...Целый день мы суетились на Невском – всюду витрины, двери, озабоченные лица; серый снег на тротуаре и с неба; шипение автобусов и гарь; все невесомо, и все в тени от вавилонской башни. Наконец, выбрались на свободу – проходными дворами к пустоте старых улиц; долго курили на скамейке в чудном и молчаливом саду.
Натка изредка поглядывала на часы, боясь опоздать в театр; но здесь совсем недалеко – два-три квартала. Она впервые в Петербурге...
Я мну пальцами в кармане билеты, и что-то говорю о поэзии; весь город – поэзия; вековая строгость и грандиозность старых стен. Уже вечер. И все становится неестественным и воровским; и в черных подворотнях уже чудятся острые ножи.
Мы прибавляем шагу; Натка держит меня под руку – ей все же несколько не по себе в этой навалившейся пустоте, и она хочет быстрее попасть в теплое фойе, сдать в гардероб свое коричневое пальто и пройти в зал. Я снова закуриваю – привычка: идти по улице и курить...
Улица пустынна и мертвенно бледна; но вот впереди, из арки, вышел щупленький старикашка и, словно споткнувшись, покачнулся и вдруг повалился на стену...
Вот, ему уже хорошо и на сегодня предостаточно; он сполз на тротуар и затих. Затем, словно услышав наши шаги, завозился, пытаясь подняться; мы прошли мимо...
Но вдруг Натка остановилась – ей показалось, что старик вовсе не пьян. На нем серое залатанное пальто, широкие брюки и почти развалившиеся ботинки; и смотрел он в асфальт. Я толкнул его в плечо и проговорил нечто типа: «не спи, отец, замерзнешь».
Пальцы его судорожно стали искать, за что бы зацепиться; он что-то мычал и пробовал оторвать от земли голову. Решив, что его нужно усадить, я схватил старика за плечи и приподнял; дужка его очков слетела с уха. Он смотрел на меня обезумевшими, ничего не понимающими глазами и что-то пытался сказать перекошенным ртом...
«Ната, вызывай скорую...»
И где искать на пустой безжизненной улице телефонную будку? Натка метнулась в одну сторону, потом в другую, решив бежать к перекрестку. Я поволок старика к парадному крыльцу какой-то конторы, чтобы усадить его на ступеньки. Правая рука его висела плетью; он пытался ее найти, но безуспешно. И вдруг я почувствовал, что его разрубили пополам...
Сидеть он не мог; сполз по ступенькам и чуть было не ударился затылком о бетон. И я, глупый, стал поправлять ему съехавшие очки. Старик все что-то пытался произнести; и я знал, что он говорит о боли. Наконец в его глазах блеснули слезы. Мир плачет...
Хоть бы кто-нибудь показался на улице! Все покинули этот город.
Прибежала Натка. Говорит, что вызвала, и те скоро обещали приехать... как обычно. Она присела рядом со мной, обхватила меня дрожащими руками.
«Что с ним?» – «Не знаю; похоже, инсульт... паралич...»
Она вдруг взорвалась:
«Делай же что-нибудь!»
Но я не врач, я – литератор. Я не знаю, что делать!
Старик стал что-то просить; но я не мог слышать его голоса – у меНы затекли руки и в ушах стала звенеть дрожь ладоней.
«Он просит поднять его; Слав, подними его...»
Нам впору взвыть втроем...
Полузакрытые глаза сквозь тонкие стекла...
И снег, снег. Чистый и бесконечный, крупный и тяжелый, словно позабывший, что он с берегов Невы. Трагизм перевоплощений...
Старик вздрогнул, стал прерывисто дышать; полусогнутая правая рука упала на асфальт. Его стало колотить, и я испугался, что не смогу удержать его.
Но что делать, черт возьми, что делать? К горлу старика подкатил ком, и изо рта потекла белая струйка.
«Его рвать начинает...»
Я пытаюсь расположить его полубоком и наклонить голову. Иначе он просто захлебнется.
Изнутри.
С трудом (и не без омерзения) разжимаю ему челюсти; белые капли падают на грязно-серый драп и асфальт. Натка, всхлипывая, пытается как-то мне помочь. Несчастный друг обмяк, дыхание его замедлилось – он, должно быть, потерял сознание. Мы оттащили его от вонькой лужицы. Он был бледен, как снег. Натка подобрала очки – одно стекло было треснуто и левая дужка погнулась. Они – пустые, безглазые...
«А вдруг он умер?»
«Нет. Разве может человек вот так: взять и умереть...»
Но я стал судорожно искать пульс на его запястьях.
Где-то на перекрестке скрипнули тормоза, и красно-белый рафик уставился на нас, затем сорвался с места и стал стремительно приближаться. Врач что-то поколдовал над стариком, потом жестом подозвал санитара, и тот с шофером уложили старика на носилки.
«Жив?..»
«Был...»
Звонко хлопнула задняя дверца, словно выстрелила; машина фыркнула, выпустив облачко сизого дыма. Улица снова была пуста; падал снег; серые дома молча смотрели на нас; и нам вдруг показалось, что ничего не было...
Этого действительно ничего не было – мы в тот вечер очень сильно опаздывали на спектакль по пьесе американца Эдварда Олби...
апрель, 1991
|