"...и это не человек, а Бог вешает, колесует, обезглавливает, убивает и воюет; все это - Его дела и Его приговоры..."                                                      Лютер.

*   *   *

Никакой "полицейско-агентурной" истории не будет - слишком низко для философа и слишком высоко для жандармского ротмистра. Да и само сопоставление кажется кощунственным, если бы не одна случайная деталь - взгляд, остановленный на булгаковском курсиве.

В своих записках 1923 года "Пять лет" С.Н. Булгаков так расскажет о московском эхе февральских событиях 1917 года: "...мы узнали по телефону, что в Петрограде происходят события: распущенная Государственная дума отказалась повиноваться и объявила себя временным правительством. Известия шли за известиями с удручающей быстротой и несомненностью, и очень быстро революция передавалась Москве. Уже на следующий день появились на улицах сначала угрожающие объявления, а затем "революционные бюллетени"... Исчезла полиция, но вскоре начали ловить и водить переодетых городовых и околоточных, с диким и гнусным криком толпа провожала затравленных зверей. Улицы все более переполнялись народом. На следующий день около манежа уже появились военные части, и неслись какие-то автомобили, на которых появились сразу зловещие длинноволосые типы с револьверами в руках и соответствующие девицы. Кремль был взят почти без одного выстрела, и к вечеру Москва оказалась в руках революционной власти. Эти дни улицы были полны народом, который шел с гнусными революционными песнями на гнусные свои демонстрации. Временами слышались всплески - это долавливали городовых... Все радовались, все ликовали, красный Дионис ходил по Москве и сыпал в толпу свой красный хмель... У меня была смерть на душе..."

Из всего безумного количества книг, посвященных русской революции, лишь одинокий Булгаков пожалел неизвестного затравленного городового, которого под улюканье и Марсельезу вели по Москве, или по Питеру, по Киеву, по захудалому Камышину или Урюпинску, по любому другому российскому Энску по обе стороны Уральского хребта. Даже не вели - он сам шел на заклание, а толпа лишь с удовольствием подбадривала его.

Зачем жалеть царских сатрапов, чей век канул в небытие? Или лучшего объекта для жалости у Булгакова не нашлось? Подумаешь, исчезла полиция...

*   *   *

Совсем недавно, в одном из разговоров с бывшим офицером контрразведки, этот психологический парадокс "исчезновения полиции" всплыл в оценке исторической эпохи "после Сталина". Куда, скажите, подевался могущественный аппарат НКВД, державший в страхе целую страну и способный вершить любые дела, обладавший огромными связями и влиянием и способный смести на своем пути все, что угодно? После смерти вождя, они исчезли, выпарились, как вода из кипящего чайника. Великие городовые, они даже не попытались защитить себя, а послушно пошли по городу к ближайшему погосту. Новое поколение отпело их с тем же презрением, с каким они сами прежде водили на поводке троцкистов и эсеров, подписавших "чистосердечные признания" за то, что в свое время отслужили гнусный молебен по царской охранке.

Эту "матрешку" можно раскручивать до бесконечности - тайный советник будет гнать по улице мятежного стрельца, того самого, который когда-то на этом же месте "выгуливал" опричника... Все исчезают, и в силу своей секретности не оставляют даже архивной пыли.

"Вчера случай, сегодня случай, вот и выходит, что не случай вовсе, а закон", - такой эпиграф взял к одной из своих статей В. Розанов. "Исчезновение полиции" - главное требование этого закона, установившего, что любая спецслужба умирает одновременно со своим создателем-правителем. Новая же власть прежних сотрудников не усыновляет...     

*   *   *

Все то, что обрушилось в 1917 году, сразу же стало восприниматься эсхатологически - как о конце света, говорили о гибели России. Говорил и Булгаков, и даже вложил в уста одного из героев диалогов "На пиру богов" настоящую истерику: "Погибло, все погибло! Умерло все, и мы умерли, бродим, как живые трупы и мертвые души... Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь - это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная, зияющая дыра. Где же он, великодушный и светлый народ... Теперь - это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей сверху донизу в крови и грязи, во всяком хамстве и скотстве. Совершилось какое-то черное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней..."

