К вечеру все небо затянуло серыми тучами, ветер стал холодным и пронизывающим. Быстро стемнело, и Софья Андреевна, вдова, хозяйка небольшого постоялого двора, всегда болевшая к перемене погоды, поспешила закрыть ворота на засов и приготовить дров для печи. В такую погоду у нее немилосердно ломило спину, и она топила печь больше обычного. Едва она управилась и закрыла чугунную дверцу, как услышала скрип брички и фырканье коней. Надев теплый шерстяной платок, с трудом и оханьем она вышла во двор и, отвечая на стук «Сейчас, сейчас», зашаркала к воротам.

 

У ворот стоял тарантас, запряженный парой; бородатый кучер в потертом армячке спрыгнул с облучка и, мельком взглянув на хозяйку, пробурчал: «Открывайте ворота, мамаша...» Между тем показались и пассажиры: один худой, с длинным острым носом, в благопристойном сюртуке, влезая, поежился от холода; другой, с залысинами и маленькой бородкой, в круглых очках, стоял, потягиваясь и разминая позвоночник; третий же был в длинном церковном платье, но крепкий и осанистый, что Софья Андреевна увидела в нем скорее военного, нежели священника.

 

- Вот ведь погодка... надо же – к самой Пасхе спортилась, - сказал один из них как раз под скрип тяжелых металлических петель. Ворота открылись, и кучер завел «свое хозяйство» во двор...

 

Ужинали все вместе. Софья Андреевна ограничилась лишь чаем, улыбнувшись для приличия; кучер Яким быстро сметал все, что было в чашке, чувствуя, очевидно, ужасную неловкость, затем поблагодарил хозяйку и отправился на покой.

 

- Если вам еще что понадобится, так вот здесь, в шкапчике, - сказала хозяйка, более обращаясь к тому, что в очках и с небольшой бородкой – у него был добрый взгляд, домашний, и Софья Андреевна мысленно окрестила его философом; священников же она всегда немного побаивалась, а этот, как она заметила, был и кроток, и строг одновременно; третий же постоялец казался ей несколько не в себе: нервный и смотрел букою.

- И дровишек, если что, подбросьте уж сами...

 

На кухне было тепло, и в печи весело трещали дрова. Дневная усталость давала о себе знать, но теперь, поев, путники почувствовали себя умиротворенными и хотели продолжить разговор, что начался еще в пути. Николай Александрович, так звали человека в очках, заглянул в шкапчик и обнаружил там рябиновую наливку; его тезка, Васильевич, кивком головы согласился, а отец Федор чистую пить не стал, но добавил в горячий чай...

 

-...У нас как всегда бывает? - начал Николай Александрович, - Родится человек, окрестят его родители, чтобы Господь не оставил его без присмотра; затем, в детстве, войдут в его душу и память церковные праздники, служба, добрые рассказы, старые предания – и вот уже живет в его душе светлый мир. Время идет; действительность, с ее суетой, лицемерием, обманом, корыстью, берет свое – и светлый мир, который некогда властвовал душой ребенка, теперь занимает в ней маленький лишь уголок, строго охраняемый от чужого взгляда. Но и при таком раскладе человек остается христианином, и подчас даже благопристойным. Вот я спрашиваю: имеет ли он право таковым называться, когда он не весь во Христе, а только малой частью своей? Когда он довольствуется тем, что есть? А даже если и не доволен, то не делает и шагу к светлому миру? - Николай Александрович сделал паузу, пытаясь найти ответы на свои вопросы, но, так и не нашедши, добавил: - Человек сам должен искать Бога; Бог видит нас, но мы не видим Его. Хорошо, когда у человека есть поводырь, духовник, но ведь и он, вы уж на меня не обижайтесь, отец Федор, не может целиком заменить, изменить человека, как, к примеру, не смог этого сделать старец Зосима для Алеши Карамазова или отец Матвей для писателя Гоголя. Человек должен это сделать сам – весь вопрос, действительно может ли он это сделать?

