Учитель и ученик. Оценка Бартенева. «Ничего, кроме поэзии». Дело о дуэли. Архив.

* * *

В кабинете Пушкина между двух книжных шкафов висит портрет Жуковского работы Эстеррейха – знаменитый портрет с трогательной надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя». Это посвящение для многих биографов и литературоведов стало своеобразной иконой и во многом канонизировало «побеждено-учительский» смысл отношений Жуковского и Пушкина. Уже хотя бы потому, что само посвящение казалось достаточно правдивым.

 

Жуковский действительно «выбрал» Пушкина из пестрых лицеистов; был пленен «Воспоминанием в Царском Селе» (пленен не он один); лично искал встречи. Но встречи – только случайной, а потому так долго не отваживался сам войти во флигель Екатерининского дворца, предпочитая прогуливаться по парку, поблизости.

 

Наконец, в сентябре 1815 года, он напишет Вяземскому: «Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе… Он мне обрадовался и крепко прижал мою руку к сердцу…» Чуть позднее Жуковский сделает и полумистическое признание: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение».

 

Сам Пушкин не иначе как учителем пока Жуковского не воспринимал и, к чести сказать, никогда не подвергал сомнению «право Жуковского» быть его учителем. В 1825 году он напишет Вяземскому: «Я не следствие, а точно ученик его, и только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной».

 

Академическое литературоведение требует от нас, и возможно справедливо, выявить и определить именно последовательность – от Жуковского к Пушкину – что перенял последний от Первого. Но сама надпись на портрете и признание Пушкина в «проселочности» (речь здесь далеко не о скромности Пушкина) заставляет говорить как раз о единовременности (хронология здесь также не причем) их поэзии и их пути, где никакая иерархия, пусть даже и учительская, не имеет места, как не имеет значения и «матрешечное» вмещение одного в другого.

 

К слову сказать, свою «побежденность» Жуковский воспринимал без зависти (что в ряду эпигонства и последователей невозможно) – просто признал Пушкина гением и стал «охранять его» от «сильных мира сего», как мог (опять-таки, к чести Пушкина, - им были написаны для своего учителя «охранительные тексты», «охранные грамоты» - например, «К портрету Жуковского»).

 

Поэзия, и в принципе, только поэзия, была главной точкой соприкосновения Жуковского и Пушкина. Остальное же, обыкновенно-бытовое, «непоэтичное», но ярко окрашенное искренностью дружбы (как, по меньшей мере, казалось Жуковскому), было настолько противоположно, противоречиво, что только остается лишь удивляться – как такие два разных человека были вместе?..

 

* * *

Однако, доверимся для начала «наивному» П.И. Бартеневу, одному из первых биографов Пушкина, составившего «параллельную характеристику» двух поэтов. «Жуковский и Пушкин – люди не только разного, но и почти противоположного характера.

 

В стихах и жизни Пушкина ощущаются пыл и зной Африки; по свидетельству лиц, близко наблюдавших его, он иногда чувствовал такую горячность, что должен был освещать себе голову водою, для чего вдруг посреди оживленной беседы убегал в другую комнату. Вертлявый и непоседливый Пушкин был весь жизнь и движение.

 

Жуковский же по природе своей был ленив и неподвижен, охотно привязывался к месту и обстановке, мог проводить целые часы на диване, покуривая трубку, и самый голос у него был протяжно-медлительный, а движения всегда спокойные. К несходству нрава присоединялась и разница в возрасте…

 

И несмотря на это, они связаны были тесною дружбою. Их уравнивало и соединяло единство призвания…» /6.318-319/

 

С поэзии все начиналось, поэзией все оправдывалось, ей же все и завершилось (не случайно, что человеком, которому суждено спасти архив Пушкина, станет именно Жуковский).

 

* * *

И все же между Жуковским и Пушкиным была непреодолимая дистанция. Может быть, даже непреодолимая невидимая стена.

 

Фрагменты писем Пушкина и Жуковского друг другу сводились вместе не раз – в частности, в хорошем двухтомнике «Друзья Пушкина». При всей своей нынешней хрестоматийности, в них все же прослеживается особая, «невидимая в пафосе дружбы», динамика. Пока приведем лишь примеры, оставив их без комментария.

 

Так, в октябре 1834 года Пушкин пишет Жуковскому известное письмо о своей ссоре с отцом, когда поэт «высказал все, что имел». «Отец, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить… Доказывать по суду клевету для меня ужасно…»

 

Ситуация, согласитесь, скверная и требует немедленного разрешения. Какой же совет дает Жуковский? «На письмо твое не хочу отвечать, ибо не знаю, кого из вас обвинять, кого оправдывать… На все, что с тобою случилось, и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия…» и т.д.

