страх перед дорогой, перед неизвестностью.

 

Хотя... Сережа уже говорил Насте, что самое страшное, наверное, прошло – они уже и так потеряли все, что могли потерять: и родных, и близких, и дом, да и сами чуть было не слегли под пулеметными очередями – спас лишь глубокий овраг, куда им удалось укрыться.

 

Сережа держался, даже хорохорился, как любой мальчишка четырнадцати лет; у Насти же несколько раз останавливалось сердце (так им обоим казалось), она могла часами биться в истерике, пока от слез не начинало резать и стягивать словно жгутом глаза и не исчезал вовсе голос; или же, напротив, погружалась в глубокое молчание, такое, что не было никакой возможности вывести ее из него. Сережа тихо отходил в сторону и оставлял ее одну.

 

Дни становились холоднее и поминутно остужали сердце и тупили боль. Немцы больше хутор не беспокоили – да и что им там было делать: не гонять же по лесам обезумевшую без человеческих рук скотину; а о партизанах в этих местах еще не слышали...

 

2.

Три дня к ряду шел дождь, и хутор, и лес, и луга успели промокнуть настолько, что казалось, будто пробираешься по болоту нетвердым пружинистым шагом. На четвертый день вдруг выглянуло яркое солнце, такое ослепительное и радостное, что стало больно глазам. Это был счастливый день – Настя улыбнулась, ей вдруг захотелось закружиться в танце, во всем подражая листьям, что уже начали медленно осыпаться, но в скором времени грозили обернуться настоящей березовой желтой вьюгой.

 

Сережа не мог не заметить такой перемены и обрадовался. У Насти была большая семья, а он всю жизнь жил вдвоем с матерью, и хотя он любил ее до беспамятства, но где-то в глубине души чувствовал, чья же боль была тяжелее. Он улыбнулся ей в ответ, но улыбка оказалась сдержанной и взрослой; мальчик почувствовал это и... принял как должное и необходимое.

 

- Ты любишь осень? - вдруг спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: - Я ужасно люблю; особенно бабье лето. Весь мир такой... такой прозрачный, что ли, как будто из тонкого стекла, того и гляди – разобьется, - она остановилась что-то вспоминая:

 

Она попыталась припомнить продолжение, но так и не нашлась. Сережа, глядя на свою бывшую одноклассницу, снова представил ее сидящей за второй партой – тихая отличница – и свое желание пульнуть в нее из рогатки свернутой в несколько раз бумажкой. Она знала много стихов; говорили, что она даже выписывает их в большую и красивую тетрадь, которую ей когда-то привез отец с ярмарки.

 

- Насть, а у тебя не осталось... – начал он и осекся; он хотел договорить «тетрадки», но разве могла бы тетрадь сохраниться в сгоревшем дотла доме! - У нас не осталось чего-нибудь перекусить?

- Картошка вареная, - ответила девочка, с удивлением посмотрев на него. – Она, правда, холодная, но, если хочешь, я ее могу разогреть... А знаешь, - вдруг произнесла она почти шепотом, - мне все равно больно... очень больно, - Настя присела на порог рядом с Сережей. – Но ты ведь знаешь, что нам нужно делать... я думаю... – и пристально посмотрела ему в глаза.

 

«Теперь не все ли равно, - вдруг чуть было не соскочило с его взгляда, но вовремя, вовремя он подумал о другом. - Да и не маленькие мы уже, хотя, разумеется, и не взрослые».

- Сейчас будем обедать.

 

3.

Хата, где они обитали, была от хутора в некотором отдалении, у самого леса, - древняя, покосившаяся, с вросшим в землю нижним венцом, она казалась чем-то уродливым и даже отбрасывала тень наподобие старухи с клюкой, как в древних сказках. Здесь уже давным-давно никто не жил, и убогость этого строения, похоже, вызвала отвращение даже у карателей, которые не сделали в эту сторону ни одного выстрела. В стайке, сенях, на подворье постоянно что-нибудь падало, обрушивалось, пугая детей неожиданным грохотом; но Сережа все-таки успокоил Настю тем, что здесь еще не все прогнило, и лет на пять у этой хаты силенок хватит; наконец, что самое главное, здесь было безопасно.