Здание огромной империи рухнуло, сложилось в несколько минут так же, как два небоскреба Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. И под этими обломками, в клубах кровавой пыли гражданской войны, мало кто вспомнил, как сам радостно и с чувством гражданского долга нес в это самодержавное здание тротил - кто граммами, кто тоннами, - засовывал взрыватели, проносил детонаторы, конопатил щели между перекрытиями взрывчаткой и ссыпал в ящики порох.

Царская охрана внимательно досматривала багаж - и ничего не видела.

Носил и Булгаков. "Всю свою молодость и сознательную жизнь до первой революции я был непримиримым врагом самодержавия, я его ненавидел, презирал, гнушался им, как самым бессмысленным, жестоким пережитком истории. Самодержавие - это полиция, жандармы, тюрьма, ссылка, придворные, ни для кого не нужные и не интересные приемы и парады и убийственная жестокость к русскому народу. Всю гамму интеллигентской непримиримости к самодержавию я изведал и пережил. В студенчестве я мечтал о цареубийстве... В подготовке революции 1905 г. участвовал и я, как деятель Союза Освобождения... В Киеве, где я профессорствовал эти годы, я занимал вполне определенную позицию. И так шло до 17 октября 1905 года..."

"Этот день я встретил с энтузиазмом почти обморочным, я сказал студентам совершенно безумную по экзальтации речь, и из аудитории Киевского Политехникума мы отправились на площадь "освобождать заключенных борцов". Все украсились красными лоскутками в петлицах, и я тогда надел на себя красную розетку, причем, делая это, я чувствовал, что совершаю какой-то мистический акт, принимаю род посвящения. На площади я почувствовал совершенно явственно влияние антихристова духа: речи ораторов, революционная наглость, которая бросилась прежде всего срывать гербы и флаги, - словом, что-то чужое, холодное и смертоносное так оледенило мне сердце, что придя домой, я бросил свою красную розетку в ватерклозет..."

О том, каким небывалым сортиром позднее станет Россия, лучше всего расскажет другой Булгаков, Михаил...

*   *   *

"Я постиг мертвящую сущность революции, - писал далее С.Н. Булгаков. - До сих пор я кой-как старался зажимать себе нос, чтобы не слышать этого трупного запаха".

Его слышал не только Булгаков. В 1909 году вышел сборник "Вехи", который буквально взорвал тогда русскую философскую мысль - по меньшей мере, так казалось. Вовсю обсуждали статьи Бердяева, Гершензона, Струве, Франка и самого Булгакова - дискуссия вышла шумной, но шумом и осталась. Русская государственность так и не обнаружила "признаков обновления и укрепления, которые для нее так необходимы, и, как будто в сонном царстве, все опять в ней застыло, скованное неодолимой дремой..."

Спали мертвецким сном и вооруженные респираторами охранные отделения; покойно дремали в доме номер 16 на Фонтанке. Лишь изредка, напуганные каким-нибудь сном, просыпались обитатели Зимнего дворца, но так и не отрывали голов от подушки. Разговаривали, бредили во сне и депутаты второй Государственной думы, куда Булгаков был выбран от Орловской губернии - "Нужно было пережить всю безнадежность, нелепость, невежественность, никчемность этого собрания, в своем убожестве даже не замечавшего этой своей абсолютной непригодности ни для какого дела, утопавшего в бесконечной болтовне, тешившего самые мелкие тщеславные чувства".

Вот и вышло на поверку, что революцию проспали все, даже те, кто вечно бодрствует и кого мучает бессонница.

Единственный вопрос, единственный парадокс - и вовсе не для привязи имени Булгакова к истории Охранного отделения - как же так вышло, как же проглядели очевидное, как же не спасли ни себя, ни своего государя, ни свою страну те спецслужбы, у которых и обязанностей-то других никогда не было и быть не могло? Куда исчезли они? Когда успели растаять?     

*   *   *

В различных исследовательских работах, собранных сегодня в "Исторических чтениях на Лубянке", этот роковой период идет всецело под знаком кризиса. Фактография кризиса спецслужб более чем обширна, фактография государственного мышления менее чем убога. "В это время с царской властью явно что-то творилось, - писал С.Н. Булгаков, - какая-то мистическая рука на ней тяготила и вызывала ее судороги". Подвисшие на ниточках жандармские управления дергались вслед, пока, наконец, нити не оборвались...

