«Кратковечность обща всему. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего.

Ибо кто бы мог отнять у меня то, чего я не имею?..»

Марк Аврелий

*   *   *

В одном из рассказов Рэя Бредбери – «Калейдоскоп» - после взрыва ракеты людей выбросило в открытый космос и они «трепещущими серебристыми рыбками» помчались по черной бездне каждый по своей траектории. Им казалось, что они падают в глубокий колодец, и это падение их пугало. Какое-то время они могли переговариваться между собой. В разговорах успевали поквитаться друг с другом за прежнее соперничество, объявляли «единоличные бунты», вспоминали, как карабкались вверх по карьерной лестнице. Один с гордостью говорил, что пожил всласть, имея жену на Венере, жену на Земле и жену на Марсе, пил и кутил в свое удовольствие. Другой в ответ думал, что он лишь собирался жить, вместо того, чтобы жить, и завидовал своему собеседнику. Третий отчетливо понимал, что сейчас он смешается с метеоритным роем, исчезнет навсегда и пора прощаться.

Одного из них несло к Земле – хотя бы в этом повезло, не так ли? «Что я могу сделать? – думал он. - Есть  ли еще  возможность чем-то восполнить ужасающую  пустоту  моей жизни? Хоть одним добрым делом загладить подлость, которую я  накапливал столько лет, не подозревая, что она живет  во мне!.. Завтра  вечером  я войду в атмосферу Земли и сгорю, как метеор… Хотел  бы я знать, кто-нибудь  увидит меня?»

Его увидит маленький мальчик – звезда падает – и загадает желание…

В этом небольшом рассказе, как и в других произведениях Бредбери, заложен важнейший символический смысл, редко видимый сквозь внешние перипетии сюжета и броские фантастические детали, среди которых пребывают герои. Человеческие судьбы становятся астероидами, метеорами, млечным путем, космической пылью. Но вместе с этим сам космос – холодная бездна, наполненная миллиардами звезд, - наделяется человеческим бытием, дыханием, жизнью, голосом. Бредбери словно повторяет мысль средневековых философов, сравнивавших вселенную с человеческим организмом. Символичный мир Бредбери начинается с отождествления маленькой, заброшенной и, по сути, никому не нужной человеческой жизни с единым космическим целым. Из этого произрастают (а не придумываются) его галактики.

*   *   *

В 1950 году вышел знаменитый роман Бредбери «Марсианские хроники». С этого момента Бредбери называют и в шутку и вполне серьезно «американским марсианином»; с ним любезно общаются представители НАСА, показывают снимки марсианской поверхности; газеты пестрят заголовками, что писатель вполне готов полететь на Марс в составе какой-либо экспедиции. «Марсианство» становится своеобразным маркером Бредбери в американской фантастике, беллетристике. Он, с детства полюбивший страсть Жюля Верна добраться до Луны и восхищавшийся подвигами Джона Картера на Марсе со страниц Эдгара Берроуза, сам зачастую подыгрывал своему «марсианскому образу» и, в какой-то мере, становился его заложником.

«Марсианские хроники» нельзя назвать романом в классическом смысле – с жесткой фабулой и сюжетом, с объединяющей линией главных героев. «Марсианские хроники» - это, прежде всего, сборник новелл. Так он и задумывался изначально, имея принципами организации текста место действия и тему колонизации Марса. Каждая новелла имеет четкую проблематику: будь то взаимное непонимание в столкновении двух культур, или гибель марсиан в результате эпидемии (они «выгорели», скрючились, как жухлые красные осенние листья – от обычной ветрянки), или ядерный катаклизм на земле. В 1950 году роман «не закончится». Появятся новые марсианские новеллы: например, «Око за око?» (1951), «Улыбка» (1952), «Земляничное окошко» (1954), «Марсианский затерянный Город» (1967).

Если не принимать в расчет разнообразие героев и персонажей этого цикла, то мы бы вполне могли сравнить Марс Бредбери с Йокнапатофской сагой Уильяма Фолкнера. Причем, это сравнение вполне допустимо хотя бы потому, что Красная планета стала для Бредбери некоей навязчивой идеей, к которой он все время возвращается, словно не находит иного пристанища для своих героев.

