СУДЬБА

    О судьбе человека можно говорить лишь тогда, когда в его жизни поставлена итоговая точка – все, теперь знак оформлен, его символический смысл узаконен, в нем уже не будет никаких изменений и никаких поправок. То, что мы прочитаем в этом символе – дело десятое, я уже не говорю о бесконечном числе оценок, которые, как гласит народная мудрость, мертвому припарка. Важно другое, и об этом уже говорилось у истоков, - судьба человека есть произведение мифологическое, в то время как жизнь человека – цепочка исторических фактов. Всякий раз, пытаясь прочесть судьбу человека, мы создаем миф о нем.

    Это в полной мере относится к пушкинской работе. И дело не в том, где Пушкин слукавил, «извратил факты» биографии (таких случаев наберется предостаточно), переставил их местами, многое знал, да «не заметил», многое связал, но не так и не с тем – построчные упреки Пушкину не входят в наши планы. Суть в другом – в образе самого Радищева, каким он представлялся Пушкину, в прочтении его судьбы и в поиске главнейшего ее концепта.

*   *   *

    Пушкин не был беспристрастным биографом, да и было бы глубокой ошибкой требовать от поэта исследовательский, скрупулезный и дотошный взгляд, лишенный индивидуальности в обмен на научную беспристрастность. Более того, он не стал смотреть на Радищева «в его развитии» (как это нынче узаконено академией), хотя и писал: «Время изменяет человека... Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют». У Пушкина было две точки отчета, два факта радищевской биографии, которые казались ему ключевыми, которые подготавливались всей жизнью и которые не могли не случиться. Не могли не случиться – и не случились...

    Первый – «зачисление» Радищева в мартинисты и рождение его книги.

    Рассказывая о первых годах Радищева по возвращении из-за границы, Пушкин бесхитростно писал: «Государыня знала его лично и определила в собственную канцелярию... Граф Воронцов ему покровительствовал... Состояние его было для него достаточно... Следуя обыкновенному ходу вещей, Радищев должен был достигнуть одной из первых степеней государственных. Но судьба готовила ему иное». Это «иное» заключалась в тех идеях, которые взялся проповедовать Радищев и в тех «сообществах», к которым он примкнул.

    Радищев времен университета о своем «предназначении» как бы не помышлял: слушал лекции Гейлерта, причем, весьма плохо понимая, о чем говорит преподаватель, ибо в языках был не силен; читал Гельвеция, Дидро, Руссо. «Беспокойное любопытство, более нежели жажда познаний, была отличительная черта его». В его рассуждениях и разговорах его друзей было много мечтательного и несбыточного. Все случитqя позднее.

    «В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, к которому они принадлежали», -- писал Пушкин в 1836 году, когда тайные масонские ложи с «двусмысленными тостами на ужинах» уже давно стали секретом полишинеля и удивляли не больше, чем кулич на пасху. Упоминание о «масонских святых старичках» типа И.В. Лопухина, ежедневно обходившего всю Москву и раздававшего милостыню, еще более усиливало сентиментально бескорыстное звучание сказанного. Впрочем, и во времена Екатерины отношение к масонам было достаточно снисходительным, хотя в конце царствования она и подвергла их определенной «обструкции». Пушкин пишет о масонах в оправдательном ключе: «...их недоброжелательство /попросту/ ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего и невинными надеждами на будущее...»

    «Радищев попал в их общество. Таинственность их бесед воспламенила его воображение. Он написал свое «Путешествие...»

    Итак, «Путешествие из Петербурга в Москву» – масонская книга: так, по меньшей мере следует из причинно-следственной логики Пушкина; она явилась плодом умонастроений мартинистов, хотя ее сатирическое звучание явно выбивалось из этого хора...

    Как рождается миф? - вот так и рождается: Радищев масоном не был, и наперстка, скрывавшего длинный ноготь, на пальце, в отличие от Пушкина, не носил. И я думаю, что Пушкин об этом прекрасно знал.

