День был невообразимо душным, и, видимо, все шло к тому, что вечером этот огромный мир разразится мгновенной грозой, подобно наваждению, которое уже предчувствуешь, но оно, вопреки всему, приходит неожиданно. Как правило, на такое изменение природы лучше всего реагируют животные: одни поднимают шум, другие, напротив, впадают в апатию, что нет никакой возможности вывести их из этого состояния.

 

Так было и в этот день, но сюда добивалось еще и то, что хозяева уехали в город, и, скорее всего, вернутся завтра вечером; они даже не стали привязывать свою собаку на длинную веревку, хотя и позволявшую бродить вокруг рассохшейся конуры. Собака-дворняжка, каким счет уж давно потерян, проводила их до ворот, но потом на нее прикрикнули, и она виновато присела, поджав хвост. Едва на калитке звонко щелкнул металлический крючок, побрела назад, к будке, должно быть для того, чтобы лишний раз удостовериться, что миска полна еды. Сегодня лень была особенно липкой, и собаке казалось, что на нее навалилась тяжесть, или, по-другому, она словно попала в топленный воск, и он, вязкий и еще пахнущий давным-давно сгоревшим фитилем, сковал все ее движения. Она подумала о том, что такой миропорядок совсем не к добру и что, быть может, погода обязательно изменится. С самого утра у собаки не было никакого аппетита, но все же предложенный завтрак она проглотила через силу, отчего дыхание стало тяжелым и сбивчивым.

 

Впрочем, ее утешало ощущение того, что сегодня ей представилось очень много свободы - весь двор и огород был в ее распоряжении, она могла спать, где хотела – больше всего ей нравилось отдыхать в дальнем конце сада, там, где сразу за забором начинался луг, а еще дальше – болотина с высокой травой; здесь, в углу сада, была старая полуразвалившаяся баня, до которой у хозяина никак не доходили руки, и это отвратительное строение портило весь вид. Собаке иногда казалось, что в этой бане, сразу за стеной, обитает всякая нечисть – пыльная и обсыпанная трухой, - но там либо были мыши, либо еще какая-нибудь мелкая живность.

 

И вот сейчас, прослонявшись между грядок, она пришла на свое любимое место и, прячась от полуденного зноя, забралась в тень под навес, тяжело вздохнув при этом, словно упрекая во всем послеобеденную назойливую дрему. Она долго зевала и ворочалась, никак не находя удобного положения, но, наконец, перевернувшись на бок, уснула.

 

Разбудил ее порывистый ветер, который словно заглянул за угол и, обнаружив там дремавшую собаку, просвистел у нее под ухом. Спросонья было почти ничего не разобрать, но однако она сразу же стала удивленно смотреть по сторонам – ветер срывал с деревьев свежие листья, гнул ветки, поднимал в воздух пыль; над собакой, на крыше, несколько раз хлопнул ржавый жестяной лист, но потом, видимо, за что-то зацепился. То, что случилось с природой, оставило ее в полном недоумении; меж тем, дом вдруг стал проваливаться в серую бездну, каковой были и клубы пыли, и невообразимая духота, и небо. Кстати, особенно ее поразило небо, и она смотрела на него несколько минут не отрываясь – сначала оно представлялось просто серым, но потом оказывалось иссиня-черным, и фиолетово-алым, и даже с мертвыми желтыми оттенками; но самым зрелищным оказалось то, что там, где тучи были разорваны или только продолжали наступать на чистый изумруд уходящего дня, они были очерчены ярко-красной ломаной линией – и это оказалось единственным, что оставило солнце перед грозой.

 

Собака вскочила, словно предчувствуя что-то неладное, и благо если это была обыкновенная гроза – нет, за этими вспышками таилось невесть что, и слабый гром, доносившийся издалека, еще казалось совсем невинным и даже нелепым: но в нем уже было что-то необыкновенное. Собака засеменила к дому, но потом, на середине дороги, вдруг остановилась, словно осознала всю бессмысленность своих поступков – дом был закрыт, а ее старая будка безбожно протекала, и потому ровным счетом не было никакой разницы, где скоротать грозу – в конуре, или под прислоненным к сараю листом шифера, или под покосившимся навесом у бани. И она предпочла вернуться, но в большей степени из-за того, что там, у бани, - ее излюбленное место, а потому там и не так страшно.

