НЕСКОЛЬКО ЗАМЕТОК ОБ ЭПОХЕ КОНСТАНТИНА ВЕЛИКОГО И ДАЛЬНЕЙШЕМ РАЗВИТИИ ЗАПАДНОЙ ЦЕРКВИ

 

* * *

В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов дает маленькую картинку: «Христом вывалена вся начинка из пирога (мира), и то называется «христианством», то есть Христос «отделил» себя от христианства. Впрочем, он отделяет себя даже от своих учеников: «Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего» /Мат. 10,24/. Оставив за собой право недосягаемости, Христу ничего не оставалось иного, как предложить своим ученикам делать то, что им заблагорассудится – оттого-то все послания апостолов крайне противоречивы, что на фрагментах из них можно оправдать любую, даже самую бесчеловечную теорию. Между Христом и христианством невозможно поставить знак равенства.

 

С другой стороны, С. Булгаков, к примеру, пишет: «Инквизитор не напрасно хотел сжечь Христа, ибо его идеи являются прямым отрицанием идей христианства, не потому, что он говорит богохульственные речи, но по самому своему существу». Да, Инквизитор – антихрист, но разве тем, о чем он говорит, не занималась ли на протяжении веков христианская церковь? Что же тогда в этом случае «обеляется»?

 

Вспомним эпиграф из речи Достоевского: «Смысл тот, что если исказить веру Христову, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала сожиждется лишь новая Вавилонская башня». И далее: «Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо…» Заметим очень важную вещь: Достоевский не склонен разделять христианство на хорошее или плохое, не склонен отделять Христа от христианства; но тем не менее им дана очень важная установка – существует нечто, направленное на социальные устои. На наш взгляд именно это нечто и следует именовать христианством.

 

Христианство как раз есть попытка примирить идеалы Христа с целями мира сего; так было на протяжении многих эпох; и Церковь в этом случае – такой же государственный институт, как, к примеру, парламент или прокуратура. Впрочем, это не идет вразрез с известной теорией христианского государства, чей прообраз был заявлен еще в Телемском аббатстве Ф. Рабле, или «Утопии» Т. Мора, или «Новой Атлантиды» Ф. Бэкона. Вл. Соловьев подчеркивал именно общественную основу церкви: «Церковь есть положительный общественный идеал, основа всех наших мыслей и дел» («Три речи в память Достоевского»). И если мы все-таки не потеряем из виду ту мысль, что Инквизитор есть Священник (храмовый священник), и согласимся с С. Франком, определявшим программу Великого Инквизитора как «идею земного рая», то можно сказать, что церковь действительно есть земное благо, даже несмотря на то, что ею извращены все идеи Христа.

 

Необходимо отказаться от сути вещей – тогда жить будет легче и верить будет проще; в государственном порядке этому соответствует здравый консерватизм (здесь я полностью согласен с Монтенем, говорившим, что любое нововведение опасно для социального покоя). Причем, только в этом государственном консерватизме открывается широкое поле деятельности для Церкви – возможность воспитать на своих идеалах несколько поколений людей; тогда-то она и будет благом, а не пустым разговором.

 

Кстати, вспоминается фрагмент из книги Н. Бердяева «Новое религиозное сознание и общественность» - «Вот несут уже последние кирпичи для окончательного устроения этого мира. Камни превратились в хлеба, человеческая изобретательность совершает чудеса… А откуда-то идет человек, и скажет он слово, от которого прекратится суета земного устроения: не захотят достроить здания, вспомнят о мире ином, свободу опять полюбят превыше счастья… Убьют и истребят этого безумного человека…»

 

А потому, чтобы этого не произошло, необходим буфер между идеалом и идеей, между словом божьим и целями мира сего. И думается, что если бы христианство не поставило себя в это положение, то оно должно было бы умереть в колыбели…

 

* * *

Н. Бердяев в одной из своих статей выделяет два достаточно весомых периода становления христианства: до Константина Великого и после Константина Великого. Такое разграничение действительно оправдано и прежде всего тем, что после эпохи Константина христианство становится религией государственной и уже не преследуется, как это было раньше, а наоборот – навязывается (особенно варварским племенам и народам, в том числе и русскому).