Фактография кризиса полиции, повторим, обширна настолько, что даже не знаешь, с чего начать ее беглое перечисление. Хотя есть одно имя...

"Значит, мораль такая. 1) Идеологи - всегдашние политические эксплуататоры масс на почве их нужды и бедности, их надо изловлять, и, 2) борясь с ними, помнить всячески: "бей в корень", обезоруживая массы путем своевременного и неустанного правительственного улучшения их положения на почве мелких нужд и требований (большего масса никогда сама по себе и за раз не просит). Но обязательно это должно делаться самим правительством, и притом неустанно, без задержки..." - так писал осенью 1900 года Сергей Зубатов, начальник московского охранного отделения, если и не гениальный, то весьма талантливый реформатор российских спецслужб. "Пока революционер проповедует чистый социализм, с ним можно справиться одними репрессивными мерами; но когда он начинает эксплуатировать мелкие недочеты существующего законного порядка, одних репрессивных мер мало, а надлежит немедля вырвать из-под ног его самую почву".

Вырвать, естественно, у Зубатова ничего не удалось. Блестящий организатор, "автор" первых российских профсоюзов и широкой агентурной сети, с любовью "поставивший розыск в империи по образцу западноевропейского", с мастерством сыгравший на "синдроме провокаторства", Зубатов был волен знать, но не волен что-либо изменить. Его талант вышел впустую, как пар из дырявого котла, - пока в виде "подковерных интриг" против своего шефа В.К. Плеве, затем в "полученной по заслугам" отставке в 1903 году. Убийство Плеве революционными боевиками могло бы стать для Зубатова злорадным утешением. Его даже приглашали вернуться, как "провидца роковых выстрелов", - возвращаться не стал.

Он покончит с собой в марте 1917 года, когда узнает об отречении царя, царя, которому он всегда был безгранично предан и любил безраздельно. Эту "трагическую эротику" слышал и Сергий Булгаков, потому что она звучала внутри него: "В предреволюционной России был такой безумец, который носил в сердце стыдливую и до конца никогда не высказанную трагику любви, которая все время и попиралась ее объектом. Я любил Царя, хотел Россию только с Царем, и без Царя Россия была для меня и не Россия... Зачем нам Царьград, когда нет Царя? Ведь для Царя приличествовал Царьград, он был тот первосвященник, который мог войти в этот алтарь, он и только он один. И мысль о том, что в Царьград может войти Временное правительство с Керенским, Милюковым, была для меня так отвратительна, так смертельна, что я чувствовал в сердце холодную, мертвящую пустоту. Я не был "монархистом" в политически-партийном смысле, как есть и были они в России, и вообще я никого почти не знал, с кем мог бы разделить эти чувства мистической любви. Но у меня было на душе так, как бывает, когда умирает самое близкое, дорогое существо, после безнадежной продолжительной болезни..."

Булгаков не возьмет в руки самоубийственный пистолет, хотя выстрел бывшего "верного царского пса" все же был им услышан. С Булгаковым выйдет другое: "Россия, гниющая в гробу, извергла меня за ненадобностью..."     

*   *   *

Извергла и многих других. Ореол чести или, напротив, бесчестия ровным счетом ничего не значил - всех, вперемежку, чистых и грязных, правых и левых, прямых и кривых. Тревожные толчки чувствовались и раньше и фиксировались теми же жандармскими донесениями, подобно показаниям сейсмографа. Власть игралась ярлычками, как дети - цветными фишками или картами с ныне модными покемонами: зубатовщина, виттевщина, гапоновщина, столыпинщина, хвостовщина, судейкинщина, милюковщина, наконец, сама николаевщина - благо, суффикс подходяще-прилипчивый, неизживаемый, чем-то похожий на хлыст, которым гонят с российского трона любую савраску.

Карточный домик разваливался - потому что карточный. Хотя многим казалось, что он такой же крепкий, как дом у Собакевичка - из огромных в три обхвата вековых венцов, которым сносу не будет. Этот "венценосный" гоголевский призрак, к примеру, в провинции властвовал вообще безраздельно.

