* * * (ХРИСТОЛОГИЯ АЛЕКСАНДРА БЛОКА)

 

«Имя Христа упомянуто всуе». Приговор Айхенвальда чрезвычайно строг; но судья здесь напоминает человека, которого захлестнули эмоции (что, впрочем, часто бывает в смутное время), а потому детали, «мелочи суть мои боги», оказались незамеченными. Но тем обиднее, что Христос из «Двенадцати» всегда упоминался всуе всеми, кроме Блока, -- его так и не расслышали. Обидно и то, что Блок, в принципе, оказался причислен к таким апологетам суесловия, как, к примеру, Брюсов или Мережковский.

 

Даже из вышесказанного относительно революции видно, что строчки Блока о Христе совсем не пустозвонны – и если мы пока не можем найти им объяснения, то это ничуть не означает, что этого объяснения не существует. В поиске отгадки нам необходимо выбраться из текста самой поэмы и заново перелистать трекнижие Блока, чтобы из разрозненных кусочков собрать образ Христа таким, каким его видел Блок.

 

Вообще, образ Христа у Блока встречается не так часто, а потому странно, что исследователи поэмы «Двенадцать» не поставили принципиального вопроса: почему же именно Он? Так, появление в «белом венчике» Девы Марии было бы для всего творчества Блока гораздо логичнее и вполне предсказуемо; да и в тех редких случаях, разбросанных по трилогии, Христос чаще всего появляется именно с Ней и именно через Нее:

Или:

Обновлена рождением Христа.

Наконец, в известном стихотворении «Ты проходишь без улыбки»:

Есть у Блока и мотив «совместного странствия» – своего и Христа:

Он направлял мой шаг завороженный…

Есть и калькирование:

Мне – невоскресшему Христу…

 

На этом «доброжелательность» Блока к образу Христа исчерпывается; его Христос начинает принимать другие формы. В нем возникакет особое мифологическое противоречие, особое отстранение от канона. В «Двенадцати» образ Христа именно мифологизирован, что и вводит в заблуждение интерпретаторов, привыкших к богословским трактовкам.

 

Этот тезис, несомненно, требует определенных доказательств. Еще в «Прекрасной Даме» Блок обронил:

Бужу я память о Двуликом.

Какую память? Культурологична она или архетипична? Почему именно Двуликий, а, к примеру, не триединый? Можно, конечно, сослаться на привычную двойственность творчества Блока:

Другой пример:

Как черных птиц на встречу Христу.

 

Можно углубить положение о двойственности Христа и сказать, что Блок попросту не различает Христа и Антихриста (это, кстати, уже встречалось в блоковедении, но сейчас у меня нет возможности уточнить источник). Версия заманчива, но все же несколько не соответствует истине – у Блока, в отличие от других символистов, попавшихся на антихристову моду, Антихрист нигде не упоминается; нет и героев, которые были бы явно противопоставлены Христу; нет и того социального типа, который мог бы, например, явить положения об Антихристе Вл. Соловьева.

 

Стало быть, двойственность образа Христа лежит вне библейских источников. Гораздо вернее искать ее истоки во времени двоеверия (если обратиться к истории) – в той самой эпохе, когда «язычество примеряло на себя христово рубище». У Блока как раз этот мотив выражен чрезвычайно ясно:

В цикле «Родина»:

И пели о своем Христе…

 

Кто же это – «свой Христос»? С.С. Аверинцев в одной из статей, посвященных славянству и византийству, приводил в пример одно из обозначений такого мифологического Христа: Спас Ярое Око. Вот оно, то парадоксальное сочетание, так мучившее Блока: спасение и ярость.

 

Присмотримся еще раз к строчкам Блока. В первой книге стихов:

Во второй книге стихов:

Наконец, все в том же стихотворении о дедах – «Задебренные лесом кручи»:

И еще одна деталь:

 

Попробуйте прочитать финал «Двенадцати» в этом ключе – и смысл поэмы переменится в какой уже раз! Восприятие Христа как единства спасения и ярости дает возможность говорить об особом суде над революцией, и, если брать шире, о суде над Россией. Бунтарский дух уже наказан яростной вьюгой – смертью; но вместе с тем остается еще возможность спасения. Здесь Блок был внимательным читателем Достоевского: «Распни его, судия, да после пожалей…»

 

Опять вернемся к дневнику 1918 года, где Блок по поводу своего «вьюжного Христа» восклицает: «Как я его ненавижу!» Назвать блока за это атеистом – грубейшая ошибка: из всего соцветия серебряного века он, пожалуй, самый религиозный поэт. Да и верно ли ненависть это? Уж не страх ли?