 

Однако оформление христианства как социального аппарата восходит непосредственно… к библейским текстам, а именно – ко всем противоречивым посланиям апостолов. «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» /1 Иоан. 2,15/ - так говорит апостол Иоанн, надежно памятуя об антисоциальной направленности идей Христа – «не иметь ничего в миру». Но время идет, кто-то же должен нести свет миру, а потому необходимы средства для распространения учения.

 

Одним из таких средств и является первая «отступническая» книга – послание святого апостола Павла к римлянам – в которой предложен компромисс между Христовой верой и государственностью: «Всякая душа да будет покорна высшим властям: ибо нет власти не от Бога, существующие власти от Бога установлены» /Рим. 13,1/. Наконец, мы получаем фразу, на которую не мог не опираться Великий инквизитор: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро» /Рим. 13,4/. Именно с ап. Павла между законом духовным и законом мирским начинают «налаживаться связи» - «Любовь не делает ближнему зла, ибо любовь есть исполнение закона…» /Рим. 13,10/

 

Впрочем, эта уступка не принесла Павлу личной пользы; он, равно как и другие апостолы, удостоился мученической смерти. «Антихристов договор» апостола Павла с римской властью оказался, впрочем, слишком незначительным относительно той смуты, что несло все учение целиком. Император Нерон предпочел Павла обезглавить – и с государственной точки зрения в этом был, несомненно, прав. Однако семена христианства дали свои всходы, и уже к III веку с ними было трудно не считаться.

 

 В до-Константиновской эпохе, как свидетельствует Евсевий Памфил, первый шаг к постановке христианства как государственной религии сделал император Галерий в 311 году, издав эдикт, где христианам разрешалось исповедовать свою веру, хотя и с тем, «чтобы они не делали ничего противного общественному порядку». Далее последовал «Миланский эдикт», своеобразная победа христианства, закрепляющая право галилеян на существование.

 

Итак, право получено – живите мирно и молитесь Богу. Что дальше? Мы уже говорили о том, что такое есть возвращение Христа из пустыни: своеобразный «политический акт», которому недостаточно ареалов собственной, частной души. Так и юному христианству оказалось недостаточно иметь свой укромный храм среди других вероисповеданий. Это и стало началом «духовно-политической войны» (несмотря на всю абсурдность и нелепость такого сочетания).

«Идите за Мной, и Я сделаю вас ловцами человеков…»

 

* * *

П.Я. Чаадаев, рассуждая в своих письмах о естественных правах церкви и государства, просил подняться мысленно «к той эпохе, когда только складывался строй нашей церкви, то есть к Константину Великому». С именем императора Константина связано понятие «победы христианства». Более того, в христианской мифологии даже сообщается о том, что однажды ночью к Константину явился сам Иисус с крестом в руках и произнес: в этом спасение твое. Император Константин за свои заслуги и усердие «к распространению христианской веры» получил название святого царя равноапостольского и был причислен к лику святых. Именно в Константине нам и следует разобраться.

 

Так, П.Я. Чаадаев пишет: «Всякий знает, что принятие христианства этим монархом как государственной религии было колоссальным политическим фактом, но, как мне кажется, вообще недостаточно ясно представляют себе влияние, которое оно оказало на саму церковь и религию. Печать, наложенная этой революцией на церковь, оказалась для нее скорее пагубной, чем благотворной…» Позволим себе поправить Чаадаева (правда, в духе Ф.М. Достоевского) – это была пагуба не на христианство (официально оно потом лишь молилось на это событие), но пагуба на основу Христовой любви и свободы.

