У. Блейк. Видения дщерей Альбиона

* * *

Прежде несколько разговоров, что позволительно для дневника, где только-только очерчивается тематический абрис.

 

Не так давно мне читала свои новые стихи А. К. По своей неосторожности, да из-за нарушения клятвы ничего не говорить о стихах своих друзей, я обронил: «философичная лирика»… На меня обиделись – пришлось оговориться, что, мол, я – дурак, и ничего не смыслю в высокой поэзии, «чистой поэзии», по выражению Стефана Малларме (пусть простит классик – я от него не в восторге). А спор о философской лирике тогда не вышел.

 

Помог мой очень хороший друг, поэт, К. Бурков – на кухне, за чаем и водочкой. Когда-то, давным-давно, я говорил, что стихов его – не понимаю; мне бы что-нибудь попроще, не столь метаметафоричное, не с таким «загрузом» образности. Костя, наверное, до сих пор не знает, люблю я его стихи или нет. Я, впрочем, и сам не знаю. Писать его языком – упаси меня Бог. Но вот теперь приходится ловить себя на мысли, что его образы четко отпечатаны в памяти, узаконены ею.

 

Если это и была символическая игра мысле-образами, то игра предельна честная, азартная – в лучшем смысле этого слова (играть, чтобы убить время, - глупо; нужно играть, создавая время). Мы тогда говорили о поэзии вообще. О философской лирике, в частности. Но толком ничего не сказали…

 

Почти год тому назад разговаривал с еще одним поэтом, Дм. Бавильским – нет, разговор не свелся к формальному методу (как я думал накануне), но совершенно к иной печали. «Литература – порождение больных людей», - звучало тогда. - Поэт своими комплексами, психиатрическими отклонениями, социальной уродливостью и оторванностью, мысями-чудовищами, рожденными от сна разума награждает читателя (возможно, не менее больного). Метод современной литературы – психиатризм. А «здоровые писатели» делают деньги. О философской лирике говорить не пришлось…

 

Наконец, у Ал. С. Гришина, моего преподавателя.

- Вот вы пытаетесь создать жанр лирики. Но мы сами-то лирику совершенно не знаем. К примеру, что такое любовная лирика? Назовите ее специфические черты?

- …

- Вот то-то и оно…

Нужно заново писать теорию лирики? Нужно. Я бы и взялся, только времени нет. Что такое философская лирика? Бес ее знает…

 

И еще – исходный случай. В моей деревне до поэзии дела нет – как-то она не сильно вяжется с кормлением свиней, свинской обстановкой и веселого свинства по выходным. И вдруг: «А как писать стихи? Я хочу выразить мысль, но не могу добиться целостности. Вот, послушай…»

Ах, как зашебуршало чувство мэтра! Но разум ответил: не знаю…

 

* * *

«Я никакой новой науки не собирался проповедовать» – писал как-то Гоголь; и вслед за ним можно написать: зачем нужно новое слово, когда смысл старого непонятен? Жанр философской лирики слишком стар, но именно это-то и притягивает, как древняя рукопись в пыльном чулане. Нужно сдуть с нее слой пыли.

 

В свое время я был поражен изяществом мысли Ф. Де Соссюра, знаменитого лингвиста, который буквально вырезал из языкознания все лишнее – социологию, психологию, феноменологию и т.д. – и получил предмет в чистом его виде. Это был частный опыт частного человека. Мне в моих заметках все же позволено делать то, что считаю нужным, даже если это и ненормально.

 

Необходимость метода Соссюра я понял в разговоре с преподавателем. Ал. Сергеевич попросил указать в моем сборнике то стихотворение, какое я считаю философской лирикой. Я указал на цикл «Илия», на непритязательный разговор двух соседок: богатой и бедной.

- Разве это философское? Нет, это – чистая этика: злое богатство противопоставлено доброй бедности…

- А. С., но если мы будем определять лирику по ее проблематике, то мы сотворим огромную и уродливую классификацию: этическая лирика, антропологическая, религиозная, эсхатологическая, социальная, психологическая и т.д. сколько у нас будет лирик?