    Русское просвещение второй половины ХУШ века и тем более «сентиментальная социология» в духе моральных неудовольствий князя М. Щербатова («О повреждении нравов в России») – явления идеалистического и утопического порядка. Радищев, находясь в рамках подобных взглядов, не мог не строить «мечтательной России». Между тем, идеализм автора еще не означает отсутствия здоровой прагматики. Радищев имел хороший заряд прагматизма – это одна из отличительных черт его теоретических построений (поэтому он и кажется многим «материалистом» – при всей моей жгучей нелюбви к подобной терминологии). Радищев никогда не занимался поиском отвлеченных истин; его вотчина - здравый смысл; его мерило – законы природы, где человек – лишь небольшая часть; его государство – естественное право человека и естественные законы общежития, ибо «человек рожден для общежития» («О человеке...»). Мы можем назвать это идеализмом, пожалуй, только потому, что на горьком опыте знаем печаль Достоевского: человек обособляется! На этом же основании говорим и о несбыточности радищевских идеалов.

    Причем здесь масоны? - вот именно: ни при чем...

    В «Путешествии...» Радищев пройдется по ним с изрядной долей иронии: «Я лучше ночь посижу с пригоженькою девочкою и усну в объятиях ее, нежели потщуся отделить дух мой от тела и рыскать в полях бредоумствования, подобен древним и новым духовным витязям. Когда умру, будет время довольно на неосязательность, и душенька моя набродится досыта». Мы уже говорили не раз, что Пушкин внимательно, с расстановкой, читал «скучную книгу» - и наверняка бы отметил подобную шутку.

Радищев всегда жил в мире реальных вещей (хотя и не всегда оказывался «реалистом» – как-никак не рассчитал все же с «политическим моментом» для своей книги); его мир слишком вещественен – даже в своем философическом трактате «О человеке», когда разговор о душе неизбежно бы завел любого в теософские дебри, он все поверяет практическим выражением (а потому «великий дух», «высшая душа» у него оказываются сопряженными с «великим мужем» – никакого апофеоза трансцендентности). Все разномастное масонство неизбежно уводило от этой вещественности, которая, собственно, и была главным политическим интересом Радищева.

    Впрочем, для нас также естественно то, что «дружить» с масонами совсем не означает «быть масоном». Радищев знал многих: он был хорошо знаком с Н.И. Новиковым, чего уже вполне достаточно для «записи» в ложу; масоном был один из лучших друзей Радищева со времен Пажеского корпуса и Лейпцигского университета – А.М. Кутузов, кому и посвящено «Путешествие...»

    О нем стоит рассказать особо. Восприимчивый, чуткий юноша, он сблизился с масонами еще сразу по возвращении из-за границы, вступил в ложу «Урания» и даже попытался «сагитировать» и Радищева. Радищев в ответ вспоминал об идеях просветительских и необходимостью «смотреть окрест». В 1780-е годы Кутузов принял розенкрейцерство (мартинизм) и снова попытался воздействовать на Радищева, чему ответом было лишенное какой-либо мистики «Житие Ушакова». По сути, это была последняя попытка Радищева отвлечь друга от «кладбищенских идей» и средневекового мистицизма; попытка оказалась неудачной – Кутузов уехал в Пруссию, в Берлин, «постигать высшие и сокровенные тайны учения»; там же он получит известие об аресте Радищева и, позднее, его письмо, написанное по пути в Тобольск. Кутузов попытается еще раз «спасти душу» Радищева – напишет письмо, ставшее последним в их отношениях.

    Конец Кутузова будет печален. Он находился в Берлине, когда в 1792 году был произведен полный разгром московских розенкрейцеров, арестован Новиков и отдан приказ об аресте его, Кутузова. «Узнав об этом, Кутузов остался в Берлине и, не получая из России денег, вошел в долги, за которые был посажен в тюрьму». Он дождется воцарения Павла 1, исспросит у него разрешения, но денег от друзей-масонов так и не получит. Он умрет в ноябре 1797 года в Берлине от горячки... /18/

    Вот здесь и вступает в свои права второй судьбоносный факт пушкинского жизнеописания Радищева – смерть «злоречивого сочинителя» в ночь на 12 сентября 1802 года...