 

Что же представлял из себя Константин в самом начале своей жизни? Это убийца своего зятя Лициния и его одиннадцатилетнего сына (одобрил бы Достоевский этот поступок?), своего тестя Максимина, своего сына Криспа, своей жены Фавсты… «То был будто небесный ангел божий… по душе украшен был благоговением и страхом божьим», - пишет с придыханием Евсевий Памфил. В этом приведенном противоречии явное (не без лести) желание христианских писателей обелить своего благодетеля: ведь Константин строил христианские храмы – Храм Воскресения Христова, храмы на Елеонской горе и в Вифлееме и в Февроне. Он давал деньги и собирал соборы…

 

Но так ли кроток был Константин? Ничего подобного, и уже хотя бы потому, что он не обыкновенный сирый и убогий, он – император, а государственные дела, как правило, лишены сентиментальности. И обращение Константина к христианству есть далеко не следствие из легенды с крестом, а государственная и политическая необходимость (кстати, точно так же поступил и князь Владимир, когда крестил Русь). Чего же добился Константин этим актом?

 

Опять-таки вернемся за разъяснением к П.Я. Чаадаеву. «Они (Диоклетиан и Константин) смотрели на себя как на вселенских епископов, поставили свой трон в алтаре, председательствовали на церковных соборах, называли себя апостольскими и, наконец, как сообщает нам историк Сократ, присвоили себе полновластие в религиозных делах и невозбранно распоряжались на самых больших соборах. По словам св. Афанасия, Константин говорил собравшимся вокруг него епископам: «То, чего я хочу, должно считаться законом церкви».

 

Комментарии здесь, как говорится, излишни. Хотя… почему же никто из церковников не заметил, что «Дом Его превратили в вертеп разбойников» и что «кесарю – кесарево, богу – богово»? Почему? Воистину ли не заметили или просто не хотели замечать? Пожалуй, не хотели, ибо это противоречило бы социальной сущности христианства.

 

Однако вспоминается и другая история – с императором Феодосием Великим, которого на Константинопольском соборе приветствовали титулом первосвященника. Когда он прибыл в Милан, то св. Амвросий запретил императору входить в храм и даже приказал вынести из храма императорский престол. Это и стало своеобразным предвестьем «величайшей неудачи христианства в истории», по словам Н. Бердяева, - разделения церквей. Но пока этого не произошло, посмотрим на дальнейшие шаги христианской политики.

 

* * *

Как свидетельствуют историки, эдиктами 341, 345 и 456 годов «было запрещено языческое богослужение и в особенности жертвоприношения, приказано закрывать языческие храмы, предписано сжигать все сочинения языческих авторов, направленные против христианства, установлена система уголовных наказаний вплоть до смертной казни за переход из христианства в другую религию». Единственным поворотом в сторону от христианства стало правление Юлиана Отступника (361-363) – одного из первых, кто подкожно почувствовал ту губительную противоречивость новой религии, которая делает ее безжизненной, а подчас и лицемерной.

 

Что же означали все эти законодательные акты? Первое, что приходит на ум, так это поражающее своим отступлением от заветов Христа политическое построение новой религии. Судите сами: могли ли подписаться под этими воинственными эдиктами нищие духом, плачущие, алчущие и жаждущие правды, милостливые, чистые сердцем, миротворцы и изгнанные за правду? «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословите проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас, и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» /Мат. 5,44/ «Пойди же, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой…» /Мат. 5,24/

 

Что ж, приходится констатировать факт – признание христианства императорской властью разрушило в нем живую идею Христа, заменив ее на символ веры; символ – знак, неизбежно требующий, по А.Ф. Лосеву, определенного мифического сознания – именно в создании его и кроется основная задача любой церкви. Опять-таки вспоминается Инквизитор Достоевского – мы все будем делать во имя Твое, даже если это будет отречением от Тебя…

 

И еще один небольшой философский спор, разрешение которого все же следует уводить к началу христианства, - спор о государственном христианстве и христианском государстве. Не будем вдаваться в частности его выражения, важно одно – Церковь и государство имеют один и тот же механизм своего существования, и человечество в данном случае нисколько не изобретательно. «Механику» эту преподносит и сам Христос своим ученикам: «Когда сядет сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых» /Мат. 19,28/. Царство небесное иерархично точно так же, как и царство земное, ибо в любом случае это – царство.