 

Другой пример. Пушкин просил Жуковского в 1825 году посодействовать в возвращении из ссылки, но ситуация была такова, что новые обращения к царю могли лишь усложнить положение. В сентябре Жуковский пишет Пушкину: «Твое дело теперь одно: не думать нисколько времени ни о чем, кроме поэзии, и решительно пожить исключительно только ради высокой поэзии… Перестань быть эпиграммой, будь поэмой…»

 

Пушкин не отступал: написал Жуковскому «неблагоразумное письмо» - как раз после восстания декабристов – в котором говорил о своем «неучастии» с целью препроводить подобное письмо Николаю 1 или, на худой конец, Бенкендорфу. Николай же лично вел дело и не мог не видеть, что Пушкин «был в связи с большею частью заговорщиков», что его стихи были в бумагах у многих из них (да иначе, собственно, и быть не могло).

 

Решать участь Пушкина сейчас, в 1826 году, было, конечно, большой глупостью. Жуковский это, само собой, понимал, но отвечал, как и прежде: «В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы».

 

Наконец, скандальная история с пушкинским прошением об отставке летом 1834 года, вызвавшая сильное недовольство Николая 1. Вот как она звучит в изложении Майи Бессараб:

 

«Жуковский был в полном неведении и, что хуже всего, узнал обо всем от царя.

- Что побудило Пушкина подать в отставку? – спросил Николай у Василия Андреевича.

- Не знаю, - ответил Жуковский, но тут же спохватился: - Нельзя ли как этого поправить?

 - Почему ж нельзя? Я никогда не удерживаю никого и дам отставку ему. Но в таком случае, все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить свое письмо, - обиженно объяснил царь…» /2.197-198/

 

Смущает одна «оправдательная» ремарка – Жуковский был «в полном неведении». Почему? Решение выйти в отставку, согласитесь, не минутный каприз и не внезапный порыв настроения; с бухты-барахты подобные решения не принимаются. Можно, конечно, все списать на горячность Пушкина, но в данном случае она вряд ли могла быть единственным оправданием письма к Бенкендорфу от 25 июля 1834 года.

 

Почему Жуковский был в полном неведении? Скорее всего, Пушкин посчитал ненужным ставить Жуковского в известность о своем намерении; предпочтительнее оказалось подать прошение в обход Жуковского…

 

Впрочем, сделаем предположение – Пушкин все же обратился за советом к своему другу. Что бы мог ответить ему Жуковский (уже с учетом наших предыдущих примеров)? – «Нужно состоять на службе, но служить поэзии»? Вряд ли этот ответ устроил бы Пушкина.

 

Все это напоминает старую пословицу: «Я ему про Фому, он мне про Ерему». Жуковский каждый раз подменяет жизненную, житейскую ситуацию отвлеченным существом поэзии; как советчик, Жуковский оказывается никудышным – он словно находится по ту сторону реальной, «нерифмованной» жизни; для него жизнь без поэзии менее всего представима – даже без счастья можно обойтись, но не без нее.

 

Кстати, Жуковский перед Пушкиным и не лукавил на этот счет; так ему писал: «Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые – шелуха…» Жуковский, возможно, и не понимал, что именно эта «шелуха», что именно этот «мусор» и составляет суть жизни и поэзии Пушкина, что пушкинская муза меньше всего соткана из высокого и отвлеченного фантазирования. Это и самим Пушкиным обозначено достаточно четко – эхо. Но кому хочется слушать чужое эхо?

 

Непонимание неизбежно рождало упреки: «До сих пор ты тратил ее /жизнь/ с недостойною для тебя и оскорбительной для нас расточительностью, тратил и физически и нравственно. Пора уняться…»

Пушкин – не унимался.

 

Отношение Жуковского к стихам Пушкина также неравноценно, но с общей концепцией отношений все же сопоставимо. «Ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностью России, - писал Жуковский. – Но я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности».

 

Жуковский и Пушкин должны быть разведены по разные стороны не только характера, но и самого отношения к жизни. Благородное служение поэзии стало причиной трагедии Жуковского, незаметной только потому, что он сжился с ней, привык к ней, подобно тому, как привыкают к боли и тем самым перестают ее замечать.

 

У Пушкина, поэтому, были все основания отозваться о Жуковском следующим образом: «Он святой, хотя родился романтиком, а не греком…» (грек – житейский либо политически свободный человек).

И все же Жуковский не оказался ни святым, ни романтиком, ни греком; либо был всеми ими – лишь частично, фрагментарно, «по обстоятельствам»…

 

В одном из писем к Пушкину Василий Андреевич все же оговорится: «Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет!..» Эта оговорка все-таки не случайно – Жуковский стоял именно на берегу, и не хотел сознаваться себе в этом; бушующие волны жизненных страстей и тонущие в них «человеки» были ему неведомы.