*   *   *

    Но для начала – «сливки» с пушкинского мифа: занятная цитата из К. Валишевского, где выделим то, чего, на наш взгляд, в действительности не было.

    «Амнистированный Павлом и даже приглашенный Александром 1 к участию в законодательной комиссии, Радищев и на свободе и за работой не может восстановить своих прежних умственных сил. Он не выдержал страшного испытания, которому его подвергли... Преследуемый страшными призраками, видя везде казни, опасности и угрозы, он налагает на себя руки после того, говорят, как один высокопоставленный чиновник его спросил, не довольно ли ему одного путешествия в Сибирь... Еще одна характерная черта: он отравился водкой, выпив залпом целую бутылку...» /19/

    Скажем сразу: вся история о самоубийстве Радищева нам представляется мифом. Нет, не подумайте: реальная смерть, естественно, была – вот только самоубийства не было... (Кстати, почему бы это положение сразу не принять на веру – без доказательств? ведь приняли же пушкинскую историю, которая только история и ничего более?)  Мы так часто доверялись Пушкину, что прочитать его историю последних дней Радищева еще раз будет незазорно.

    «Император Александр, вступив на престол, вспомнил о Радищеве и, извиняя в нем то, что можно было приписать пылкости молодых лет и заблуждениям века, увидел в сочинителе «Путешествия» отвращение от многих злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он определил Радищева в комиссию составления законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений. Бедный Радищев, увлеченный предметом, некогда близким к его умозрительным занятиям, вспомнил старину и в проекте, представленном начальству, предался своим прежним мечтаниям. Граф Завадовский удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?» В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорченный и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте, подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве, и... отравился. Конец, им давно предвиденный и который он сам себе напророчил!»

*   *   *

    Можно, конечно, идти по порядку – вдоль по сентябрю 1802 года; и, возможно, мы еще это сделаем. Сейчас «дороже» тот самый лейпцигский студент – Федор Ушаков – преподавший Радищеву урок смерти и наложивший тем самым печать на всю его дальнейшую жизнь.

    Пушкин, естественно, пересказал этот эпизод из «Жития Федора Ушакова», пересказал, как всегда, «бесхитростно»: «Осужденный врачами на смерть, он (Ушаков) равнодушно услышал свой приговор; вскоре муки его сделались нестерпимы, и он потребовал яду от одного из своих товарищей (А.М. Кутузова). Радищев тому воспротивился, но с тех пор самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений».

Пересказано верно, с единственной разве неточностью: Радищев не воспротивился; ему, как сам же пишет, просто не хватило духу сделать это – «Почто толикая в нас была робость? - спрашивает он Кутузова. – Или боялися мы почесться убийцами? Напрасно; не есть убийца, избавляй страждущего от конечного бедствия или скорби... Да скончаешь его болезнь, болезнь, а не жизнь скончати называю...» Это один из несчастнейших парадоксов как старого, так и нашего времени – нет в эвтаназии ни убийства, ни самоубийства...

Нам очень важно развести по сторонам: жизнь, требующая смерти, и болезнь, требующая смерти. У Пушкина, в отличие от Радищева, этого различия нет, но именно оно является единственным аргументом (а о других мы еще скажем), доказывающим самоубийство писателя. По меньшей мере, с этим согласуются и воспоминания сыновей (в пересказе Павлова-Сильванского): «Самоубийство его было вызвано... болезненным состоянием и все увеличивавшеюся слабостью. Он делался все более задумчивым и, наконец, выпил стакан крепкой водки («крепкой водкой» называлась жидкость для чистки эполет – раствор азотной кислоты, – В.Л.); в мучениях от отравы пытался зарезаться бритвою; потребовал священника, который его исповедал. На вопрос о причине самоубийства, ответ умирающего был продолжительный, несвязный...» /20/

Все остальные причины – набор мифологем...