 

…В сказке Дж. Оруэлла «Скотный двор» есть запись: «Все животные равны». Но время шло и требовало новых установок и идей, и привнесло в новую жизнь маленький комментарий: «Все животные равны, но одни животные равнее других…» И.Бродский, определяя равенство людей перед Богом, напишет:

Но так ли это на самом деле, если смотреть человеческими глазами? Вряд ли, да и Сам Иисус не пропускал к Отцу своему апостолов прежде Себя Самого: «Всякого, кто исповедает Меня перед людьми, того исповедую и Я перед Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным…»

 

Что же до социальных стереотипов, то они всегда занимали доминирующее положение. Представьте себе тихого скромного человечка, такого, как, к примеру, Акакий Акакиевич, - он не приносить никому вреда, он кроток и смирен, он плачущ и нищ, но не ходит в воскресенье в церковь. Он будет гораздо дальше от царства божия, нежели некий епископ, имеющий, скажем, квартиру в Москве и дачу где-нибудь в Загорске, и благословляющий некую коммерческую фирму, суть которой – делать нищих еще более нищими.

 

Впрочем, если сослаться на неуважаемого ныне Ф. Энгельса, то найдем у него очень емкое замечание, ставшее, пожалуй, основой для всего западно-европейского экзистенциализма: «Христианство знало только одно равенство для всех людей, а именно – равенство первородного греха…» Отсюда – человек уже виноват в том, что родился; искупить этот грех можно только небытием (клин клином вышибают), а потому в нашей реальной жизни никто не может прийти к высшим истинам. Эта обреченность делает все христианские положения сизифовым трудом – как Сизиф, наказанный за грехи, поднимает в гору бесполезный камень, так и христианство, изменившее идеям Христа, пытается поднять в гору изначально греховное человечество.

 

Итак, в христианстве нет, не было, да и не могло быть идеи равенства, как его нет, не было, да и не могло быть в Библии. То, что выдается нами за равенство – «братия моя любимая» - есть обыкновенный символ, миф, требующий, кстати, большой работы для религиозных ретушеров.

 

 

* * *

 Продолжим другим сопоставлением: что важнее для христианства – «как спасти душу человека» или «сколькими перстами налагать крест»? Парадоксально, но если проанализировать все ранние соборы, вместе с арианством и афанасианством, то мы увидим, что копья ломались именно по поводу «церковной атрибутики» (как нельзя кстати вспоминается роман Н.С. Лескова «Соборяне», где весь сыр-бор разгорелся из-за тростей с разными набалдашниками). Впрочем, Тертуллиан замечал: «Соперничество в епископате – мать расколов…» На наш взгляд, именно словечко «раскол» и маркирует все движение христианства в истории – история христианства есть чередование его расколов.

 

Как уже было сказано, наипечальным для христианства событием стал раскол на Восточную и Западную церкви. Примечателен и тот факт, что разделение церквей не имело причиной «духовные ценности» - Царство Небесное «пересмотру» не подвергалось и никто не сомневался в его существовании. Переделу подверглось царство земное – и даже переделу чисто территориальному: со столицами в Риме и Константинополе. И опять-таки церковная братия под эгидой Христа не пошла на воссоединение, а напротив, разделилась, но уже не на безобидные группировки по принципу еретиков и ортодоксов, а на две вселенские церкви – католическую с папой во главе и православную во главе с патриархом. Это скверное событие произошло в 395 году…

 

Впрочем, приведем несколько замечаний Н. Бердяева по этому поводу. Философ склонен видеть причины раскола в своеобразном переразложении теократических идеалов: «В послеконстантиновский период вырабатывается два типа теократии – императорская и папская», которые являются между тем «двумя формами соединения Царства Божия с царством кесаря». Согласно Бердяеву, в расколе очень важной оказывается следующая деталь, а именно – «два соблазна связано в истории христианства с теократическим государством, два уклона и срыва – папоцезаризм и цезарепапизм». Первое – для Запада, второе – для Востока. Попробуем же разобраться в этих двух скользких терминах.