 

За что «вьюжный Христос» мстит Блоку? Какая вина висит на самом поэте? Чем является его последнее произведение – покаянной песней или эпитафией? Может быть, та знаменитая революция – всего лишь хорошо исполненная маска, за которой скрыта трагедия совершенно иного порядка?

Вопросов много – сможем ли ответить?..

 

* * *

Говорят, существует чисто поэтическое поверье – нельзя предсказывать в своих стихах свою же гибель: зачастую сбывается. Падал Блок или восходил – спор, собственно, обреченный. Скорее всего, его лучше всего назвать движением «вверх по лестнице, ведущей вниз». Его поэтическое мастерство, подчас даже пугающая виртуозность, его философское и историческое предчувствие – течение, несомненно, восходящее; но таким же мастером, если не более превосходным, был «безбожественный» и «безвдохновенный» Гумилев (ведь не случайно они схлестнулись именно в год своей смерти). В 1921 году их объединяло лишь одно – ни у того, ни у другого «божества» как раз и не было. Разница лишь в том, что Гумилев писал, Блок молчал.

 

Упрек же Блока (основа его знаменитой статьи) не столько акмеистам, сколько самому себе – за то безрассудное уничтожение своего идеала.

 

Зинаида Гиппиус, когда Блок читал ей стихи, будь то «Незнакомку», «Фаину» или цикл стихотворений «Родина», непременно и почти с восторгом замечала – «И здесь Она!» Вообще, мотив превращений, метаморфоз, персонификаций – мотив сказочный, идущий из глубин; тем-то он и привораживал. Пушкинский Гвидон, превращаясь то в комара, то в муху, затем снова принимал свой прекрасный «гвидонов облик». Идея (персонификация) Вечной Женственности у Блока «изменяла облик» многократно, но в последний раз, превратившись в площадную Катьку, воскреснуть в своем прежнем лазурном великолепии не отважилась.

 

Почему его сказка не имеет счастливого конца? Почему Дева Мария с Младенцем на руках обречена видеть знамение:

 

Все трекнижие Блока – это не просто череда персонификаций и превращений Вечной Женственности. Это особая, мрачная и жестока проверка Ее, это испытание – выдержит или нет? Блок бросает Ее в пучину земных страстей – выплывет или не выплывет? Он рассыпает Ее лазурь по петербургским грязным подворотням – воссияет или останется грязным булыжником на мостовой?

 

И вместе с тем Блок постоянно испытывает себя – останется ли он Ее пажом, в каком бы облике Она не являлась. «Полюбите нас грязненькими, чистенькими нас всякий полюбит…»

 

У Льва Шестова есть одно интересное замечание относительно творчества Достоевского: «Он /Достоевский/ договорился /со своей любовью/ до того, что человек должен полюбить даже Елизавету Смердящую». По всей логике низведения своей героини, Блок должен был привести Ее к этому уродливому порождению и тем самым совершить насилие над человеческой природой.

 

Чтобы спасти свою Героиню, Блок решился убить Ее. Возможно, что в этом он оказался чем-то похож на великого инквизитора, завершившего свою речь словами: «Во имя Твое завтра сожгу Тебя».

 

Блок словно подкожно почувствовал, что дальше низводить уже некуда; и любовь вот-вот готова обернуться ненавистью, черной злобой. А так, остаются слезы, нежная печаль, светлое воспоминание о лазоревом мире.

 

Впрочем, есть и еще одно измышление – Прекрасная Дама, вероятно, была далеко не книжным созданием: любой психоаналитик вывел бы из творчества Блока определенный комплекс неполноценности:

Можно было бы, следом за современной модой, упрекнуть во всем Любовь Дмитриевну, ждущей от великого небесного поэта обычного секса и домашнего уюта. В итоге, также следуя за модой, наказать обоих «за непонятливость»…

 

Блок словно вытравливал Прекрасную Даму из себя, и чем больнее он Ей делал, тем сильнее билось его сердце; было во всем этом какое-то особое сладострастие, такое, как у Достоевского в отношении страдания. Поэтому трекнижие Блока – это менее всего игра в Аполлона и Диониса, как это обыкновенно по-академически представляют. Это игра совершенно иного порядка.

 

В 1920 году, в марте, был завершен «заказной» очерк «Лермонтов». В нем есть одна чрезвычайно важная загадка – этот очерк является, пожалуй, самым неудачным во всей русской литературе, написанным на уровне примитивного школьного реферата (не удивительно, что он был забракован). Проницательность Блока всегда поражала многих – у него было не только интуитивное историческое чутье, он был способен найти сокрытые от обыкновенного взгляда поэтические глубины (как это было, например, в «Катилине» с оценкой Катулла).