- Много…

Договорились до того, что представили поэта, который всю жизнь описывал бы туалеты – экскрементальная лирика…

 

Этот подход в определении лирики – проблемный – тупик. Ничего не выйдет путного из того, чтобы определение лирики выводить из ее предметов: любовь, значит, любовная, пейзаж – пейзажная, масло – масляная. Тупик. Можно, конечно, сказать – на кой черт вам определять лирику? Есть и есть, не все ли равно какая? Зачем брать в руки скальпель и анатомировать вдохновение художника. Поэт неприкосновенен…

 

У Бертольда Брехта: «Тот, кто считает стихотворение неприкосновенным, действительно не соприкоснется с ним». Браво! Вот с Брехта и начнем.

 

* * *

Прежде чем вырезать философскую лирику из «околофилософской», приведу две цитаты.

Брехт: «Нежелание считаться с критериями разума указывает на большую бесплодность поэтического настроения. Если лирический замысел удачен, тогда чувство и разум действует в полном созвучии».

Вл. Соловьев: «Эти /Полонского – В. Л./ стихотворения прямо написаны не «от вдохновения», а «от разума». А одним разумом так же невозможно создать настоящее стихотворение, как и настоящего ребенка»…

Немец говорит о разуме как истоке поэзии, русский – о чувстве. Оппозиция старая. Но от этого она второстепенной не стала…

 

* * *

«Чем я руководствуюсь, когда пишу стихи?»

- Разумом. Мыслью. И лишь потом вдохновением.

- Не-е, это – не поэзия, это – философия. Как писал Вл. Соловьев, «лирика есть подлинное откровение души человеческой». Душа – это чувство.

- А мозгами, значит, не чувствуют?.. Ну-ну…

 

* * *

Впрочем, остановим этот безыдейный диалог – до тех пор, пока мы будем разводить эти понятия по противоположным сторонам и затем сталкивать их лбами, наш путь обречен. Да и искры от ударов слишком ослепительны; и обжигают. Нынче – чаще. Я чувствую, что стихотворение обдумывается (выдумывается), образы выстраиваются «согласно проекту», - не от сердца, кажется; нет той легкости настроения, с которой когда-то стихи писались.

 

Единственная мысль, способная защитить меня: человек начинает мыслить не от «прочитанных истин», а от сердца, которое их чувствует. И если мы говорим о поэзии чувств – лирика как она есть; то почему бы не сказать и о поэзии мысли – философия как она есть. Эти два поэтических начала в человеке спаяны. А потому сочетание «философская лирика» не кажется мне нонсенсом; а раз это не абсурд, то ее можно определить.

 

И еще: я хочу говорить не о темах, не о предметах, не о героях лирики, претендующей на философию. Я хочу говорить о ее внутренней динамике, о ее механизмах, о ее рождении. Говорить – подкожно.

 

* * *

Начнем с очевидного. Как правило, едва поэт начинает говорить о месте человека в мире, о его судьбе, об Истине, которую этот человек ищет, как его лирика сразу возводится в степень философскую. Это неверно. Нужно просто понять, что говорить в стихах об истине – еще не значит быть философским лириком. Это – тема стихотворения, не больше. Это рассуждение в стихах (оно, кстати, может быть блестящим).

 

Тема еще не определяет жанра. О судьбе, к примеру, можно рассказывать притчи, просто рассуждать в стихах и прозе, сочинять баллады, воскрешать мифологические образы. Можно вкладывать свои рассуждения в уста своих героев. Можно просто упомянуть об этом по аналогии или под впечатлением (например, от осеннего леса). Тему можно выражать классически, романтически, реалистически т.д. Принадлежность к той или иной эпохе также не определяет жанра, хотя и влияет на ее выбор.

 

Философская тема. Философское понятие, явленное в стихотворении. Это еще не есть философская лирика. Одну и ту же тему можно выражать разными жанрами, одно и то же рассуждение можно вписать куда угодно. Повторюсь: определять философскую лирику, исходя из темы, мне представляется неточным. (Смутная главка вышла – ничего, проясним…)

 

* * *

Философскую лирику следует отличать от философичной (или философической – если задействовать слово Чаадаева). Философичная лирика, по сути, и есть наше рассуждение в стихах на философскую тему. Поэт здесь использует не столько образы, сколько образность, метафоричность, сравнение. Его задача – сказать мысль, но сказать ее красиво.