 

Сразу приведем аналогию с Христом. Как его рассматривать, кто он – богочеловек или человекобог? Суть та же, и бердяевское разграничение является своеобразным отражением этого дуалистического отношения. И в том, и в другом случае мы видим соединение Царства Небесного и царства земного, пусть в лице верховных правителей. И если состоялось соединение земного и небесного, то неизбежно и «перераспределение полномочий».

 

Особенно наглядно это прослеживается в Восточной Римской империи, пережившей Западную на целое тысячелетие. Будучи сильным централизованным государством, Восточная империя имела и сильную императорскую власть, которая двигала патриархами как пешками и решала церковные вопросы сообразно своим политическим и государственным интересам.

 

Западная империя представляла совсем иную организацию – она не была империей в полном смысле этого слова, так как состояла из многочисленных раздробленных территорий, и папа, стало быть, служил своеобразным «буфером» в отношениях между маленькими государствами. Папа стал исполнять социальную функцию цезаря.

 

Мирного житья не получилось. Раскол представил миру бессчетное количество склок и кровавых разбирательств. Чем уж руководствовались участники этих событий – одному богу известно, но вряд ли сугубо христианскими соображениями.

 

К примеру, в IX веке только что крещенная Болгария стала предметом раздора между патриархом Фотием и Папой Николаем 1; император Михаил III отказал папе в его территориальных аппетитах, тогда Николай обрушился на… Фотия и предал его анафеме. Фотий, естественно, не остался в долгу и на Константинопольском соборе 867 года предал анафеме папу Николая. После быстрого убийства нескольких императоров, на престол вошел Василий Македонянин, сместил Фотия, вернул его предшественника Игнатия, который и предал анафеме Фотия еще раз. В Риме в это время Николай сменился Иоанном III, который поспешил снова затребовать Болгарию. Тем временем помер Игнатий, на его место вернулся… Фотий. Иоанн и Фотий, казалось бы, нашли общий язык, и Болгария вот-вот должна была бы перейти в руки папства, но коварный Фотий обманул, и папа, естественно, в который-то раз предал его анафеме. Подобной неразберихой и чехардой церковная история изобилует.

 

Однако ж, достаточно. Слишком низок с позиции христианской истины этот исторический эпизод, чтобы о нем можно было говорить без иронии, ибо решался «слишком мирской» вопрос: в какую сторону – Восточную или Западную – потекут богатства новой страны…

 

* * *

Кстати, поговорим об антихристе… даже не столько об антихристе, сколько о маленьких бесенятах-антихристинятах, которыми так богата изысканная в своей светскости европейская история.

 

Иногда складывается ощущение, что вообще все общественное христианство – некий грандиозный подлог. В нем постоянно присутствуют ножницы – между словом и делом. Католичество в этом плане – не исключение, и даже более того – своеобразный законодатель этого подлога. Для начала обратимся к книге Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», где философ как раз и пишет о надуманности папства как церковного института.

 

«Неосновательность папских притязаний, - пишет Н.Я. Данилевский, - можно доказать простым и очевидным способом. Становясь опять на католическую точку зрения и принимая верховенство ап. Петра, спрашивается: кому принадлежит высший авторитет в церкви после ап. Петра? Действительно, ап. Петр никого после себя папою не назначал… ап. Иоанн пережил Петра на 30 лет, но не принял римской кафедры…» Нам остается только признать, что папы Лиин, Анаклет и св. Климент имели преимущество власти и авторитета над самим ап. Иоанном, что уже является нонсенсом, ибо мы знаем, что принцип иерархии для Библии незыблем.

 

Из всего сказанного вытекает простая мысль – папа появился сам собой (как нечто Само-Собой-Разумеющееся); пренебрежение принципом иерархии стало пренебрежением и к социальной власти, которая также, по определению, основывалась на лжи и пороках.