 

Почему же никто не обратил внимание, что в очерке именно о поэзии Лермонтова нет ни слова?! Дана лишь биографическая канва и несколько эпизодов из жизни. Говорить о том, что Блок не знал Лермонтова или не понимал его творчества, смешно. Скорее всего, Блок, в силу разных причин, просто не захотел говорить об этом. «Блок – это Лермонтов нашей эпохи», -- так говорили о нем современники, и были правы.

 

Однако шила в мешке не утаишь: в очерке Блок приводит лермонтовский детский сон о луне, воспоминания о первой любви, упоминание о В. Лопухиной, напоминание о резком характере поэта и, наконец, замечание о том, что несколько лет кряду Лермонтов словно искал смерти.

 

Мы говорили об игре иного порядка – ее и ведет лермонтовский Печорин, пытавшийся уничтожить «женское начало», перестать быть его заложником, целиком подчинив его себе. Лермонтовский демон ожег Блока. Ожег, но сил не дал. Может быть, поэтому герой Блока видит «огненные бедра», но не может ими обладать…

 

В Блоке явилось два уничтожения – Прекрасной Дамы и себя лично; к пригвожденном к трактирной стойке поэту неизбежно приходит пьяное чудовище с одной единственной целью:

Он и рад бы это сделать – но сил нет; к тому же, покойники не грешат…

 

* * *

На поверку оказалось, что Вечную Женственность в лице грязной и блудливой Катьки никто не хотел признавать. Почему же? Ведь видели Ее в Незнакомке, в Кармен, в Фаине, в Снежной Деве, в Ночной Фиалке. Но «толстоморденькой Кате» отказывают в этом созвучии с таким же упорством, с каким не хотят в порыве всечеловеческой любви любить Елизавету Смердящую. Но именно это созвучие для Блока так же естественно, как и все остальные. Не все ли равно, грязна ли она, блудлива ли? Ведь грязную, нищую, убогую Россию приняли за Жену!

 

Впрочем, этот спор – принимать Катьку за Нее или не принимать – лучше оставить за неконструктивностью: каждый все равно останется при своем. Единственное, какое бы решение мы не приняли, останется неизменным – финал:

 

Итак, если Катька есть персонификация вечной Героини Блока, то поиск самого поэта в поэме напрашивается сам собой – в чьем облике он явлен?

Не видать совсем лица.

Так ли обезличен наш герой? Скорее всего, напротив – именно эта «обезличенность» выделяет его из отряда. Показательна и походка:

Уторапливает шаг…

Если это – бегство, то мы опять-таки имеем дело с одним из ключевых мотивов в поэтической системе Блока.

А вот и предсказание финала:

 

Можно, конечно, воскликнуть в исследовательском пафосе: «Се – Блок!» А если это действительно Блок? Тогда вся поэма неизбежно предстанет не музыкой революции, которая больше напоминает скрип пятого колеса у телеги, а музыкой самоуничтожения: все, кончено, не оправиться, не выбраться, выхода нет…

 

Петруха-Блок выражен очень четко, его внешняя обезличенность оборачивается ясными психологическими характеристиками:

Вздумал вывернуть? Изволь!

Или:

Наконец, знаменитый Петрухин монолог:

Загубил я сгоряча…

 

Взгляните на исповедь убийцы не в контексте поэмы, а в контексте всего творчества – ее прочтение окажется чрезвычайно ясным и однозначным. Вся динамика трех книг Блока движется по «гибельному кругу». Наконец, кризис личной жизни самого поэта так же заставил его говорить именно о пагубе. Но вырваться из этого заколдованного круга, равно как и из блоковской метели, уже нет никакой возможности. Вот и возвращается «на круги своя» и наш Петруха:

 

Отряд красногвардейцев сопоставим с двенадцатью апостолами, из которых самая тяжелая судьба как раз у апостола Петра – прежде всего в том, что он трижды отрекся от Христа, и этот жгучий стыд преследовал его до конца дней. Перед казнью Петр попросил, чтобы его распяли вниз головой («Другой» Христос). Другие его деяния почти не откладываются в массовом сознании; он обречен быть отрекшимся…

 

В поэме Блока роковой выстрел совершает Петруха (не Андрюха, не Алеха и т.п.) Он же и выделен из всего отряда; за ним же спрятан и сам Блок; он же и любил сильнее всех. Все трекнижие Блока есть это отречение. В «Двенадцати» он клялся и божился, что не знает ЕЕ. Нет, знает, и, главное, любит…

 

* * *

По воспоминаниям современников, Блок начал писать поэму с 8 главы:

Без одной строчки эта главка как будто призвана истолковать революцию, да и вообще все происшедшее с Россией, как забаву, потеху, веселое приключение от нечего делать, пилюлю от скуки. Опущенная же нами строка такова:

Упокой, господи, душу рабы твоея…

Вот и недостающий элемент погребального обряда – молитва, отпевание. Дальше поднимется столбушкой снег, ничего не будет видно, начнется беспорядочная стрельба, и затем, в одной из снежных воронок, появится Христос. Появится для Блока Другой Христос – «с кровавым флагом» – Спас Ярое Око – «мой грозный Мститель», требующий ответа…

 

* * *

…Как-то в одном из разговоров один мой хороший приятель сказал, что Блок – самый бездарный поэт из всего соцветия начала века, представляющий собой груду символов и ремиксов.