Так, в жандармских донесениях 1890-х годов по Уралу значилось: "Дух населения по отношению к правительству вполне благоприятен; хотя и замечается какое-то свободомыслие в образованном классе общества. Случаев распространения книг преступного характера не было, беспорядков и волнений среди населения не было. Между рабочим классом развито пьянство, нравственность стоит вообще невысоко. Число преступлений очень велико. Духовенство и местная администрация не пользуются общим доверием по своей деятельности. На мировые учреждения жалоб не было. Земскими деятелями население вполне довольно... Представители городских и земских учреждений в политическом отношении вполне безупречны, хотя бывают случаи пользования общественной копейкой. Среди служащих по найму в городских и земских учреждениях есть три лица в политическом отношении неблагонадежных, но пока ни в чем предосудительном не замечены. Издаваемые в Екатеринбурге две газеты "Екатеринбургская неделя" и "Деловой корреспондент" никакого направления не имеют и только иногда ругаются между собой..."

*   *   *

Побранились - потешились. Не до смеха стало тогда, когда в уездных городках стали взрываться самодельные бомбы, начиненные гвоздями, когда далеких от столиц губернаторов принялись отстреливать, как зайцев, или глушить взрывами, как рыбу. Когда появились вездесущие боевики, натренированные не хуже талибов у Бен-Ладена, расправляясь с полицмейстерами, вылавливая "штрейбрейкеров", захватывая целые поезда и станции на железных дорогах. Когда уже де-факто пришлось говорить о целой сети революционных союзов, о финансовой поддержке из-за рубежа партийных деятелей, которые шли в Россию, как на нерестилище.

В этой вдруг невесть откуда взявшейся суматохе уже невозможно было, к примеру, предотвратить кровавое воскресенье - как отменишь шествие, спровоцированное по модели самой же тайной полиции! И как предупредишь приказ о расстреле демонстрантов - командует-то не уездный ротмистр!

На местах беспомощность была еще трагичнее. Так, в секретном циркуляре Департамента полиции от 2 ноября 1905 года говорилось, что "чины местной администрации не были совершенно осведомлены о возможности возникновения беспорядков в районах их ведения и не знали, в какой именно форме они могут в данной местности скорее всего проявиться, потому, будучи застигнуты врасплох, действовали без всякого определенного, заранее намеченного плана и не могли в полной мере использовать всех имевшихся в их распоряжении средств".

Вот и выходит на поверку, что революция поедала Россию и ее некогда стальные жандармские скрепки в мозгах разночинной демократии, как знаменитые рязанские пироги с глазами - "их едят, а они глядят"...     

*   *   *

Не стала спасением и армия собственных секретных сотрудников охранного отделения, квартировавших в центральных комитетах различных партий. Число сексотов оказалось огромным - пришедшие в 1917 году к власти большевики и вскрывшие жандармские архивы были поражены количеством только зафиксированных охранным отделением агентов - более 6500 человек, причем, добрая часть из них - свои же товарищи по партии, с которыми вместе мастерили бомбы, пели революционные гимны, шили красные флаги и хлебали тюремную баланду из одной миски!

С другой стороны, если снова выбраться из столиц куда-нибудь в Пермскую, Уфимскую или Оренбургскую губернии, ситуация окажется прямо противоположной. Как свидетельствуют периодические проверки губернских жандармских управлений, зачастую оказывалось, что "никакой секретной агентуры ни у начальника местного ГЖУ, ни у местной полиции совершенно не имеется", а подпольные организации были "весьма сплоченными, строго законспирированными, что заагентурить кого-либо просто невозможно..." С агентурой нужно возиться, создавать ее творчески, лелеять и пестовать - это требовало активных сил, выдумки, фантазии, знания психологии, эрудиции и прочих качеств.

Не возиться с безопасностью предпочитали не только провинциалы - достаточно вспомнить записки киевского генерала В.Д. Новицкого, пришедшего в Ш Отделение еще во времена Николая 1 и считавшего, что Россия ничуть не изменилась в своем покое и счастье и во времена Николая П. Революционеры представлялись ему чем-то вроде ложки дегтя - достаточно ее вымыть и вытереть. Ему на 25-летие службы в ГЖУ киевский комитет РСДРП послал поздравительную открытку - мол, благодарны за "полезную деятельность", позволившую нам "стать на ноги, окрепнуть и развернуться во всей нынешней широте..."    