Кстати, Пушкин нигде не говорит о болезни и слабости Радищева, словно той и не было вовсе...

*   *   *

Зато ясно рассказывается о том, как граф Завадовский напугал Радищева.

По дороге в Илимск Радищев написал одно небольшое стихотворение, которое очень показательно:

     Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? -
       Я тот же, что и был и буду весь мой век:
       Не скот, не дерево, не раб, но человек!..

Очень сложно, согласитесь, вызвать в таком человеке всего лишь дружеским упреком-шуткой желание покончить собой. К тому же, над Радищевым куражились ветры куда более ураганные, чем в государственном совете александровских времен, когда либерализм вовсю бродил в головах и сеял прекрасные надежды. Не скроем, Радищев грыз ложку в Петропавловской крепости – от столь неожиданного ужаса и тоски, обрушившихся на него. Но добравшись уже до Илимска, он напишет далеко не покаянные строчки:

               Душа моя во мне, я тот же, что я был...

С ним бывало и хуже, нежели в 1802 году в разговоре со знатным вельможей. К тому же, подобные шутки отпускались в адрес Радищева, видимо, не раз. Один из членов комиссии, Ильинский, вспоминал о Радищеве, что тот был мыслей вольных и на все взирал с критикою /21/. Чиновники, рангом пониже, и мыслили уже -- думается, что старинная русская привычка наступать на больные мозоли в чиновничьей среде была так же распространена, как и до сих пор не искорененные и, видимо, неискоренимые взяточничество и лесть...

Пушкин говорит о том, что графа Завадовского удивила «молодость его седин» – Радищев «предался своим прежним мечтаниям». Вот эти призрачные прежние мечтания и невозможность их воплощения послужила причиной еще для одного, но уже более «изощренного» позднего мифа о «духовном кризисе» Радищева.

*   *   *

Автор этого мифа, причем, достаточно интересного, - А.И. Герцен. В своем предисловии к публикации М. Щербатова и А. Радищева в 1858 году он писал: «Вызванный самим Александром 1 на работу, он /Радищев/ надеялся провести несколько своих мыслей и пуще всего мысль об освобождении крестьян в законодательство и когда – пятидесятилетний мечтатель – он убедился, что нечего и думать об этом – тогда он принял яду и умер» /22/.

Мы можем принять трагедию Радищева как трагедию разочарования – в реформах ли, в своей жизни ли, когда все то, о чем думалось, оказывается ничем; наконец, можно говорить о нем как о государственном человеке, состоящем на службе и пытающемся что-либо изменить – во благо отчизны (памятуя о том юношеском порыве, с каким Радищев возвратился из Лейпцига) – и из этого опять-таки ничего не выходит.

Можно признать, если бы вся жизнь Радищева была служба. Думается, что сибирская ссылка, пусть и не изменившая его взглядов, пыл охладила окончательно. Тем более в отношении каких-либо радикальных перемен. Радищев не раз оговаривал, что никакой самодержец не отдаст власть и не поделится ею – это одно из главнейших условий деспотии как таковой. Скорее всего, Радищев, не питал никаких иллюзий относительно перемен, работая на Александра 1, -- слишком несбыточно.

Со стороны неизбежно кажется, что Радищев «проиграл» дело своей жизни. Н. Эйдельман пишет: «Самоубийство Радищева, вероятно, было трагическим результатом духовного кризиса, когда первый революционер отходит от ряда прежних идей, но не может согласиться и с господствующими; когда он не принят «наверху», чужероден даже в либеральные первые годы царствования Александра 1» /23/.

И все же исследователь сомневается – слишком много гордости было в Радищеве, Qкишком многое ему пришлось испытать, чтобы узнать «цену эпохи». Царствование Александра только начиналось и действительно сулило многое – русская публика разуверится в своих надеждах гораздо позднее. Есть одна «крамольная» мысль по поводу разочарования Радищева в работе Комиссии – он устал быть «бумажным реформатором», его жажда активного социального действия, мечта о превращении России из трутня в прекрасную бабочку, его «крылья» пришлись не в пору александровским пешеходам...