 

Очень яркий поэт-мыслитель – Ф. И. Тютчев. Его знаменитое «Молчание» – «Молчи, скрывайся и таи» – прекрасная иллюстрация к философичной лирике. Тютчев дает нам свою концепцию, мысль, идею человека – в этом была его сверхзадача. Если же мы попытаемся вспомнить хоть один образ из «Молчания», то у нас ничего не выйдет – мысль не воплощена предметно, через что-то, она просто хороша сама по себе.

 

Примечательно, Арк. Штейнбер, когда комментировал стихотворения Ван Вэя и вообще принцип чань-буддизма, не стал «сыпать терминами», а задействовал Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» – и китайский поэт менее всего болтлив; «Молчи, скрывайся» – и китайский поэт пишет: «Пусть люди будут редки и в одиночку»; «Другому как понять тебя» – и Ван Вэй ничего не старается объяснить: нарисовал – и все на этом, ни причин, ни следствий, ни целей.

 

И уж как скоро мы заговорили об этом стихотворении, заметим – именно его чаще всего цитируют русские философы, а Бердяев вообще целиком вставил его в свое «Самопознание».

 

Философическая лирика, несомненно, имеет свою философскую ценность – мыслитель устал от философских теоретических закорючек, его душа просит полета, а мысль – ритма и рифмы. Таким поэтом-философом был Вл. Соловьев. У Соловьева есть прекрасная работа, посвященная Тютчеву и его поэзии, - прекрасная тем, что в ней Соловьев высказал почти все свои ключевые идеи: от Души мира до всеединства. Но сказано это по поводу лирики. Вернее, по поводу тех философских проблем, что были лирически заявлены Тютчевым.

 

Вот, вроде бы как философическая лирика очерчена – лирическое размышление на ту или иную тему. Запомним ее, и отведем в сторону…

 

* * *

Так писал когда-то М. Ломоносов, открывая очень своеобразный вид поэзии – натурфилософскую лирику. Этот термин мне подсказал А.С. Гришин – и он был обсужден не раз уже позднее.

 

Суть натурфилософской лирики – в контаминации, наложении понятий природы на понятие свободы (пользуясь терминологией Канта). Пейзажная картинка, красота природы вдруг находит себе философские эквиваленты. Все тот же Тютчев отлично это показал – в стихотворении «День и ночь». Философский смысл стихотворения выстраивается по аналогии: День – это Гармония, Ночь – это Прародимый Хаос; все вместе, сведенное в один текст, - Диалектика (пусть простит меня всякий за столь примитивное толкование; важен сейчас принцип).

 

Натурфилософично описание анчара – древа яда – у Пушкина. Натурфилософичен образ вьюги как смерти у Блока. Натурфилософично солнце у Маяковского как всепоедающий Ваал…

 

Натурфилософическая лирика – лирика, большей частью, символичная, когда изображенное совсем не есть изображаемое. Это не просто пейзаж в его «очарованном состоянии» – как у Фета (редчайшее состояние в русской поэзии»). Это кодирование философских понятий и проблем через образы природы – и уже от их сочетания будет зависеть, как именно решает философскую проблему поэт.

 

Можно сказать, что натурфилософическая лирика – попытка отойти от абстрагированного мышления; это попытка увидеть философию воочию, как бы мы, к примеру, видели озеро, дерево, звезды, горы. Натурфилософ видит свои идеи в картинках природы, как в зеркале, и когда это изображение становится, наконец, четким и точным, он берет перо и бумагу – подобно тому, как китайский мудрец видит Будду на одном из цветков лотоса среди восьми озер в лучах заходящего солнца.

 

* * *

И здесь стоит сделать одно уточнение. Поэт-натурфилософ, идущий от своего разума, обретает поэтическое откровение тогда, когда мир его идей совпадает с миром природы – сила вдохновения здесь огромная, ни о какой надуманности не может быть и речи. Но это – лишь одно направление движения.