 

Мой друг прав в том, что весь сборник стихов о Прекрасной Даме мог бы уместиться в нескольких строчках; мой друг прав в том, что лирика Блока – это «нечто и туманная даль»; мой друг прав в том, что поэма «Двенадцать» – исковерканная частушка; мой друг прав в том, что Блок не задумываясь берет и образ Христа, и Софии, и Поэта, и смерти. Он не прав лишь в одном…

 

Такое ощущение, что Блок не оставил нам ни одного отдельно стоящего стихотворения, да и вся его поэзия словно находится вне канонов привычной эстетики, и каждый раз, когда мы пытаемся эти каноны приложить к Блоку, мы неизбежно получаем отрицание его.

 

Чем же тогда так притягателен Блок? Он как будто оставил нас на положении того мастерового, вокруг которого рассыпаны бесчисленные кусочки разноцветной эмали, и он, вот уже на протяжении многих лет, пытается выложить одно-единственное мозаичное полотно. Что будет изображено на нем? Лик Другого Христа? Дева с Младенцем? Уставший поэт с посохом в руке? Что будет фоном – река, вьюга, город, болотная травка или забор, разделяющий тот мир и этот?

 

Что будет изображено на этой мозаике – откуда нам знать; единственное, что мы знаем, -- эта работа рано или поздно будет завершена, как завершена всякая судьба и жизнь человека. И Поэт застынет в священном ужасе перед ликом Мертвой Софии с полотна Ганса Гольбейна-младшего…

 

 

ПЕЧАЛЬ КОРОЛЕВНЫ (вместо послесловия)

 

…Я тебе покажу удивительный мир,

Он прекрасен, как все, что тревожит поэта.

Это здесь, в среброзвонной тоске твоих лир,

Все нетленно в сиянье лазурного цвета.

 

А там… Там в круженье полуночных вьюг,

Что безобразны, бесчисленны, святы,

Бродит смерть, фонари задувая вокруг,

Подметая свои ледяные палаты.

 

О! Я сказочный город хотел бы тебе предъявить,

Словно паспорт на чьей-то незримой таможне,

Там каналы сшивают бетонные складки, как нить,

Что вдевает в игольное ушко хирург осторожный.

 

Ты будешь смотреть, как сгорает закат,

На снегу оставляя кровавые пятна.

Но, моя королевна, тебе не вернуться назад –

Если идти, то идти безвозвратно.

 

Что мы здесь, среди благовоний и роз,

Когда так чарующ запах болотных фиалок,

Тяжел и мучительно-едок дым папирос,

Плывущий по лестнице винных подвалов?

 

Я подарю тебе ослепительно-пьяный наряд,

И крылатые сани извозчик помчит на Сенную,

Где так сладостно красные лампы горят,

Где толстый фельдфебель пометит тебя поцелуем.

 

Я знаю – твоей неземной красоте

Позавидуют старые снежные девы.

В этом городе взгляды и чувства не те,

К каким мы привыкли, о моя королева.

 

Я дам тебе сцену в объятье дешевых кулис,

Где декорации к полу гвоздями прибиты,

Где сальные взгляды легко раздевают актрис

И ждут с нетерпеньем приход Карменситы.

 

Ты знаешь, как празднично видеть калек,

Сидящих на паперти темного храма,

Но лаская не их, а тот розовый снег,

Что бьется под вечер в оконные рамы.

 

Как радостно видеть безродного пса

И ворона, что в предвкушенье кружится,

И знать, что не будет маскам конца,

И ненавидеть любимые лица.

 

Я подарю тебе стрекот пальбы –

В том мире для нас даже пули не жалко.

 И ты сразу поймешь, что колеса судьбы –

Это колеса твоего катафалка.

 

Я дам тебе право быть брошенной и

Глотать по ночам одиночества слезы.

И лунной тоской наважденья твои

Придут так навязчиво и без спроса.

 

Поверь мне – и я покажу тебе Тьму,

Искристую патоку в всполохах снежных, но ясных.

Согласна ль оставить небесную эту страну?..

 

И королевна с печалью сказала ему:

               - Я согласна…

 

1996