 

Николай Александрович пристально посмотрел на отца Федора, словно вопрос предназначался только ему. Монах улыбнулся; видимо, не впервые ему приходилось слушать подобные речи; но совершенно неожиданно он не принял тон проповедника, напротив, признался в том, что ответ и ему неведом:

- Вы спрашиваете, может ли человек сам прийти к Богу, и сразу, кстати, выдаете в себе натуру философскую. Человек-вообще может прийти к Богу, но человек в конкретности своей – откуда ж мне знать? Все мы разные, а потому и пути у нас разные...

- Но так сказать – значит, ничего не сказать.

 

- Верно, но ведь и ваш вопрос – «философский». Вы хотите прийти к Богу вообще, как бы перепрыгнуть пропасть и не строить при этом моста. Простите, конечно, что я так цепляюсь за слова; но, уверяю вас, это далеко не мелочи. Дороги к богу-вообще не бывает; он никогда не бывает богом-вообще; Он есть сама жизнь, а жизнь всегда изменяется. В чем духовный подвиг, вы спрашиваете? - в способности быть с Богом всякий раз, независимо от ситуации, обстоятельств, среды, которая заедает, быть всякий раз по-новому, и чем дальше – тем сокровеннее. Мертвый бог есть идол; и зачастую именно у мертвого бога спрашиваем мы, Живой Бог спрашивает с нас. Вот и выходит, чтобы прийти к Богу, даже если и вообще, нужно спросить себя – «что я отвечу Тебе, когда придет день Твой? что я сделал для того, чтобы приблизить его?» И вот тогда перед тобой откроются три дороги – хочешь ли ты прийти к пониманию Бога, хочешь ли ты прийти к ощущению Бога, и, наконец, хочешь ли ты прийти к вере в Бога...

 

- «Кто способен вместить, да вместит»? - тихим голосом спросил Николай Васильевич.

- Да.

- А вы сами? - вопрос прозвучал жестоко, но отец Федор лишь улыбнулся на это.

- Я сам грешен, слаб, более всех вас, потому что, будучи облачен, чувствую, что почти не могу помочь вам... Впрочем, расскажу одну историю. Жил-был один сержант гвардейского Преображенского полка; был образован, как любой дворянин; был весел и беспечен, как любой молодой человек; был брав и красив, как любой офицер; жил довольно и раздольно, как любой обеспеченный гражданин. Однажды веселился он вместе с товарищами, как вдруг один из них, в самый разгар веселья, когда уже было послано за новым вином и актрисками, упал на пол и тут же умер. Наш герой, пришед домой, долго не мог уснуть – все видел перед глазами мертвого товарища; ходил по комнате неприкаянный да сронил со стола Библию; подняв же, прочел на раскрывшейся странице: «И не останется здесь камня на камне...» Разом осветилось в глазах его, насколько бренно и непрочно то, что зовется человеческим счастьем... сердце говорило ему: ищи спасения, беги с этого места, ибо затянет и сгубит тебя это место... Он не стал более думать, откладывать, сменил свой блестящий мундир на рубище и ушел на берега Северной Двины, и жил там в заброшенной пустующей кельи, и спустя девять лет был пострижен в присутствии императрицы...

 

- Уж не вы ли это сами, отец Федор?

Монах оставил вопрос без ответа, но продолжил:

- Все ли вместил наш герой? Был ли он богоискателем? Ведь шел только за сердцем своим. Но одного чувства мало для духовного подвига. Смогли бы, к примеру, вы, только питаясь одним своим чувством, терпеть одинокую нищую жизнь, переносить побои, довольствоваться самой скудной пищей? Нужна вера, вера в Живого Бога, и от нее даются человеку силы. Обрести Бога через веру – вот путь многих подвижников русских; будучи же пострижены, они дают этим Богу обет, но обет не ритуальный, как это подчас бывает и совсем не к лицу нашей братии, а обет духовный, в полном смысле этого слова, обет духовного делания...

 

- Значит, без пострига невозможно полное обретение Бога? - спросил Николай Васильевич.

- Значит, с постригом богоискательство прекращается? - следом за ним спросил Николай Александрович.