 

Борьба за власть – вот основа папской жизни на несколько веков. К примеру, 16 лет подряд свергался и восстанавливался папа Иоанн VIII, выкалывал глаза врагам своим, отлучал и анафемствовал. Так, он отлучил епископа Формоза, который после смерти Иоанна VIII сам стал папой, а преемник Формоза папа Стефан VI устроил ему посмертный суд, для чего вырыл епископа из могилы. Льва V, занимавшего папский престол всего 40 дней, убил в темнице Христофор, с папой Христофором подобным образом расправился его преемник Сергий III и открыл своим правлением пятидесятилетнюю эпоху блудниц.

 

Другой, Бенедикт VI, был свергнут и удушен Бонифацием VII, который в свое время был уничтожен Бонифацием VII. Венедикт же IX вообще собрал шайку разбойников и весело громил местные церкви. А если вспомнить всевозможных антипап, то мы не скоро доберемся до предела: к примеру, папа Александр II – антипапа Гонорий II, папа Николай II – антипапа Бенедикт Х и т.д. А во времена веселого треугольника двух пап Григория VII и Климента III и императора Генриха IV на улицах Рима шла самая настоящая бойня…

 

Что ж, этого достаточно для доказательства старой истины – то, что начато ложью, непременно обернется многократно большей ложью и перекалечит многих.

 

Примером тому могут служить так называемые «крестовые походы» якобы за гробом господним, молотящие на своем пути все и вся, даже если попавшиеся под горячую руку – самые примерные христиане. В связи с этим стоит рассказать совершенно дикую историю, происшедшую в 1212-1213 годах, которую одобрил папа Григорий IX (цит. По «Истории религий» И. Крывелева).

 

«Эта история была подготовлена распространившейся в Европе идеей, по которой гроб господень может быть освобожден только безгрешными детскими руками. Началась пропаганда крестового похода детей… На дорогах Германии и Франции появились толпы мальчиков и девочек в возрасте 12 лет и старше, бредущих на юг… Германские крестоносцы добрались до Генуи, французские – до Марселя. Большинство детей, пришедших в Геную, погибло от голода и болезней, остальные разбрелись в разные стороны… Судьба марсельского отряда была еще более трагичной. Купцы-авантюристы Феррей и Порк согласились «ради спасения души своей» перевезти детей-крестоносцев в Африку и отплыли вместе с ними на семи кораблях. Шторм потопил два судна вместе со всеми пассажирами, остальных же благочестивые предприниматели высадили в Александрии, где и продали в рабство…»

 

К слову, как здесь не набросать несколько современных штрихов – хотя бы в виде секты «Белое братство», оболванивавшую подростков и культивировавшую жертвоприношение… Стоит ли удивляться, что подобная религиозная «казуистика» привела к такой печальной странице человеческого бытия, как инквизиция.

 

* * *

Однако сделаем небольшое отступление и обратимся к богословскому творчеству Бл. Августина, чьи воззрения явились основой для западно-христианского утверждения идеи государства (Н.Н. Алексеев).

 

Августин, выводя свою философию истории, построенную на соотношении Града Божьего и града земного, вообще исходной точкой считает… Каина и Авеля – первый (убийца) основал царство земное, второй – Небесное. Свести воедино разные исторические факты жизни государств на этой почве не представляет большого труда – взять хотя бы основание Рима – на братоубийстве. И если исходить из Цицерона и вспомнить о его «республике» - общенародном деле, то можно согласиться и с Августином, говорящим, что Рим никогда таковым не был. Короче, несмотря на все ужимки Августина, дабы смягчить приговор государству, в средневековой схоластике был взят на вооружение лишь один тезис – любое государство есть царство зверя. С Библией здесь нет никаких противоречий.

 

Но, подобно ап. Павлу, Августин находит особый компромисс между Градом Божьим и градом земным. Понимая, что лежащий в основе государства принцип справедливости требует свободы и разума, и свободы в первую очередь, Августин пишет следующее: «Государственный народ есть такое множество разумных существ, которое объединено общим отношением к тому, что оно любит. Следовательно, чтобы решить, каковым является народ, следует уразуметь, что он любит». И, как замечает Н.Н. Алексеев, единство государства определяется, таким образом, его идеалами. Как здесь не вспомнить мысль Достоевского о том, что необходимо судить русский народ «не по тем мерзостям, в которых он пребывает, а по тем святым идеалам, о которых он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает». Итак, царство зверя может быть оправдано, но при том условии, что его граждане будут иметь общие идеалы.