Марс становится своеобразным «местом жительства» - и не только автора, но и самой Америки.

*   *   *

Это принципиально важно. Действительно, фантастические галактики Бредбери Марсом начинаются и им же завершаются. Бредбери, в отличие от многих американских писателей-фантастов, далеко не путешествует. Он не совершает длительные полеты, как герои Роберта Шекли, вечно попадающие – по канонам американской школы «черных юмористов» - в скверные и глупые ситуации. Он не устремляется в далекие миры, как Роберт Хайнлайн, его близкий друг. Он не совершает технических прорывов и не наполняет вселенную роботами-шпионами, как Айзек Азимов. Он не выстраивает призрачные фонтаны рая по образцу Артура Кларка. Он вообще мало «фантастичен» и тем парадоксален.

Это отмечают многие. Так, включая Бредбери в первую десятку американских фантастов, Иван Ефремов замечает, что «все произведения этого писателя проникнуты ненавистью к науке и страхом перед ней, которые он даже не очень скрывает. Произведения Бредбери, пожалуй, первый случай в истории литературы, когда полные ненависти к науке произведения сочтены выдающимися образцами научной фантастики».

Подобный парадокс принято объяснять «великой путаницей» в представлении о жанре. Послевоенную американскую литературу захлестнул настоящий шквал фантастики, где «чистый жанр», основанный на мало-мальски научных фактах, соседствовал с различными монстрами, бесноватыми учеными, всемирными катастрофами, пальбой на «третьей планете» и прочими фантазиями, вполне подходящими для «Бестиария» Борхеса.

Вся эта классификация, на наш взгляд, к Бредбери не имеет никакого отношения. Он вообще соотносим с фантастикой ровно настолько, сколько модели в стиле «хай-тек» от парижских кутюрье соотносятся с новыми промышленными технологиями.

Но люди привержены стереотипам, и по-человечески это объяснимо. Было бы непростительно и отчасти нелепо «изымать» Бредбери из клуба любителей фантастики. Но глубинные пружины все же иные. Впрочем, Бредбери сам изъял себя из привычного прочтения. На вопрос журналиста, считает ли он себя писателем-фантастом, Бредбери ответил: «Я считаю себя писателем идеи. А это нечто другое…»

*   *   *

«Марсианская галактика» Рэя Бредбери уникальна – уникальна с первых же строк его знаменитого романа.

«Они  жили на планете Марс, в  доме  с хрустальными колоннами, на берегу высохшего  моря,  и  по утрам можно было видеть,  как  миссис  К. ест золотые плоды,  растущие  из  хрустальных   стен,  или   наводит  чистоту,  рассыпая пригоршнями магнитную пыль, которую горячий ветер уносил вместе с сором. Под вечер, когда древнее море было недвижно и  знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении,  и старинный  марсианский городок  вдали весь уходил  в себя и никто не выходил на улицу, мистера К можно было видеть в его комнате, где  он  читал металлическую  книгу -  певучий  голос древности повествовал  о той поре, когда  море алым туманом застилало берега и древние шли  на  битву,  вооруженные роями  металлических  шершней  и  электрических пауков…»

За вычетом магнитной пыли, хрусталя и электрических насекомых, мы ощущаем себя столь же на Марсе, сколь на стареньком ранчо Бушей в Техасе. И вряд ли «космическая лексика» способна скрыть тон, каким это все произносится. Он совершенно определенно звучит в любой новелле, в любом фрагменте, даже если мы выберем его наугад.

«Она глядела только на небо, - пишет Бредбери о марсианке Илле. - Муж что-то сказал. Она глядела на небо.

- Ты слышала, что я сказал? - Что?

Он шумно выдохнул.

- Могла бы быть повнимательнее. - Я задумалась.