*   *   *

Не могли в корне изменить ситуацию и, безусловно, такие талантливые мастера сыска, как М.И. Трусевич, П.И. Рачковский, А.И. Спиридович. Последний, к примеру, оценивая произошедшие в России события, только сокрушенно оставил в своих записках: "Правая рука не знает, чего хочет левая...все походило на сумасшедший дом..."

В этом доме, вслед за агонией власти, один за другим проваливались завербованные агенты. Шумный скандал с подачи директора Департамента полиции Лопухина вызвал крах Евно Азефа, члена ЦК партии эсеров, один из родоначальников "центрального политического террора". В том, что в течение 16 лет его тщательно оберегали розыскные органы, есть свое утешение, но весьма слабое. Впрочем, благодаря его указаниям охранке удалось предотвратить взрыв в Государственном совете, покушение на великого князя Николая Николаевича, министра юстиции И. Г. Щегловитова, двух генерал-губернаторов.

Между тем, "правила провокации" оказывались подчас невыполнимыми условиями. По словам исследователей, "ценность агента зависела от его партийного авторитета, который в свою очередь зависел от успеха террористических актов. Неизбежным следствием этого порочного круга стала двойная игра. Азеф систематически вводил в заблуждение Департамент полиции и Петербургское охранное отделение относительно своего положения в партии. Никто из полицейских чиновников и жандармских офицеров, в разное время поддерживавших связи с Азефом, не подозревал о том, что их осведомитель как глава Боевой организации спланировал ряд громких террористических актов, включая убийство министра внутренних дел В.К. Плеве и великого князя Сергея Александровича".

Выводы, конечно, были сделаны - но только на бумаге. Зато появился совершенно "романтический" прецедент, когда служить в охранке стало настоящим делом подлинного революционера.

По меньшей мере, у новоявленных агентов появилась возможность почти "героическим подвигом" раздобыть секретные материалы - благо, истина была не где-то рядом, а прямо перед тобою. Таким образом и поступили, к примеру, агенты Бакай и Меньшиков - последний вообще выдал свыше трехсот секретных сотрудников.

Не менее показательна и история одного вятского учителя, некоего эсера А.А. Петрова, который согласился стать агентом спецслужб в обмен на побег из тюрьмы и даже пообещал "выйти" на боевика Савинкова. Побег ему устроили, снабдили инструкциями, деньгами, явками и отправили за границу. Едва переступив рубеж, он во всем признался своим товарищам по партии, заявив, что собирался "стать крупной фигурой, большим "провокатором", чтобы открыть весь механизм полицейского сыска, чтобы узнать все пути, какими тайная полиция получает свои сведения, узнать главнейших провокаторов и выдать их партии". В качестве доказательства своей преданности, он взорвал в 1909 году в Петербурге полковника полиции С.Г. Карпова.     

*   *   *

Сергий Булгаков об этих взрывах и убийствах ничего не пишет (в своих незавершенных воспоминаниях он расскажет подробно лишь о "ликвидации Распутина). Не пишет не потому, что не понимает ужаса всего происходящего. Еще в "Вехах", анализируя события первой русской революции, он говорил, что она "развила огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому землетрясению, но ее созидательные силы оказались далеко слабее разрушительных". Иначе, впрочем, и быть не могло, когда над молодыми умами властвовал дух "интеллигентского героизма" - и сидеть в тюрьме за убеждения, мастерить бомбы, носить глицерин в дамской сумочке было попросту модно.

Не писать о взрывах и убийствах можно было хотя бы потому, что на подобные сообщения перестали обращать внимания даже газеты. К примеру, только за два революционных года было убито или ранено почти 4000 различных чиновников, прежде всего жандармов; в среднем в день по 18 жертв. Если принимать за террористическими актами еще и экспроприацию (элементарный вооруженный грабеж) с миллионными изъятиями, то для подробного их описания не хватит газетных площадей. Россию захлестнула "эпидемия боевизма", настоящая истерика, подчас граничащая с психологией комикадзе, навязчивая идея - "Я думала, думаю и могу думать только об этом, - признавалась некая эсерка Фрумкина, арестованная за попытку осуществить теракт. - Я не могу ничего с собой поделать".