 

Пойдем дальше. Из теории «государственной любви» Августина вытекает и любопытное замечание Фомы Аквинского, которое мне бы хотелось привести полностью: «Что касается церкви, она исполнена милосердия и стремится обратить заблуждающихся (т.е. вернуть их в лоно «государственной любви»); оттого она тотчас не осуждает, но после первого и второго увещевания, как учит апостол. Если же еретик и после этого продолжает упорствовать, церковь, не надеясь на его обращение, заботится о спасении других, устраняет его из церкви посредством отлучения, а затем передает его светскому судье, чтобы он устранил его из мира посредством смерти… Если бы все еретики были истреблены подобным образом, это не было бы противно велениям Божиим…»

 

Что ж, цель оправдывает средства, хотя трудно припомнить, чтобы Христос, даже несмотря на всю свою противоречивость, заповедовал ученикам своим уничтожать врагов их. Снова вспомним легенду о Великом Инквизиторе – Христу инкриминируется то, что он «пришел мешать» общему делу, а потому должен быть сожжен; и этот инквизиторский акт не будет, согласно Аквинату, противен Богу – появляется абсурдный призрак (так точно выраженный в Новом Завете): Бог-Сам-Себя-Убиващий.

 

Новозаветное противоречие обернулось полнейшим мирским беспределом. Приведем лишь один пример. «Общеизвестна реплика папского легата Арнольда Амальрика в ответ на вопрос одного из крестоносцев при взятии города Безье в 1209 году: как отличить еретиков от католиков? Служитель милосердного Христа, ссылаясь на новозаветный текст («Твердое основание Божие стоит, имея печать свою: «Познал Господь Своих» /2 Тим. 2,19/), ответил: «Убивайте всех, господь отличит потом своих от чужих». Не удивительно, что после такого инструктажа были истреблены все жители Безье, вероятно, около 20 тысяч человек» («История религий»).

 

В начале 30-х годов XIII века папа Григорий IX учредил папскую инквизицию на базе доминиканского ордена («господни псы»), и на знамя инквизиции – розыска – забралась собака. Как здесь не удержаться от Гете:

 

Впрочем, еще о Фаусте. Нам представляется неудивительным то, что народная история о человеке, продавшем душу черту, появилась именно в средние века – повсеместные волнения и неразборчивость церкви в своих деяниях требовали какого бы то ни было организатора. Так чем же плох Мефистофель, что

 

* * *

Вот мы и подошли к одному из центральных вопросов – об антихристовом добре и христовом зле (последнюю часть этой антиномии, как правило, опускают, считая ее кощунственной, хотя представляется, что в основе своей они, две части, являются двумя сторонами одной медали).

 

Вернемся к тому, с чего начинали – с предположения, что Христос и Антихрист условно тождественны, что они подобны отражению в зеркале. Разбирая евангельские противоречия, мы так или иначе обнаружим именно дуалистические черты Христа, которые и станут «разрушителями веры».

 

В качестве аргумента можно привести статью русского философа Г.П. Федотова «Об антихристовом добре». Так, в ней приводится показательный пример: «Инквизитор разыскивал еретика-манихея по аскетической бледности лица, по отвращению к мясу, вину и крови, по воздержанию от брака и клятвы, - для доброго же католика оставалось нагуливать розовые щеки, божиться на каждом шагу, пьянствовать и драться в тавернах». Заметьте, Инквизитор ищет зло в том, кто более всего похож на Христа; он просто желает видеть в Христе Антихриста! Впрочем, Федотов с грустью констатирует и последствия: «Антихрист оказался так похож на Христа, что люди, боясь обмануться, начинают ненавидеть сам образ Христов». А отсюда уже недалече до «святого сатаны».