- Никогда не знал, что ты такая любительница природы. Сегодня ты просто не отрываешь глаз от неба, - сказал он. - Я вот о  чем подумал, -  медленно продолжал супруг. - Не позвонить ли сегодня Халлу? Договориться,  что мы приедем -  на недельку, не больше! -  к ним в Голубые горы. Чем не идея?..

- И когда ты думаешь ехать? - нервно спросила она.

- Да можно отправиться хоть завтра утром, - подчеркнуто небрежно бросил он. - Сама знаешь: раньше начнешь, скорее...

- Нет, - твердо сказала она. - Я не поеду.

Он посмотрел на нее. Разговор был окончен. Она отвернулась…»

*   *   *

Мелочи, детали, штрихи, интонация – они подчас сами создают внутреннюю идею, не обращая на внешность сюжета. Суть и звучание подобных диалогов, рассыпанных сплошь по «космическим рассказам» Бредбери, не ускользнули, к примеру, от пристального взгляда другого писателя – Стивена Кинга. Только итоги гораздо радикальнее нашего сравнения Бредбери с Фолкнером.

«Драйзер и Бредбери, - пишет автор «Мертвой зоны» и «Бури столетия», - американские натуралисты, обладающие исключительным даром убеждения, и в каком-то смысле они продолжают линию Шервуда Андерсена, чемпиона американского натурализма. Оба пишут об американцах из глубинки, о том, как страдает невинность при столкновении с реальностью, и голоса обоих звучат поразительно по-американски. Оба пишут на хорошем английском языке, который остается неформальным, хотя и избегает редких или диалектных слов. Их речь - это безошибочно речь американцев».

«Самое бросающееся в глаза различие между ними - и, может быть, наименее важное - в том, что Драйзера называют реалистом, а Брэдбери – фантастом, - продолжает С. Кинг. - Хуже того, издатель, издающий Брэдбери в мягких обложках, упрямо пишет на титульном листе «Величайший Из Живущих На Земле Фантастов», в то время как Брэдбери не написал ничего, что можно назвать научной фантастикой в обычном смысле. Даже в своих космических рассказах он не интересуется ионными двигателями или конверторами относительности. Существуют ракеты, говорит он в сборниках «Марсианские хроники»; «Р - значит ракета» и «К - значит космос». Это все, что вам необходимо знать, и, следовательно, все, что я вам собираюсь сказать…»

Отсюда простой вывод – чтобы бороздить галактики Бредбери, ракеты не нужны. Да и серебристые скафандры на астронавтах – не более, чем сине-белый костюм Санты на Рождество.

О чем же тогда хотел рассказать Рэй Бредбери?..

*   *   *

Накануне прилета на Марс землян – рокового прилета, что нет особого желания пересказывать последующие катастрофические события, - с обитателями Красной планеты стали происходить странные вещи. Летним вечером, в амфитеатре, голос одной из певиц вдруг дрогнул, и она запела удивительную песню на непонятном языке. Но тут же расплакалась и убежала со сцены. «В темных аллеях под факелами дети пели:

...Пришла, а шкаф уже пустой,

Остался песик с носом!

- Дети! - раздавались голоса. - Что это за песенка? Где вы ее выучили?

- Она  просто пришла  нам  в  голову,  ни  с того ни  с сего. Какие-то непонятные слова!..»

Так начиналась «американизация Марса» - с тяжелого предчувствия, что произойдет что-то плохое.

Катастрофы с мертвыми городами не в счет. После колонизации Марса, на пути героя одной из новелл появляется старикашка, которого вполне можно было бы встретить у Фолкнера, Драйзера, Сэлинджера, Стейнбека – на какой-нибудь заправке на пустынном шоссе под номером N.