 

Местные жители когда-то обходили этот закуток хутора стороной – в прошлые времена там жила старуха-ведьма с дочерью, подобно Мануйлихе и Олесе из рассказа Куприна, о чем сейчас и говорила Настя; ведьма здесь и умерла, и на погост ее, естественно, никто не повез; говорят, дочь похоронила ее где-то на задах, как раз там, где в метре от плетня шумят березы, потом долго окуривала хату разными травами, словно завораживая ее, а после, однажды на заре, исчезла, и больше ее никто не видел.

 

Домик был в два узких оконца; с большой печью, которая чуть ли не перегородила всю комнату, облупившаяся, неровная, с густым налетом копоти у зольника и вьюшек; нечто, похожее на полку, где стояла посуда, было прибито к стене и свисало над кухонным столом; тут же, у печи, висели сухие травы, которые Настя трогать не решалась, а тем более выбросить – чем черт не шутит, вдруг ведьма проснется и отправится их искать? Наконец, странно широкие полати в два яруса вели к окну; наверху теперь спала Настя, внизу – Сережа; в дальнем темном углу были сброшены в кучу перья, они слежались и опрели так, что представляли собой один большой комок, так похожий на серый камень...

 

4.

- И все-таки мне страшно уходить, - сказала Настя. Она только что принялась стирать в старом жестяном тазу заношенную сережину рубашку (мальчик, благо, успел насобирать по хутору разной уцелевшей домашней утвари). – Не все ли равно, где пропадать: там или здесь; а зимой так снегом заметет, что сюда вообще никто не проберется.

 

- Не знаю, не знаю, но чует мое сердце, что и здесь особого житья не будет. Да в городе-то хоть среди людей... – Сережа остановился и задумался, явно смутившись новым мыслям: Настя в чем-то права – как-никак здесь есть крыша над головой, куриц уже подсобирали, зерно, картошку, и дай бог какая-нибудь скотина приблудится, вернется.

 

- Я все умею: стирать, шить, готовить... Сереж, останемся, а? Лучше здесь, чем там. Я о тебе заботиться буду, я тебя... – Настя хотела еще что-то сказать, но ее остановил удивленный сережин взгляд и вместе с тем испуганный – он явно боялся какого бы то ни было ее волнения.

- Я подумаю, - только и сказал он.

У Насти неожиданно соскользнул рукав платья, и она одернула руку от тазика, чтобы не замочить ткань:

- Поправь мне его, пожалуйста...

 

5.

По вечерней заре, когда солнце красным светом заливает окна избушки и в ней все становится матовым и неестественным, детей растревожил тяжелый протяжный звук; и они, с малолетства бегавшие босиком по деревне, с трудом угадали мычание коровы.

- Теперь точно остаемся... – только и сказал Сережа, и по его голосу Настя поняла, что он собирается сейчас делать.

 

Он положил на ладонь несколько картофельных оладий, что давно остыли и стали водянистыми, и отправился к выходу. Настя тотчас увязалась за ним. Девочка сразу узнала свою корову – рыжая с белым – Пеструшка – у нее даже бантик остался висеть на хвосту, тот, который Настя ей сама повязала «просто так, для красоты».

 

- Пеструшка, Сереж, ей-богу Пеструшка! - воскликнула она. – Как ты думаешь, узнает она нас или нет?

- Посмотрим...

 

Корова, вдруг увидев детей, остановилась в нерешительности, потом протяжно замычала, словно спрашивая у кого-то, что же ей делать. Она смотрела на них почти безумными и мало чего понимающими глазами, наполненными болью и заброшенностью; затем, еще раз вскинув голову и промычав, пошла им навстречу.

 

- Иди сюда, Петрушка, иди... я тебе оладушек дам, потом сена, - на мгновение у Сережи пронеслись мысли о прошлогоднем зароде, что еще сохранился, и о том, что придется теперь собирать горькую осеннюю траву, какую-никакую, но все-таки... – «Лишь бы она подошла...»

Настя чуть было не захлопала в ладоши, когда Пеструшка ткнулась в сережины ладони...

 

- Вот мы ее подлечим, и у нас будет свое молоко; походим по огородам... накопаем еще картошки, чеснока, лука, моркови, капусты... – защебетала Настя. – Я весной вычитала в календарике рецепт овощного рагу, а если еще и с чашкой молока... Поцелуй меня, что ли!..