 

Мы уже говорили о двух началах Христа (по С. Аверинцеву) – «строгость и милость» (то, что характерно для любого земного судьи), к этому остается добавить «волю» и «необходимость», которыми Христос обладает в полной мере, но другим, опять-таки, завещает полное безволие и неделание (пользуясь розановским словом) – «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их» /Мат. 6,26/. С другой стороны, известное предложение Христа Петру и Андрею быть «ловцами человеков» также не предполагает свободной «волевой» любви последних к первым (действительно, может ли рыба любить рыбака?) Это обращение в равной степени как христово (исходя из его идеи и воли), так и антихристово (исходя из цели).

 

Меж тем, вопрос об антихристовом добре и христовом зле так и остается открытым, причем, решить его только в пределах царства земного или Царства Небесного невозможно – мы получим дичайшую односторонность или даже одиозность. Однако, вслед за Н. Бердяевым, определим: «Единственное добро есть сам Христос». Но и церковь объявила, что она есть добро – что ж, пусть будет так, но очевидно, что добро это без Христа не полное… Мысль о том, что церковь как наместница Христова несет абсолютное добро (см. книгу Н.О. Лосского «Условия абсолютного добра») есть догмат, который от остальных человеческих истин отличается лишь тем, что не требует доказательств, а предполагает принимать все на веру. «В церкви – добро и спасение души».

 

Впрочем, самое время «чисто по-католически» привести пример несоответствия догмата реальной жизни – судьба Мартина Лютера. Как замечает Лев Шестов, «весь смысл великого спора между папой и Лютером сводился именно к тому, что Лютер вдруг убедился, что глава римской церкви поставил на место Бога себя и свой разум». И это еще задолго до догмата о папской непогрешимости! Лютеру ничего не оставалось делать, как назвать папу Антихристом…

 

Судьба Лютера печальна – отказаться от всего в мире, дать тяжкий обет бедности, воздержания и послушания, чтобы потом удостовериться в ложности всего учения… Гора родила мышь? – ничуть. В том-то и дело, что трагедия Лютера есть трагедия неразличения Христа и Антихриста, трагедия двойственности священных писаний. Потому и показательно, что, «когда Лютер шел в монастырь, он был глубоко убежден в своей правоте; когда он покидал монастырь, он тоже был убежден, что оставаться в монастыре значит погубить свою душу». Прав Шестов…

 

 Решил ли Лютер вопрос о добре и зле? – в частном порядке, может быть, и да, но… В судьбе Лютера был момент, когда он… оторопел – он не ожидал, что его обретенное добро принесет столько зла, едва перенесется в плоскость социальную – я имею ввиду крестьянскую войну, вызванную преобразованиями Лютера; причем, все увещевания нашего героя оказались напрасны – бойня разгоралась.

 

«Я не хотел бы, чтобы евангелие отстаивалось насилием и пролитием крови…» (Лютер) И он же: «Каждый, кто может, должен рубить этих кровожадных и разбойничьих крестьян, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку…» Великий реформатор так же двойственен, как и сам предмет его религии.

 

Между тем, необходимо сделать очень важное замечание: судя по всему, добро и зло обязано иметь два понимания. Зло евангелическое и зло социальное – разные вещи, равно как и добро евангелическое и добро социальное. А потому социальное христианство как таковое есть попытка перевести добро из сферы духовной в сферу социальную.

 

Что же принес мучительный XVI век Западной Европе? Дрожжи Дж. Бола, Дж. Уиклифа, Яна Гуса, Иеронима Пражского, Яна Жижки подготовили взрыв – полнейший раскол западной церкви. Великая истина на деле оказалась слишком крупной и рассыпалась, как хрусталь на мелкие осколки. Реформация принесла своих героев – Лютера, Жана Кальвина, Ульриха Цвингли, королеву Марию Тюдор Кровавую, королеву Марию Стюарт. Да и Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 года как не припомнить!.. или великого испанского инквизитора Торквемаду, или папу Иннокентия VIII, открывшего охоту на ведьм…

 

Примечателен и другой вердикт, известный как Аугсбургский религиозный мир (1555 год), где каждому вероисповеданию была дарована свобода – раскол единой евангельской и апостольской церкви был узаконен…