«Уж я  больше ничему  не удивляюсь, - говорит старик.  -  Гляжу,  и только. Можно сказать, набираюсь впечатлений. Если тебе Марс, каков он есть, не   по   вкусу,   отправляйся   лучше   обратно   на   Землю.   Здесь   все шиворот-навыворот:  почва, воздух, каналы,  туземцы (правда, я еще ни одного не  видел, но, говорят, они тут где-то бродят), часы. Мои часы - и те чудят. Здесь  даже  время   шиворот-навыворот.   Иной  раз  мне   сдается,  что   я один-одинешенек, на всей  этой  проклятой планете больше ни  души.  Пусто…»

О том же говорили «сумасшедшие старики» у Достоевского, например, в «Униженных и оскорбленных», или в «Братьях Карамазовых» в виде мужичка-созерцателя, «готового, набравшись невесть каких впечатлений, ни с того ни с сего село сжечь». О том же молчал сумасшедший старик Саламано в «Постороннем» Альбера Камю, частенько поколачивая свою дряхлую собаку. К слову, Бредбери признавался: «Я начал читать произведения Достоевского, когда мне было 20 лет. Из его книг я узнал, как нужно писать романы и рассказывать истории. Я читал и других авторов, но, когда я был моложе, Достоевский был основным для меня».

Оставалось добавить американских красок:

«Знаешь, что такое Марс? Он смахивает на вещицу,  которую мне подарили на  рождество  семьдесят лет  назад - не знаю, держал  ли  ты в руках такую штуку: их  калейдоскопами называют,  внутри осколки  хрусталя,  лоскутки, бусинки, всякая  мишура... А поглядишь сквозь нее на  солнце - дух захватывает! Сколько узоров!  Так вот, это  и есть Марс.  Наслаждайся им и не требуй от него, чтобы он был  другим. Господи,  да  знаешь  ли  ты, что вот это самое  шоссе  проложено марсианами шестнадцать веков назад, а в полном порядке! Гони доллар и пятьдесят центов, спасибо и спокойной ночи…»

*   *   *

Галактики живут, дышат, меняются; в их жизни совершаются роковые повороты судьбы; скорость света не успевает за их метаморфозами. Галактики превращаются в черные дыры, чтобы затем воскреснуть обновленными. Неотвратимость превращений является единственной динамикой, достойной галактик.

Превращение – ключевое слово и ключевой образ в творчестве Рэя Бредбери…

Есть еще одно сравнение Стивена Кинга, случайно брошенное им, но оставленное нами про запас. Вспоминая о ранних рассказах ужасов Бредбери, таких, как «Кувшин», «Толпа», «Маленький убийца», Кинг вспомнил и о том, что они были собраны в замечательном сборнике издательства «Аркхэм Хаус» «Темный карнавал» - «нелегко приобрести это издание, «дублинцев» американской фантастики.

Эта оговорка, «ярлык» - «дублинец» - имеет особое значение; это подобно вектору, показывающему, где искать истоки и культурологическую концепцию творчества Бредбери. Кинг не ошибался, отсылая читателя не просто к знаменитой «дублинской школе», но непосредственно к «великой и мрачной модернистской тройке» - Джойсу, Сартру и Кафке. Он подсознательно уводил Бредбери не в классический реализм, а в «классический экзистенциализм».

«Философия существования», возникшая после Первой мировой войны в Европе, а после Второй перебравшаяся за океан, поставила человека перед лицом смерти – лишь в «пограничной ситуации» человек сможет осознать себя как «сущность», лишь здесь он способен ответить, что же он есть на самом деле.

Галактика Бредбери исполнена смертью, предчувствием ее, ожиданием беды и катастрофы. Это совершается каждый раз, и каждый раз человек оказывается перед рушащимся миром де-факто. Сам писатель признавался, что страх смерти, испытанный им еще в детстве (после смерти дедушки и годовалой сестренки), преследует его. «Смерть – это мой постоянный бой. Я вступаю с ней в схватку в каждом рассказе, повести, пьесе. Смерть! Я буду бороться с ней…» И чем страстнее его желание выиграть эту битву, тем чаще, словно по третьему закону Ньютона, смерть появляется в его строчках.