 

6.

Сережа проснулся глубокой ночью; вернее, он долго ждал, когда Настя наверху заснет, чтобы незаметно выйти из дома – если уж оставаться на хуторе, то кровь из носу нужно раздобыть важные вещи: спички, муку, патроны, что-нибудь из одежды, консервы – да мало ли чего еще! - надо лишь добраться до сельмага: его наверняка разграбили или разрушили (хотя могли и сжечь), но хоть что-нибудь да осталось же! Сережа верил в это, как другие, к примеру, верят в бога или в святочные гадания... Настя бы его, конечно, не отпустила: но кому же, как не ему, заботиться о хлебе насущном (Сережа даже улыбнулся своим мыслям, и они окончательно прогнали дрему).

 

Зато всю дорогу он думал о Насте, ловил себя на мысли, что следит за ней, за ее движениями, за ее жестами; казалось, что открывается дверь, странная и потаенная, в нечто неведомое и незнакомое, где свежий ветер, радость ясного утра, птицы, деревья... Он называл себя лопухом, что так неуклюже и глупо чмокнул ее в щеку (хотя сто раз представлял себе это совершенно по-другому), что так необдуманно оборвал ее тогда на полуслове... что же она хотела добавить?

 

«Вот вернусь домой со всякой разной разностью, пока она спит... здорово... А может там еще и вещи кой-какие остались?.. Платье, к примеру, лучше сиреневое в ярко-красный цветочек, с большими такими лепестками, или наоборот, светлое-светлое, как небо, пусть без рисунков, зато красивое... или платок какой-нибудь, шаль... а платок лучше цыганский – он большой, красивый, с черными рюшечками... Положу его под настину подушку, пока спит...»

И он уже бежал по тропинке, едва тронутой рассветом.

 

Все окна в сельмаге, как он и предполагал, оказались разбиты; да и в селе словно все вымерли, хотя у некоторых хат стояли мотоциклы со свастикой (больше по этой улице он ничего не заметил). Мальчишка пробрался со двора в магазин через выбитое окошко и сразу попал в полнейший беспорядок: казалось, вовнутрь ворвался смерч, все скрутил в один столб, поднял к потолку, а потом, наигравшись, рассыпал по разным сторонам магазинную утварь. Сережа судорожно распахнул мешок и стал складывать в него все, что попадалось под руку – спички, чай, мешок с крупой, с манкой; потом остановился, сообразив, что нужно брать лишь самое необходимое...

Но в дальнем углу он увидел то, что хотел найти: дешевенький ситцевый платок, блузку с большим воротом и голубенькое платьице, - и вот уже мешок был набит (мальчик даже не успел подумать о том, как и почему все это уцелело). Тут ему на глаза попались валенки: он втиснул их один в другой и подхватил под мышку.

 

Едва он выбрался, как присел от страха – с другой стороны улицы раздались чужие голоса и смех, потом кто-то громко зевнул, шаркнул подошвой и пошел, как показалось, к зданию магазина. Сережа опрометью бросился в узенький проулок между двух покосившихся плетней, поросший бурьяном, а потому легко скрывший мальчишку; оттуда – через старый сад к темному осиннику.

 

7.

Настя не спала. Насти вообще не было дома.

Сережа оторопело посмотрел по сторонам, потом выбежал во двор, оттуда – за ворота на хутор (из села он возвратился лесом, и так незаметно, что даже куры не всполошились).

- Настя, Настёнка, где ты?

 

Настя откликнулась сразу же. Она бежала по пыльной улице, на ходу вытирая глаза рукавом; ее волосы были разбросаны, спадали волнами на плечи, челка закрывала глаза и лоб; она бежала быстрее ветра и буквально врезалась в него и заплакала:

- Я... я думала, что ты... что тебя... я думала...

Он обнял ее, стал целовать волосы, потом слезы, что текли по щекам...

 

Возле разбитых плетней, сгоревших хат, черных, как смоль, печей, что, словно черная бумага, были вклеены в рассвет, на пыльной дороге, уходящей через широкий луг в темноту леса...