Это похоже на повод для самоубийства, это кажется поводом, подобно тем страшным призракам, что, по словам Валишевского, преследовали Радищева. Но мы уже говорили: между «кажется» и «является» слишком большая разница...

*   *   *

    Под занавес заметок так и остается недоумение – зачем писал? что сказать хотел? То, Что нельзя смотреть на Радищева глазами Пушкина только потому, что они видят по-пушкински, а не так, как на самом деле? Или показать, насколько изворотлив ум писательский, чтобы обойти цензурные затруднения? Или о том, что трактовать смерть Радищева как самоубийство столь же неправильно, как и называть ее обычной трагической случайностью? Все запутано, все не ясно.

    Впрочем, мы не одиноки.

    «Какую цель имел Радищев? чего именно желал он? - спрашивает сам себя Пушкин и сам себе же отвечает: -- На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно». Что же тогда ждать от биографа, пытающегося реконструировать жизнь своего героя, соединяя различные легенды, воспоминания, истории, имевших хождение в начале Х1Х века (иных источников у Пушкина попросту не было)? Остается лишь ответить «за Радищева» - стоит ли удивляться, что это будет столь же далеко от истины, как далек от истины миф.

    Надо сказать, пушкинская акция все же удалась – имя Радищева действительно было возвращено из небытия: им стали интересоваться, его книги – читать и изучать. Сегодня же было бы неплохо еще и вытащить из-под застрявшего в головах нескольких поколений идеологического пресса «просто Радищева», «плохого-хорошего» сочинителя и человека, которому «великий Пушкин» посвятил свои хитросплетения...

1999, - февраль, 2000

Примечания
 
1. Татаринцев А.Г. Сын отечества. Об изучении жизни
и творчества Радищева. М., 1981. С.95.
2. О повреждении нравов в России кн. М. Щербатова и
Путешествие А. Радищева. Факсим. изд. 1858. Прим. Н. Эйдельмана. М., 1983.
С.19.
3. Там же. С.47.
4. Там же. С.47.
5. Павлов-Сильванский Н.П. Жизнь Радищева //
Павлов-Сильванский Н.П. Очерки по русской истории ХУШ-Х1Х вв. СПб., 1910.
С.147-148.
6. О повреждении нравов... С.54.
7. Добролюбов Н.А. Сочинения Пушкина. Седьмой,
дополнительный том. Издание П.В. Анненкова // Добролюбов Н.А. Собр. соч. в 3-х
тт. Т.1. М., 1986. С.341-342.
8. Полевой П.Н. История русской словесности с
древнейших времен до наших дней. Т.2. Спб., 1900. С.206.
9. Барсков Я.Л. Примечания к тексту первого издания
«Путешествия» // Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Том П. Материалы
к изучению «Путешествия». М.—Л., 1935. С.497.
10. Полевой П.Н... С.206.
11. Левонтович В.В. История либерализма в России.
1762-1914. М.,
1995. С.42.
12. Там же. С.27-28.
13. Валишевский К. Вокруг трона. Репр. 1910 //
Вокруг трона. Волгоград, 1990. С.468.
14. Полевой П.Н... С.203.
15. Брикнер А. История Екатерины П. СПб., 1885.
Репринт 1991. С.674.
16. Там же. С.678.
17. Подробнее о следственном деле Радищева с
приложением всех документов смотрите в книге: Бабкин Д.С. Процесс А.Н.
Радищева. М.—Л., 1952.
18. Западов В.А., КУлакова Л.И. А.Н. Радищев.
«Путешествие из Петербурга в Москву». Комментарий. М., 1974. С.35-36.
19. Валишевский К. QК. соч. С.469.
20. Павлов-Сильванский Н.П. Ук. qоч... С.145.
21. Там же. С.143.
22. О повреждении нравов... С.УП.
23. Там же. С.51.