На местах дело обстояло еще "веселее". Вполне обычным "развлечением", к примеру, в Челябинске стало "разбрасывание листовок посредством коробок с бертолетовой солью". Один из южноуральских боевиков так красочно вспоминает: "В ближайший праздник городской сад, благодаря приезду какой-то знаменитости, был битком набит шатающейся публикой. Мы взорвали три такие коробки. Картина!.. Сначала смертельный испуг бывших в саду городских властей, а затем их глупое положение... В это же время на всякий случай были заготовлены бомбы, сила разрушения которых была достаточно значительная".

Вот взорвали бы такую - попали бы в передовицу, а так - лишь на последней газетной полосе в рубрике "курьезы"...

 *   *   *

Последним событием первого революционного десятилетия стало своеобразное узаконение политического терроризма - 1 сентября 1911 года агент киевского охранного отделения Д. Богров стрелял в П.А. Столыпина. Авантюрист, смотревший на агентурную службу как на приключение, Богров пробрался в оцепленный и нашпигованный охраной киевский театр, где на спектакле присутствовал император, с безумной легкостью - по билету в 18 ряд, билету, который вместе с другими был отправлен "в распоряжении генерала Курлова для охраны". Затем арестованного Богрова мгновенно расстреляли, но вряд ли это устранило следом столь явный провал спецслужб.

От этих "грубейших просчетов" Департамент полиции уже не сможет оправиться. По свидетельству бывшего заведующего Особым отделом Департамента полиции И.В. Васильева, арестованного Временным правительством, "дело политического розыска после революции 1906 - 1907 годов пришло в значительный упадок... Исключение составляет время заведывания Департаментом Трусевичем и Курловым... Окончательно розыск захирел благодаря отмене при генерале Джунковском агентуры в войсках..."

Теперь революционная стихия становилась уже неуправляемой, а охранная служба, как математическая функция, стремилась к нулю.

В свое время еще один мемуарист, А.В. Герасимов, "один из самых дельных работников сыска", который уже при первом свидании со Столыпиным буквально был очарован его ясностью мысли и решительностью действий, оставит в воспоминаниях очень важный эпизод. Еще в 1909 году Столыпин "с удивлением и большой горечью" рассказал ему, как при высочайшей аудиенции в ответ на его слова о том, что революция окончательно подавлена и царю, лично не грозит уже никакая опасность, Николай "с раздражением" заявил: "Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспорядки, но это не революция... Да и беспорядки, я думаю, были бы не возможны, если бы у власти стояли люди более энергичные и смелые..."

Интересно, отдавал ли Николай II себе отчет в том, в чей именно адрес это было произнесено?     

*   *   *

Оценки последнего царствующего Романова хотя и различны, и даже подчас противоречивы, все же малоутешительны - "тишайшая государственность", сквозь которую вечно проступали пятна крови, оказалась зловещей.

Британский премьер Ллойд-Джордж сравнил Россию времен Николая II с ковчегом, "у которого полностью отсутствовали мореходные качества - весь остов прогнил, и экипаж был не лучше; капитан годился только для прогулочной яхты в спокойных водах, а штурман выбирался его женой, отдыхавшей на кушетке в каюте". Наш знаменитый юрист А.Ф. Кони говорил, что главная беда Николая - "отсутствие сердца и связанное с этим отсутствие чувства собственного достоинства, в результате которого он среди унижений и несчастья всех близко окружающих продолжает влачить свою жалкую жизнь, не сумев погибнуть с честью".

"Медицинское заключение" царю подписывалось повсюду: "Сидеть на престоле годен, но стоять во главе России не способен". Морис Палеолог пишет: "Одним из самых характерных являений революции, только что свергнувшей царизм, была абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг царя и царицы. При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки изменили своей присяге верности... Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ...Произошло всеобщее бегство придворных..." Николай II оказался один; его семью не приняли ни в Англии, ни в Германии, ни во Франции - "горе побежденному".