- Я... – Настя продолжала прижиматься к нему и вытирать слезы о его подбородок, - я... никогда не оставляй меня одну, я же люблю тебя... – и она снова заплакала, но уже, возможно, от счастья.

 

8.

Стояли ясные и тихие дни; солнечные и прощальные, они еще позволяли Насте пощеголять в детском голубеньком платьице, что подарил ей Сережа и которое откровенно открывало колени и загорелые руки; осеннее солнце делало ее кожу особенно красивой – желтые краски листопада, перемешиваясь с алой зарей, впитывались коричневым цветом и уходили куда-то внутрь, в глубину, все еще продолжая светиться.

 

Сережа, каждодневно поправляя повалившееся хозяйство, тайком поглядывал на нее, любуясь ею и, как он иногда думал, изучая ее. Так, должно быть, происходило и в этот вечер, но мальчику казалось, когда он вглядывался в теплые осенние желтые сумерки, что сегодня обязательно что-нибудь произойдет – некое странное облако плавало над ними. Они сидели на развалившемся крыльце, на пороге; Настя смотрела куда-то в сторону, перебирая пальцами складки платья. Вдруг она повернулась к Сереже и положила голову ему на плечо:

 

- Знаешь, на кого ты похож?.. на доброго волшебника из старой сказки... А еще... а еще ты похож... – она хотела сказать «жениха», но произнесла: - мужа.

Сережа удивленно посмотрел на нее (и даже не столько от произнесенного, сколько от того, что она опередила его в этом признании – он сам считал ее тем человеком, о котором должно болеть его сердце); Настя выдержала этот взгляд и, наверное, поняла, о чем он думает; но мысли и чувства бежали впереди нее, и она не могла за ними угнаться.

 

- Я, наверное, смешная и плохая... Но... у нас ведь все равно никого нет... и нигде никого нет, - сердце ее начало сбиваться с привычного хода, грудь напряглась, а пальцы крепко сжали сережину руку.

Он не дал ей договорить: горячо поцеловал ее, так, что от этого поцелуя у него закружилась голова, и губам было страшно глотнуть свежий воздух; Настя вся запылала и затрепетала. Он взял ее на руки и, повернувшись боком в дверном проеме, внес ее в дом...

- Мы когда-нибудь, завтра же, уберем вторые полати – темно и неуютно с ними...

Настя задула свечу и они легли спать, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись стареньким одеялом.

 

9.

С самого утра казалось, что снова вернулось лето; и деревья вот-вот опять станут зелеными, будут махать ветками на легком и прохладном ветру, что, накупавшись в душистых медовых травах, вернулся с луга; опять показалось, что время бежать на речку, окунуться, а потом, звонко рассмеявшись, поправить упавшие на глаза мокрые волосы.

 

Настя как тень ходила за Сережей, поминутно обвивая его ручонками; он также поминутно оборачивался к ней и целовал в губы, иногда задерживаясь настолько, что перехватывало дыхание. Они были счастливы, и даже носились по огороду, кидаясь друг в друга мелкой картошкой; потом Сережа догонял ее, крепко прижимал к себе, приподнимал и начинал крутиться; Настя звонко смеялась и осыпала его поцелуями.

 

К вечеру они угомонились, и тогда Сережа решил сказать Насте, что собирается ночью в село – в прошлый раз он присмотрел некоторые вещи, но некуда было укладывать. Настя же разом почернела и выдавила из себя:

- Нет, не пущу... не ходи... я боюсь одна.

Он же говорил ей, что все будет в порядке, что немцев в деревне почти нет, и что под утро они спят, как сурки; говорил о проулке, что порос высоким бурьяном; но казалось, что Настя совсем его не слушает.

- Я же чувствую, что если ты уйдешь, то будет плохо... я чувствую... Что я буду без тебя делать?..

- Ты меня словно хоронишь...

 

Настя осеклась; глаза ее были влажны от набежавших слез; она смотрела на него и понимала, что он все равно пойдет, иначе долгая зима сгубит их обоих; она понимала это, но чувствовала совсем другое, обреченное...

 

10.