 

Он стоял на «тротуаре», когда по Голгофе шла печальная процессия, а «возмутитель порядка» нес свой крест…

 

…В вариантах легенды об Агасфере существуют не только тема его вечного странничества в наказание за то, что оттолкнул Христа, но и тема его вечного затворничества. Когда кто-нибудь нарушал тишину его уединенного жилища стуком, Агасфер вздрагивал, а затем спрашивал: «Не пришел ли еще человек с крестом». Вернее всего оставить это на правах иллюстрации отношения Жуковского к реалиям мира, реалиям, похожим на случайный стук…

 «Природа полного неведения» и «природа ненависти к возмутителям порядка» - природа агасферовская…

 

* * *

…Жуковский помнил, как он 27 января 1837 года, вечером, приехал к Вяземским. Их не оказалось дома. Он зашел в соседнюю квартиру. «Как, вы не знаете! Неужели вы не получили записку? За вами давно послали. Поезжайте к Пушкину: он умирает, он смертельно ранен…» /1.288/

 

Биограф здесь с волнением пишет: «Это известие потрясло Жуковского». Нет, не столько само известие, сколько смутное и тяжелое ощущение того, что Жуковский роковую дуэль «просмотрел», «опоздал», появился тогда, когда уже ничего изменить было нельзя. Осознание этого для Василия Андреевича было мучительным; к тому же он уже «спас» однажды Пушкина от дуэли – в ноябре 1836 года. На поверку же оказывалось, что просто отложил дуэль до января, как откладывают шахматную партию.

 

Тогда, в ноябре, им было написано странное письмо Пушкину: «Есть возможность все остановить (накануне этого письма Пушкин вызвал Дантеса на дуэль)… Ради бога, одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления».

 

«Безумное злодейство» здесь, как справедливо замечает В. Афанасьев, - это не выстрел Дантеса, это именно убийство Дантеса, совершенное бы Пушкиным: Пушкин отлично стрелял. Так что Жуковский спасал Пушкина не столько от смерти, сколько от преступления и всех тех последствий, которое оно за собой влечет. Возможно, до самого конца был почти уверен, что в случае дуэли ее «выиграет» Пушкин. /1.287/

 

Пытается и Жуковский «замять» дело – просит всех молчать о случившейся ссоре. Пушкин же его совету не следует.

 

21 ноября Пушкин написал оскорбительное письмо к Геккерну и отправил его через Жуковского. Тот, естественно, отправку письма задержал, а на следующий день, по известной версии, имел аудиенцию у Николая 1 – предотвратить скандал и дуэль.

 

Пушкин был вызван во дворец. Официальной записи беседы с Николаем 1 нет, но, скорее всего, царь взял с Пушкина слово, что тот драться на дуэли не будет. Поэт дал обещание.

Таким образом в ноябре дуэль не состоялась.

 

Успокоился ли Жуковский? – вероятнее всего. Три биографа – Зайцев, Афанасьев, Бессараб – ничего не говорят о «промежутке между дуэлями»; нет упоминаний о каких-нибудь активных действиях со стороны Жуковского и у В. Вересаева.

 

Знаменитым оказался лишь совет, обычно приписываемый Жуковскому, - чтобы как-то выйти из дуэльной истории «с честью для обеих сторон», была предложена женитьба Дантеса на сестре Натальи Николаевны Екатерине Гончаровой. Так оно и вышло – они обвенчались; молодых, как полагается, поздравили; омрачало праздник лишь то, что Пушкин закрыл свой дом для Геккернов…

 

У Жуковского, зная черты его характера и его «неспособность к интуиции», полагаем, были все основания считать дело благоразумно завершенным. Но Пушкин-то подобной «благоразумностью» никогда не отличался!..

 

Наконец, стоит отметить: в «ноябрьской истории» за Жуковским «послали сразу», как только был отправлен вызов. В январе же 1837 года – он словно оказался исключенным из событий. Чтобы не мешал? Исходила ли эта «инициатива» непосредственно от Пушкина – неизвестно; но можно предположить, что поэт все же не хотел участия Жуковского в своем деле чести…

 

* * *

Мы не станем особо распространяться о спасении архива Пушкина, о слухах, что Жуковский якобы украл три пакета с рукописями, о письме к отцу Пушкина с «видоизмененным согласно обстоятельствам» изложением роковой дуэли, о письме Бенкендорфу в марте 1837 года в защиту чести и памяти Пушкина – все это вещи известные.

 

Скажем другое – в тяжелой суете февраля-марта 1837 года вместе с Пушкиным в сознании Жуковского оживал Андрей Тургенев: в страстном желании во что бы то ни стало увековечить память. Жуковский просит друзей Пушкина начать воспоминания о нем; в разговоре с Николаем – разрешение издать полное собрание сочинений Пушкина.

 

После смерти поэта Василий Андреевич стал даже мистичен, хотя первая «мистическая запись» была сделана не им, а Александром Тургеневым в дневнике: «29 января. День рождения Жуковского и смерти Пушкина». Некоторые вещи, окружавшие Жуковского, теперь принимали новые значения. Вот он на похоронах Пушкина бросил в могилу свою перчатку – на встречу; он теперь запечатывает многие свои письма пушкинской печаткой – «Это Пушкина перстень, им воспетый и снятый мной с мертвой руки его…»

 

Среди бумаг Пушкина была чистая тетрадь с тиснением: «Черновая книга Александра Пушкина». 27 февраля Жуковский вписал сюда стихотворное посвящение к «Ундине», затем в ней появились черновики девяти стихотворений. /1.298/ Наконец, черными чернилами были вписаны стихи:

Долго стоял я над ним…