 

Отец Федор смутился:

- Я бы не хотел, чтобы вы меня именно так поняли... Помните, в былине об Илье Муромце есть две дороги: одна короткая, но опасная, другая длинная, но спокойная? Путь у богоискателя тот же, но и длинная и короткая дороги тяжелы одновременно. Они не обязательно ведут к постригу – могут, например, привести к юродству. Мысль-то у меня другая: когда богоискатель идет путем веры, он быстрее отказывается от своих сомнений, идущих от чувства ли, от разума ли; и у него, главное, остается время, время жизни, для духовного делания, он даже быстрее обретает значимость социальную – нет, не как высший чин, и тем более не как особый, «избранный» сверхчеловек, но как человек, способный помочь многим и спасти многих. И для такой работы нужна вера, питающая твою духовную силу...

 

Возникло долгое молчание. Николай Васильевич, словно машинально, налил себе наливки и выпил без тоста, без приглашения; Николай Александрович хотел было заметить эту неделикатность, но ожегся о взгляд своего тезки.

 

- Жаль, - тихо начал тот, - жаль, что так поздно начинаешь чувствовать гибельность своей жизни... Я ведь, знаете, писатель... так, пишу... Раньше все народ веселил, смеялся над всем, что ни попадает на глаза. И, знаете, - он вдруг оживился, - ведь это тоже может быть делом служения. Посмотрите, как грешен наш человек, но по большей части не оттого, что сам ужасно развратен, а оттого, что не видит грехов своих. Человек должен идти к свету, но пути-то к нему лежат именно во тьме... Помните, как у Пушкина: «Глаголом жечь сердца людей!» Именно жечь, выжигать всю ту скверну, что есть в человеке... Я же чувствую, что в этом – и долг, и слово, и честь писателя. Но почему же мне все чаще кажется, что смех мой – от дьявола?..

 

Николай Александрович открыл рот, пораженный таким заявлением. Николай Васильевич тут же смешался:

- Ну пусть от лешего, что ли, или от шишиморы какой-нибудь, но этот смех – не светлый; в нем больше язвительности, нежели любви...

- Простите, - перебил его Николай Александрович, - мне кажется, что я вас... не читал; вы бы назвали что-нибудь...

- Разве это имеет значение? Представьте, что у меня нет ни знакомств, ни средств, а потому я пишу только для друзей или в стол... Хотя, быть может, это и к лучшему – не вынесен на люди позор мой; в терпим случае меня назовут сумасшедшим, и на том спасибо.

- Николай Васильевич, уж не пьяны ли вы? Мы ж никого не собираемся объявлять сумасшедшим...

 

- У меня слишком много горечи на сердце. Отец Федор, может быть, хоть вам удастся вылечить меня! Вся моя жизнь как бы шла стороной: я не знал истинной и преданной дружбы, и сам всегда искал одиночества; я не был неискренен, но я никогда не договаривал всего, что хотел бы сказать. У меня никогда не было ни своей женщины, ни своей семьи; даже по молодости я не пускался в разврат, а потому и не познал его, чтобы мог действенно бороться с ним. Я думал, что живя безгрешно, ты уже ближе к Богу, но это оказалось совсем не так. Русский мужик, даже в глубинном разврате своем, все равно оказывается светлее и чище в своих чаяниях, нежели писатель, отравивший свою душу наслаждением своей же безгрешности...

 

- Да об этом уже Достоевский писал!..

- Быть может, он и прав... Безмятежность моя сменилась тяжелой работой – я хотел собрать все до единого пороки в России и разом посмеяться над ними – пусть все увидят, насколько они омерзительны и гадки. Но чем дальше шла моя работа, тем больше я искал выхода для своих героев – нельзя же, чтобы человек, живя вот так, так же и умер. Я стал читать отцов церкви – без разбору, ибо все, что было написано о Боге, уже казалось мне божественным. Не скрою, я хотел поначалу потребовать от человека веры и через нее его очистить, но тогда человек то и дело выходил у меня либо фанатиком, либо отступником – я не мог его иначе представить. Это было сродни сумасшествию, какая-то особая «душевная тошнота» меня преследовала все это время. Тогда я отправился в Иерусалим – но и там не обрел Бога и уехал с тяжелым сердцем. Я отправился в Оптину Пустынь – это были прекрасные часы души моей – но там я обрел не веру в Бога, а любовь к оптинским старцам, которые, как мне казалось, были сотканы из благодати божьей. Я понял, что не мы должны святиться в Церкви, а Церковь Божья должна святиться в нас; что человека спасет не столько вера, сколько именно Любовь, идущая от сердца его... Я написал друзьям письма, где делился своим открытием и просил их последовать за мною; но они сочли это моим сумасшествием и религиозным фанатизмом. И вот тогда я решился на крайний шаг – отказаться от всего, что меня связывает с миром, все предать огню и остаться один на один с Богом... Вот... – он вдруг тяжело выдохнул это «вот» и замолчал.