И вместе с тем, Бредбери, по своей известной формуле, что «фантастика есть реальность, доведенная до абсурда», каждый раз находит странную «выгоду преображения». Так, когда Земля преобразилась в черном небе и воспламенилась, а часть ее диска вдруг распалась, будто рассыпалась, на миллионы частиц; наконец, запылала «жутким рваным пламенем и затем съежилась, жена хозяина небольшой сосисочной на перекрестке двух марсианских «хадвеев» (столь нелюбимых Бредбери на земле – писатель никогда не садился за руль автомобиля) вдруг оживилась и сказала мужу:

- Включай свет,  больше  света, заводи  радиолу, раскрывай  двери настежь! Жди новую  партию посетителей - примерно через миллион лет.  Да-да, сэр, чтобы все было готово…

*   *   *

В романе французского теоретика экзистенциализма А. Камю «Посторонний» главного героя сажают в тюрьму. Так произошло, так получилось; хотя катастрофа частного порядка сродни катастрофе вселенского масштаба. И что же? Заключенному в  конце концов ему в голову приходит «обыкновенная» мысль: «если бы меня заставили жить в дупле засохшего дерева и было бы у меня только одно занятие: смотреть на цвет неба над моей головой, я мало-помалу привык бы и к этому».

Привыкают и «марсиане» Бредбери – каждый по-своему.

В пустом марсианском городке остался лишь один житель – Уолтер Грипп. В его кармане были новенькие монетки, что достались ему еще до «эвакуации на войну». Теперь он ходил по городу с тележкой десятидолларовых купюр, расставлял сам себе в баре закуску и выпивку, «вечером он насладился жаркой  турецкой баней,  сочным филе и изысканным грибным  соусом, импортным  сухим  хересом и клубникой в вине. Подобрал себе новый  синий фланелевый  костюм и  роскошную  серую  шляпу  которая  потешно болталась на макушке его длинной головы. Он сунул монетку в автомат-радиолу, которая заиграла «Нашу старую шайку»… Зашел в кинотеатр «Элит», хотел показать себе фильм, чтобы отвлечься от  мыслей  об  одиночестве…  Спал он в отличном доме на Марс-Авеню, утром вставал в девять, принимал ванну и лениво брел в город позавтракать яйцами с ветчиной. Что ни утро, он заряжал очередной холодильник тонной мяса, овощей, пирогов  с лимонным  кремом, запасая себе  продукты  лет на десять, пока  не вернутся с Земли Ракеты. Если они вообще вернутся…»

Однажды он позвонит – на первый попавшийся телефон. Но ему ответом будет лишь запись автоответчика. И все же от этого звонка его бросило в дрожь – он настолько свыкся со своим существом, существованием, «экзистенцией», что ему «до  сих пор и  в голову  не  приходило, что на  Mapсе мог остаться кто-то еще,  кроме  него…»

У Франца Кафки есть замечательная новелла – «Превращение». Замечательна по своей концепции, хотя ее содержание не предвещает ничего хорошего. Герой новеллы в один не очень прекрасный день начинает превращаться – в паука. Вот у него вытягиваются кости, появляются коросты, чешуя – «членистые ноги». Каждое утро он обнаруживает все новые изменения, превращаясь в монстра, но при этом оставаясь в своем человеческом сознании. Наконец, чувствуя необратимость процесса, он подчиняется мысли: что ж, происходит то, что происходит, и изменить ничего нельзя; что ж, будем пауками – это все равно лучше, чем не быть совсем…

*   *   *

В 1949 году, как раз накануне появления «Марсианских хроник», вышел рассказ Бредбери «Были они смуглые и золотоглазые». Рассказ, который, собственно, и станет своеобразным экзистенциальным ключом к его марсианской галактике.

В маленьком белом домике на Марсе жило семейство Биттерингов: глава Гарри, его жена Кора и трое детей. На Красную планету их загнал страх перед атомной войной. Но ностальгия была сильнее. «Мы земляне, и нам нужно вернуться», - повторял, как молитву, Гарри и чинил в сарае старую ракету. Его дети, хотя и не лазили по развалинам марсианских городов, по ночам «слышали» марсиан и предчувствовали что-то плохое. Оно случилось – по радио передали, что «все ракеты погибли» (как люди) и транспорта на землю больше не будет.