Николай был никому не нужен - и, может быть, потому так грустно читать строчки Булгакова о своем одиночестве "в любви к царю", который сам и затушил свою светоносную лампадку. 

*   *   *

"Николай II с теми силами ума и воли, которые ему были отпущены, не мог быть лучшим монархом, чем он был, - это уже пишет С.Н. Булгаков, - в нем не было злой воли, но была государственная бездарность и в особенности страшная в монархе черта - прирожденное безволие... Такой, как он был, он мог только губить и Россию, и самодержавие... В сущности, агония царского самодержавия продолжалось все царствование Николая II, которое все было сплошным и непрерывным самоубийством самодержавия... Революция была совершена помимо всяких революционеров самим царем, который влекся неудержимой злой силой к самоубийству своего самодержавия, влекся через Ялу, Порт-Артур и Цусиму, чрез все бесчисленные зигзаги своей политики и последний маразм войны..."

И здесь же - не пройдет и страницы - Булгаков определит свое главное, ключевое противоречие, на которое в шуме внешних политических оценок никто не обратил внимания ни тогда, ни тем более сейчас: "Самоубийство самодержавия, в котором политические искажения в своевольном деспотизме соединились с мистическими абберациями в Распутине и даже семейным психозом в царице, не имели виновника в Николае II... Это самоубийство было предопределено до его рождения и вступления на престол, - здесь античная трагедия без личной вины, но с трагической судьбой: Эдип должен убить отца и жениться на матери, хочет он того или нет".

Последний курсив не булгаковский - наш. Хотя бы для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что исчезновение самодержавия, исчезновение полиции, исчезновение той старой "святой и толстозадой" избяной Руси, в которую так хотелось "пульнуть", - это не стечение обстоятельств, не революционная ситуация (верхи не могут, низы не хотят), не скверное расположение звезд, не происки жидов, масонов, черносотенцев, большевиков, эсеров, боевиков и прочей нечисти. Это даже не "исполнение предсказаний оракула". Это неизбежность, судьба, против которой "не попрешь" и перед которой беспомощны лекарства и капельницы в виде охранных спецслужб и кабинета министров, состав которого менялся, подобно "температуре чахоточного больного".

С прежней Россией случилось та болезнь, которую называют amor fati - влечение к судьбе...     

*   *   *

1916 год стал тем годом, когда неотвратимость происходящего стала очевидна - предложение дописано и пора ставить точку. По Булгакову, финал русской трагедии был открыт убийством Распутина. Это декабрьское известие застало философа в Зосимовой пустыни под Москвой на богомолье. Он вспоминал, как "все радовались, даже монахи. Преосвящ. Феодор перекрестился, узнав об этом, - помню, как меня это поразило. У меня же было твердое и несомненное чувство - распутинская кровь прольется в русскую землю... Убийство Распутина внесло недостававший элемент какой-то связи крови между сторонниками революции, а таковыми были почти все..."

Предрешенность событий - таким чувством жил тогда Булгаков. Не предвкушением нового (в конце концов, справедливости ради, скажем, что всерьез заговорили о гибели России не после падения самодержавия, а после того, как сами же всем скопом наступили на революционные грабли - и у большевиков и другой работы-то не было, как только подкладывать их в нужное время в нужном месте!), а предрешенностью старого. Единственный, кто, по словам Булгакова, казалось, понимал его, был отец Павел Флоренский.

В воспоминаниях современников, кстати, сохранились некоторые фрагменты "жутких проповедей" Флоренского: "Ничто не должно оставаться на прежнем месте... все существующее должно быть доведено до окончательного распадения, распыления, расплавления... покамест все старое не превратится в чистый хаос и не будет истерто в порошок, до тех пор нельзя говорить о появлении новых устойчивых ценностей".

Здесь тоже звучал гимн amor fati - все мы из земли вышли, в землю и уйдем, в порошок, в хаос, а наше место займут новые поколения, новые ценности. И распад шел во всю. Взамен "эпидемии боевизма" появлялась "эпидемия карательства", и тот же Флоренский в 1906 году издал "Вопль крови": "Волны крови затопляют родину. Тысячами гибнут сыны ее - их вешают, расстреливают, тысячами переполняют тюрьмы... Издеваются в безумном озверении... Смотри, Русь святая, не оказаться бы тебе позорищем истории!" И так виток за витком - лежащие на земле пинали лежащих же...     