 

Ветер меж тем становился все сильнее и сильнее – он буйствовал везде, и собаке показалось, что во всем мире нет ни одного уголка, где бы он уже сегодня не побывал; цепляясь за деревянные реи, он пытался выбить чечетку, а проскальзывая вдоль банной стены, даже присвистывал от удовольствия. Собака слушала этот невероятно немузыкальный свист, у нее закладывало уши, и это несмотря на то, что она поспешила прижать их и даже закрыть морду лапами, - нет, никуда от этого наваждения не уйдешь!

 

Сверкнувшая молния с силой ударила прямо в глаза, что собака чуть не взвизгнула – весь двор оказался окольцованным туманными молочными кругами; и, закрыв глаза, собака так не смогла назвать наступившую темноту темнотой. Она вся сжалась – гроза была не столько страшной, сколько жуткой; и от этого неимоверно хотелось скулить. Последний удар грома оглушил ее, а клубы пыли перебили все остальные запахи; и собака подумала о том, что еще немного – и она не сможет осязать этот мир; язык ее станет сухим, глаза – слепыми, уши – глухими; и тогда уж точно ее отправят на мыловарню раньше срока, не дожидаясь ни старости, ни какого-нибудь несчастного случая, причем о возможности последнего она подумала только сегодня.

 

Странно, но эти черные мысли ее несколько успокоили, и она уже согласилась с тем, что в грозе нет ничего ужасного, что не так страшен черт, как его малюют, а оттого нет каких-либо причин волноваться – она переждет грозу под старым навесом, благо тот еще держится, пусть на одном дыхании, но все же...

 

Однако последний удар грома был настолько сильным, что ей показалось, как земля, вместе с ней и с трухлявой баней, летит в тартарары – и пореши она остановить этот полет, все равно ничего бы не вышло. Собаку охватила необъяснимая тревога, и в этот самый момент над головой что-то треснуло, и на нее сначала посыпалась труха, а следом рухнули выскользнувшие из пазов доски – одна как раз угодила собаке по хребту, и та взвыла от боли; она выскочила из-под навеса и чуть было не попала под молнию – резкий огненный росчерк пришелся своей длинной полосой на вишневый куст, и сразу запахло озоном.

 

Ничего не понимающая собака с остекленевшими глазами смотрела на вишневый куст – ей казалось, что молния до сих пор там, но только притаилась, как воришка, забравшийся в чужой огород за яблоками; она гавкнула, но вдруг не услышала своего голоса – откуда-то с черного неба на нее скатывалась волна грома – проникла в нее и там разорвалась. Собака взвизгнула; и вдруг увидела небольшой лаз в бане, неизвестно как и когда появившийся. Впрочем, собаку это совсем не интересовало – этот лаз казался ей спасением: там, внутри, гроза не сможет настичь ее. И она метнулась к нему с быстротой молнии, то самой молнии, которая до сих пор пребывала у нее в глазах. Собака больно ударилась о деревянный брус, шерсть клочками повисла на заусенцах; и в это время какая-то странная сила, вдруг показавшаяся ей необычайно светлой, втолкнула ее внутрь.

 

Она попала как раз между стеной и проржавевшим баком для воды и едва смогла осмотреться – пространство было таким маленьким, что ей еле-еле удалось развернуться. Здесь было душно и сыро – казалось, что день оставил здесь свой зной, а наступившая гроза привнесла воду, и все это было смешано с тем запахом, который она сначала не узнала – запах плесени. Если бы сюда проникал свет, то, вероятно, можно было бы разглядеть сине-зеленые волны на досках – грибок тления переплетался со мхом, образуя причудливые и непредсказуемые картинки.

 

Собаке показалось, что здесь очень тихо, и она даже оторопела от такой тишины; ветер, гром и дождь были с другой стороны; она услышала, как застучали тяжелые капли. Шок прошел, и собака позволила себе ради любопытства высунуть в дырку мордочку – там лил дождь, и все растаяло, растворилось в нем без остатка. Собака облегченно вздохнула и подумала о том, что все ее злоключения, наконец, завершились, и теперь, едва утихнет дождь, все вернется на свои места и будет таким же, как и прежде. Ко всему, ей вдруг невероятно захотелось есть, и она вспомнила, что сегодня ограничилась лишь завтраком, и в миске у нее – ароматный бульон с хлебом и мясными остатками; быть может, там даже есть большая кость. Она закрыла глаза, предвкушая вечернюю трапезу, и так лежала до тех пор, пока не услышала, как дождь стих, и капли падают уже не с неба, а скатываются с широких посвежевших листьев.