Эта новость ошеломила. Ему ничего не оставалось, как работать и работать – он выходил в сад с маленькими граблями, садился на корточки возле грядок. Работал весь в поту, подобно тому, как переселенцы с американского севера, в том числе и отец Бредбери, перебивались на плантациях на пути к «счастливой» Калифорнии, но возвращались разбитыми, уничтоженными, сломленными. Об этом совершенно «не фантастически» напишет Джон Стейнбек в «Гроздьях гнева».

В галактике Гарри Биттеринга стали происходить странные вещи – преображения, превращения. Изменились цветы персика – словно в них добавился лишний лепесток, лук перестал быть луком, морковь – морковью. Глядя на горы, Гарри уже с трудом вспоминал «колониальные названия»: гора Вашингтона, долина Линкольна… Все стало меняться, превращаться. «Вы должны работать вместе со мной, - убеждал Гарри своих домашних. - Если мы останемся здесь,  мы  тоже изменимся. В воздухе что-то  есть.  Марсианский  вирус...  разве  я  знаю? Семена, пыльца... Вы слышите?»

Не слышали. У детей менялся цвет глаз – на золотистый. И сам «голубоглазый» Гарри разбил зеркало, когда увидел… Потом с языка стали срываться странные слова, как у той актрисы в амфитеатре; сын уже не отзывался на имя Дэн, предпочитая непонятное Утха. Вскоре канал Рузвельта превратился в канал Тира, а ракета – в ржавый остов.

И однажды, поздней осенью, когда Гарри всматривался в долину и горы, жена напомнила ему:

- Пора возвращаться.

- Да, но мы не поедем, - тихо ответил он. - Незачем…

Действительно, зачем? Превращение произошло, цикл завершен, галактика начинает новую жизнь, как и герой Кафки – новое существование.

Позднее, правда, к белому домику на Марсе прилетит ракета. Капитан, выслушав доклад подчиненных о возможных туземцах-марсианах, развернул карту и предложил «включить воображение»: назвать эти горы – горами Линкольна, этот канал – каналом Вашингтона…

Экзистенциальные превращения начнутся с самого начала. По сути, знаменитые «Марсианские хроники» - это цепочка бесконечных превращений, которые принимаются без возражений, без ропота, без смущения и подчас без сожаления…

*   *   *

И все же вопрос остается открытым – определимо ли место Бредбери в американской литературе? Где суждено находиться его галактике? Скорее всего, она «притаится» где-нибудь в стороне от хадвея, недалеко от озера Мичиган, возле заштатного городка Уокиган, откуда родом и сам Бредбери, и его биографическое «Вино из одуванчиков». Чтобы нарушить этот покой снаружи, извне, за ракету сойдет и груда фордовского металла 1950 года выпуска. Чтобы нарушить этот покой изнутри, достаточно самих американцев. Чтобы изменить существование, стоит довести реальность до абсурда и приправить ее жгучим перцем смерти.

Бредбери, уникальный и яркий представитель послевоенного поколения американской литературы, соткан из удивительных литературных течений – в нем и поэтика Уитмена, и пессимизм Кафки, и импрессионизм европейских модернистов, и разломанная психика героев американской депрессии, и черные краски «разгребателей грязи», и точность и быт реалистов.

Фантастика, точнее, фантастический элемент, являются не столько жанром, сколько катализатором социальных и психологических идеей молодого Бредбери. По меньшей мере, он всегда говорил о фантастике, выдумке как возможности «обнажить пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм нашего существования»; говорил, как о возможности, «пользуясь, подобно стенографии, символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах» (интервью журналу «Шоу», 1967 год).

Его галактика становится «выдохом после вдоха, затянувшегося на десятилетия».

Через три года после «Марсианских хроник» из-под его пера выйдет гремучая смесь экзистенциализма и фантастики, антиутопий О. Хаксли, Дж. Оруэлла и американской действительности – «451 градус по Фаренгейту» - роман, который принесет Бредбери мировую славу…