*   *   *

И все бы ничего - не в первый раз в России переплавляют человеческие жизни. Но в отношении царской власти - не о земле речь.

И даже не о власти, сколько о ее глубинном инстинкте. Булгаков писал об этом подробно в "Свете невечернем", писал как раз в 1914-15 годах, когда в России как раз творилось безвластие. "Власть двойственна по природе, она знает активное и пассивное начало, слагается из властвования и подчинения, причем и то и другое в основе своей имеет иррациональный и мистический характер. Власть, сознающая себя законной, а не самозванной, ощущает в себе волю, право и силу повелевать, - с инстинктивной царственностью, без рассуждения или рефлексии; равно и лояльное повиновение должно быть не рассудочным, но непосредственным и в известном смысле не рассуждающим, слепым".

Этот закон можно воспринимать целиком - как власть правителей, так и подчинение подданных. Но можно смотреть и в частностях - в отношение царской власти и ее же спецслужб. Как же так случилось, что Департамент полиции просмотрел революцию? - только потому, что ее "захотел просмотреть" Николай II. Это единственное условие существования спецслужб как таковых - вне зависимости от времени и пространства. Все попытки обновления оказались тщетны не потому, что охранное отделение не владело информацией или не понимало, какие последствия может иметь то или иное событие, - не было воли власти на это...

Это мистическое мужское и женское начала власти и подчинения в революционной России словно поменялись местами - властвовала толпа, которая вдруг посчитала себя вправе повелевать, подчинялось самодержавие, отвечая де-факто лишь карательными выпадами; из разночинного чрева вдруг вырос "спаситель России" и потребовал "переменить шофера на полном ходу автомобиля", "истребить гадину" при ярком свете автомобильных фар, неизвестно кого и что освещающих и освящающих...     

*   *   *

И последнее - под занавес, когда исчезают даже тени...

"Власть, как пишет Булгаков в "Свете невечернем", есть богоустановленное средство для внешней борьбы с внутренним злом". К этому можно относиться по-разному, в том числе и примитивно: вера в Святого Белого Царя, вера в царскую власть от Бога. Можно, как это, собственно, и было сделано, признать все сказанное расхожими фразами и на том успокоиться. Правда, пользы от этого будет мало.

Булгаков прав, когда пишет, что "власть, сведенная целиком к роли утилитарного средства (что-то вроде "наемного лакея, которого можно позвать и отпустить"), не просуществовала бы и одного дня, сделавшись игралищем борющихся интересов". Главный ужас революции заключается совершенно не в том, что Романовых сменили Ленин с компанией, но в том, что миру был явлен "демон утилитаризма" - и каждый тащил власть, куда хотел и сколько мог унести. Она перестала быть "освященной Богом" - по меньшей мере, в том народном сознании, которое прежде, еще "не затянутое песком рационализма", признавало "священный авторитет власти", и даже в том "неправославном" сознании Лютера, чьи строки были поставлены в эпиграф.

Власть перестала быть теократичной.

В этом, пожалуй, и была глубокая тоска Сергия Булгакова по любимому царю и по затравленному городовому. "Я ничего не мог и не хотел любить, как Царское самодержавние, Царя, как мистическую, священную Государственную власть, и я обречен был видеть, как эта теократия не удалась в русской истории..."

Эта "неудача" оказалась сокрушительной, безысходной. "Ставши царелюбцем в такое время, когда царская власть уходила из мира, я обрекался на муки медленного умирания вместе с ней. Отныне я становился как-то ответственным за все те безумия и преступления, которые творились царской властью и даже этим монархом-самоубийцей... Это - бред, но это было стихийное чувство русского народа, на котором строилась русская государственность..."

Но спасения не было. Теократия исчезла, рухнула, как алтарь взорванного храма Христа Спасителя, а ее городовых-охранителей, как вырванные листы из Библии, нес по улицам революционный ветер...

Сентябрь-октябрь, 2001