 

- Так не бывает, - тихо сказал отец Федор. – Отказаться от всего, что есть в мире – не так уж и сложно, поверьте мне, хотя и решительно. Гораздо труднее отказаться от себя прежнего, от тех чувств и идей, которые, быть может, будучи порочными, вели тебя всю жизнь. Я догадываюсь, что у вас ничего не вышло.

 

- Да, так и есть... Я был ужасно болен, и лучше бы умер, чем так: не знаешь, куда себя деть, к чему прислониться. Верно, сердце мое ошибалось, когда говорило о том, что вот-вот Бога обретешь; и помощи-то ждать было неоткуда...

- Что же теперь?

- Устроюсь мелким чиновником в какой-нибудь департамент, буду переписывать бумаги да перекладывать их с одного стола на другой...

 

- И думаете, что это – выход? - теперь разгорячился Николай Александрович и также, без деликатности, налил себе стопку и выпил.

- Просто сердце изменяет мне, а вера не настолько сильна, чтобы что-нибудь изменить, -- попытался оправдаться Николай Васильевич, но видя, что это лишь детский лепет, решил переадресовать разговор. – А сами-то вы, Николай Александрович, как считаете, что вы-то можете предложить, вернее, что можете сделать? Сильна, сильна наука философия – может быть, она вам поможет?

 

- Почему бы и нет, Николай Васильевич? Я не говорю, что философия – панацея от всех наших душевных болезней; но по меньшей мере, она заставляет мыслить. Ваше сердце вам отказало, веру вы не обрели – значит, нужно идти другим путем: путем мысли, путем разумного уqнокоения и самопостроения, путем самопознания. Наши чувства нам чаще всего изменяют, а потому к ним нет и не может быть особого доверия...

- А потому вы предлагаете понять Бога разумно, овеществленно? - с горечью перебил его писатель. – Что ж, хорош выход!..

 

Николай Александрович осекся, но потом, собравшись с мыслями, продолжил, хотя уже не так восторженно.

- Я же не сказал, уважаемый Николай Васильевич, что идти к Богу разумным путем значит отвергать Его, видеть в нем Иллюзию, «опиум для народа». Из разума вовсе не следует отказ от Бога – в этом глубокая ошибка материалистов. Я же не материалист и не идеалист, а потому «молекулярный бог», в каком бы то ни было представлении, меня явно не устраивает, равно как и нарочитый отказ от мира только потому, что тот якобы бездуховен и что где-то, вне этого мира, вам гарантировано спасение. Для меня одинаково бездуховно и отрицание Бога, и созерцание пороков, когда «просветленный» боится зайти в мир, чтобы не запачкаться – раз он боится, то и вера его слаба, и подвиг его ничтожен, даже если он десятилетие кряду сидел в пустыне – он, может быть, спас себя одного, но мог бы спасти десятки... Ведь Христос, после искушения, не остался сидеть в пустыне или строить скит (кстати, это относится и к ученикам Его), - но пришел в мир к людям с проповедью. Он Сам есть Высший Разум и Высшее Сердце. И прав отец Федор в том, что существует особое социальное значение у человека, его особая служба, тягло, крест, бросать который недостойно. Ведь вы сами, Николай Васильевич, говорили, что нужно указать человеку пороки его; но где же тогда был ваш разум, чтобы познать эти пороки; и неужели вашей мысли хватило лишь на то, чтобы бросить все, перечеркнуть разом и, подобно Толстому, отправиться искать смерти?

 

Николай Александрович перевел дух; Николай Васильевич не пытался ничем ему возразить, сидел молча; молчал и отец Федор.