На этот раз Сережа вышел глубокой ночью, не дожидаясь предрассветных проблесков над лесом, чтобы под самое утро быть уже на месте, пока еще не различимы силуэты и тени. Привыкнув к темноте, он зашагал смелее, и ему даже казалось, что он хорошо видит тропинку, хотя шел чисто машинально, как шесть лет к ряду в школу. Село словно погрузилось в чернила; лишь в одном доме, у старосты, горел свет и оттуда доносилось нечто пьяное, русское вперемежку с немецким, визг и смех неких девиц (или это только померещилось), грудной низкий хохот...

 

«Вот и слава богу: пейте, сволочи!» – Сережа юркнул в разбитое окно магазина. С большим трудом, впотьмах, он нашел то, что искал: коробку патронов, телогрейку для Насти, большой мешок муки, несколько чудом уцелевших банок тушенки и какой-то рыбы; когда уже собирался, то наступил на что-то мягкое – это были одеяла, совсем новенькие, на них даже бирки уцелели. Тяжело дыша, он выбрался из сельмага и исчез в узком проулке.

 

Уже занимался рассвет, когда он шел по лесной дороге (он и сам не знал, почему пошел именно так – ему казалось, что Настя будет встречать его на краю хутора, там, где дорога идет лугом). «Хорошо... все-таки еще может быть хорошо в этом мире... Мамка бы, наверное, точно так же сказала», - думал он, и в голове закрутился калейдоскоп мыслей, воспоминаний, неясных фрагментов детства, мгновенно вырвавших его из этой осени.

 

Однако все нарушилось в одночасье: едва он пошел лугом, как услышал сзади тарахтенье мотоциклов – теплый осенний ветер дул ему навстречу, а потому и уносил эти звуки прочь от него, и теперь они предстали внезапно, пугающие и рассеянные. И вдруг он увидел Настю, что махала ему рукой у сгоревшей крайней хаты.

 

Сережа отбросил поклажу в пожелтевшую и пожухлую траву, которая уже не могла спрятать человека, и замахал руками:

- Настя, беги!.. беги... – он бросился ей навстречу, жестами прогоняя прочь; ему все казалось, что она его не слышит. Зато он подкожно почувствовал, что мотоциклисты его заметили и теперь решили позабавиться «охотой на зайцев». Настя, наконец, поняла, что к чему, и опрометью бросилась к лесу – там можно спрятаться, среди желтой листвы, что кружится подобно облаку – раствориться в этом облаке...

 

Сережа бежал не за ней, а прямо по дороге сквозь деревню; и лишь когда Настя достигла кромки леса, ей показалось, что застрекотали кузнечики, как когда-то, в старые добрые времена, за печкой-мазанкой. Она обернулась на звук и увидела, как бежавший Сережа как-то неуклюже подпрыгнул, вздрогнул, взмахнул руками, как бы продолжая кричать: «Беги, Настя, беги...» – и упал...

 

«Сережка...» – прошептала Настя, чувствуя, как во рту появился привкус крови, как ноги, заплетающиеся и уже почти непослушные, понесли ее куда-то резко вправо, потом оступились, и Настя, теряя сознание, покатилась по высохшим, а потому словно стальным, колючкам в глубокий овраг, где было сыро, больно, темно, куда даже солнечный день мог пробиться лишь в узкую щелку и, не задерживаясь, выбраться обратно...

 

11.

Когда Настя открыла глаза, то сквозь густые изломы травы увидела прекрасное голубое небо; оно, прямо над ней, было такой поразительной чистоты, что показалось, будто это сами небесные ворота в некий иной мир; все было неестественно, как само одиночество, что приходило в мир русских поэтов в последние дни бабьего лета.

 

Странно, но Настя думала именно об этом, а не о бегущем к ней, но убегающем от нее Сереже; не о том, что когда-то жила в большой семье; не ругала тех взрослых – слепых и жестоких – что затеяли всю эту кровавую кутерьму; она не замечала даже ветра, что неожиданно поднялся и уже набирал силу, стремительно унося вдаль над оврагом ярко-желтые березовые листья; не замечала и пока еще легких, но вместе с тем тревожных облаков, предвещавших скорое ненастье.

 

Она закрыла глаза, а когда снова открыла их, то увидела тяжелые серые свинцовые тучи и почувствовала, что дождь медленно, но верно зависал над всем миром...