 

Она сунулась в лаз, и вдруг с ужасом обнаружила, что не может отсюда выбраться. Она подогнула под себя одну лапу, а другую протянула вперед – но и это не помогало; она ткнулась в дыру еще и еще раз. От отчаяния у нее потекли слезы из глаз – она не смогла выбраться даже наполовину.

 

С той стороны бани весело защебетали птицы, а один воробей даже удивленно остановился возле нее, глядя своими маленькими глазками на собачью морду, что высунулась из дыры, - собаке захотелось прогнать его, загавкать, но она подумала о том, что воробей совсем не виноват в ее несчастье. Собака забралась обратно, не желая видеть красоту и свободу послегрозового мира, провожать взглядом ослабевшие тучи, которые теперь уплывали за горизонт; она не хотела видеть, как деревья радостно подняли ветки к небу, словно отряхиваясь от капель, как на поросшей тропинке копошатся дождевые черви, как небо стало печально-алым и чистым, провожая грозу и вместе с ней прожитый день.

 

Внезапно к собаке пришла мыль о том, что надо звать на помощь; ей единственной, пожалуй, именно сейчас нужна помощь. Она высунулась из лаза и стала гавкать – ее лай, как ей казалось, заполонил всю округу: ни одна собака не смогла бы лаять громче нее. Но все ее старания оказались бесполезными – разве что отозвался соседский барбос, да и то, видимо, от нечего делать. В конце концов, лай сменился воем, и собака увидела, как вся живность, которая к тому времени оказалась в огороде, отворачивается от нее или просто не замечает, не желая портить себе хорошего настроения. И тогда она отчетливо поняла, что помощи ждать неоткуда.

 

Она почувствовала себя ослабевшей – силы были растрачены впустую, к тому же казалось, что земляной пол поминутно тянет из нее живительные соки, а пустой железный бак норовит уколоть ее своими холодными ржавыми иглами. Кости ее ныли, и собака только теперь почувствовала глубокую рану на спине, кровь на которой уже успела засохнуть. Она положила морду на лапы и тихо заскулила.

 

Вдруг ее осенило – и она принялась грызть деревянный брус над головой. Однако, как назло, этот брус был совсем не тронут старостью и сыростью – в нем не было ни одной слабой жилки, и, вероятно, проще было развалить всю баню, нежели перегрызть его. Но собака не знала об этом – она грызла деревяшку с неистовостью щенка, у которого прорезаются зубы и которого по недосмотру оставили дома одного. Все-таки, по краям дыры удалось добиться некоторого успеха – доски там уже чуть прогнили, а потому поддавались легче. Когда у собаки устала челюсть, она принялась рыть лапами, подгребая землю вперемежку со щепками под себя, - и даже обрадовалась обретенному выходу из положения. Но тут ее когти вдруг зацепились за металлический прут, и собаку передернуло от боли. Это, собственно, и было последней каплей иссякнувшей надежды.

 

Меж тем, время неумолимо двигалось к ночи, и у собаки нестерпимо ныло в желудке; чтобы хоть как-то заглушить голод, она стала думать о том, что обречена быть здесь до самой смерти, что переменить ничего невозможно, а потому надо просто-напросто смириться с тем, что есть. По меньшей мере, ей следует дождаться завтрашнего вечера, и когда вернутся хозяева, позвать их на помощь – быть может, так оно и лучше, но вряд ли ее услышать из самого дальнего угла сада. Но вот уже стало совсем темно, и собака – чтобы не думать – решила уснуть, а утром, с новыми силами, бороться за свое освобождение.

 

Она проспала часа два, вернее, продремала, ибо уснуть с голодным желудком было невозможно. Уже стояла густая ночь, и там, с той стороны бани, грустно пели сверчки; один был совсем рядом и так некстати – собака позавидовала его свободе, и это ее разозлило. Она решила собраться последними силами и выбраться отсюда во что бы то ни стало. Дыхание ее стало тяжелым и прерывистым, она вся сжалась, напряглась, уперлась задними лапами в железный бак.

 

И потом с воем бросилась в дыру, сдирая шерсть и, возможно, ломая кости, - на свободу...