 

- Я сам когда-то начинал с марксизма, отвергая многие истины именно как домыслы возбужденного сознания; но чем больше я познавал материальный мир и пытался хоть как-то организовать систему человеческих ценностей, тем больше я приходил к пониманию своих заблуждений. Наконец, я доказал себе, понял, что тот самый материальный мир, царство машины, не только не делает человека свободным, но и еще сильнее заключает его в рабство... Ведь смотрите: как стыдно заводить друзей и знакомства только по степени их целесообразности!

 

- Да и я о том же бы сказал! Вот если бы только тогда нашелся. Вы же сами это чувствуете, а делаете вид, что спорите со мной.

- А я и спорю! Потому что почувствовать и оставить это как знание – большая ошибка. Нужно смотреть на порок не только, как он бросился в глаза, но и пытаться понять все его невидимые стороны, скрупулезно обследовать его со всех сторон... Ну да ладно... Так вот... Не довольствуясь материей, я стал искать свободу духа, но и «божественная» теософия оказалась неспособной мне помочь. Когда все приводится только к существованию божьему и все объясняется только мудростью Божьей, и все ей же оправдывается, что тогда остается человеку? Нужно, чтобы человек сам стал свободным, чтобы его разум освободился от оков разных идей, от лже-философских построений, и тогда он сам начнет искать Бога и найдет его без ущерба для своей свободы...

 

- Это уже пафос...

- Пусть будет так! Дальше я устремил свой взгляд не вовне человека, а вовнутрь его; сам человек стал для меня непреходящей ценностью. Я тогда назвал эти взгляды словечком «персонализм», но теперь смотрю на это как на игру условностей. Одно знание порождает другое знание. И вот, когда я занялся вопросом, почему человек так одинок в обществе, мне показалось, что я нашел для него спасение – оно в Любви и Общении, не в обществе, а именно в Общении, когда не существует «Я» и «Он», а есть лишь «Я» и «Ты»; когда человек не объективируется – не становится предметом, средством, мифом, а выступает именно как Самостийность. И вот здесь я вынужден призвать на помощь Бога, вслед за Вл. Соловьевым, ибо только в единении с Ним человек получает истинное общение с другим человеком, и только в единении с Ним способен возлюбить ближнего своего. Это и будет существование человека в Боге... Кстати, вам никогда не приходила идея о замене государства церковью?

 

- Я думал об этом, - ответил Николай Васильевич и посмотрел на отца Федора; тот был несколько удивлен, но вместе с тем мрачен.

Николай Александрович, казалось, восторжествовал:

- Пусть это мечта, но если каждый человек возмечтает об этом – какая радость будет тогда, какое единение душ, спаянных между собой именно любовью. И тогда будет построен на земле Град Небесный...

Отец Федор вдруг поднялся с места, но вместо того, чтобы радостно обнять философа после такой речи, прислонился к деревянной перегородке и шепотом произнес:

- Антихрист...

 

-...Господа хорошие! - на пороге стоял заспанный, но ужасно взволнованный Яким. – Днесь беда приключилась. Хозяйка-то, Софья Андреевна, того, преставилась, покуда вы здесь разговаривали...

 

Только теперь все, в рассеянности, вдруг заметили, что уже наступило утро, что в дверях стоит слуга и не знает, что ему делать.

- Я проснулся, заглянул к ней – она обычно с зари на ногах – она же словно встать собиралась; как ноги спустила с лежака, так и осталась. Ох, Господи Исусе, упокой ее душу!..

- Может... за врачом послать?..

- Да что вы, экий человек, на что мертвому доктор?.. Небось, раньше лечить нужно было.

 

Отец Федор первым взял себя в руки, спросил, есть ли кто из родных.

- Был, кажись, сын. Да. Точно. Да нынче он живет в Петербурге, очень важным, говорят, стал. У него своих забот хватает.

 

Священник махнул рукой и пошел к покойнице. Яким и два Николая вышли во двор – там моросил дождь, - взяли по лопате и отправились в конец огорода копать могилу.

- Вот и пришел человек к Богу, - только и сказал писатель и потуже застегнул воротник плаща.

 

...Помянули все вчетвером за одним столом, потом Яким приладил две доски крест-накрест на двери, перекрестился и поспешил за ворота. До города добрались лишь поздним вечером. Дождь усилился и теперь его капли гулко стучали по крыше пустого тарантаса...