 

У Ломоносова есть знаменитые размышления по случаю божественного северного сияния – картины природы теперь являются источником для философского рассуждения. По такому принципу строится пушкинское «Вновь я посетил». Настроение, разлитое в природе, становится настроением философским – «в голову мысли лезут разные». Сам пейзаж, местность побуждают к философскому творчеству – очень яркой иллюстрацией станет элегия Жуковского «Сельское кладбище».

 

Но, рассуждая, мы возвращаемся к философичной лирике, уже очерченной и теперь несколько скорректированной. Натурфилософскую лирику, равно как и лирику философичную, «изымем для чистоты эксперимента».

 

* * *

Пушкинская эпоха очертила еще один вид лирического философствования – мифологический, когда лирический герой как бы путешествует по времени и принимает облик далеких предшественников и мифологических героев. Таким путешественником был Батюшков.

 

Прекрасная Эллада, Рим, древние поэты – все воскрешалось, оживало, переплеталось с реальностью. Размышление о себе мифологизировалось, становилось философским рассуждением о Судьбе. Представим ряд: Эдип, Нарцисс, Прометей, Зевс, Орфей и т.д. Другой ряд: Гомер, Софокл, Овидий, Катулл… Еще ряд: Константин Великий, Лютер, Аввакум… Наконец: Христос, Будда, Магомет, Кришна…

 

Поэт ищет созвучие – к тому стремится его душа: кто станет его мифом, кто – предтечей, кто – героем, кто – богом. Из этих созвучий рождается аккорд, и этот аккорд – не только чувственное порождение, у него есть своя логика, настройка, без которой любой инструмент будет издавать лишь фальшивые звуки.

 

Откапывать исторические древности отправились символисты – к примеру, Вяч. Иванов, В. Брюсов. Воскрешение мифа неизбежно ведет к философскому его пересмотру (или хотя бы комментарию). Широк и диапазон мифологической лирики – от осколков в пределах стихотворения или даже одной строчки до нового переложения старого мифа (как, примеру, воскрешение Заратустры у К. Бальмонта). Могут мифологизироваться не только персонажи, «герои», но и целые эпохи, целые конфессии, целые народы; мифологизируются исторические события – и вплетаются в поэтическую ткань. А символика, как известно, всегда философична; и мифология, если исходить из Платона, всегда будет стоять на страже и философии, и поэзии…»

 

Очень часто мифологическая поэзия воспринимается как интеллектуальная игра – постарался Джойс, ничего не скажешь. Но упрек поэту в неискренности – один из тяжких.

 

Совсем недавно произошел разговор (еще один) - не бывает ли со мной так, что кажется, будто твоя душа – не только твоя, но и еще кого-то? Да, бывает – мне не дает покоя Бунин (мой погодка через сто лет) - нет, не столько творчеством: чем-то иным.

 

Определить это что-то иное так же трудно, как и объяснить «принцип наложения душ». Разве что можно показать наглядно – мифологическая лирика, например…

* * *

Больной, сошедший с ума Батюшков писал стихи – бессвязный набор образов, символов, состояний, чувств. Мог ли предполагать он, что на излете ХХ века такие стихи станут нормой поэтического творчества, что цепочка (вернее, разбросанные ее звенья) частных индивидуальных восприятий и ассоциаций будет признана и позолочена элитарным сознанием?

 

Такой богатейший набор ассоциативных образов – у Бориса Гребенщикова: от сказочных драконов и мира зеркал до дверей травы и царства Бодхихармы. Как часто спрашивают: о чем он поет? Как ты вообще его слушаешь? Поет – «ни о чем»; слушаю – с удовольствием. Мне интересна сама синтагматика его песен – сочетание слов, образов, пусть иногда лишенная последовательности.

 

Иногда хорош мифологический круг, в котором эти образы словно танцуют (лучший – круг Екатерины). Б. Г. неоднократно говорил, что «Аквариум» – это не группа, а философия, это образ мышления; это – видения красивого холма…

 

Г. Гадамер, попытавшийся свести философию и лирику вместе, пришел именно к ассоциативности и случайности, к чистой лирике, где из звуковых фигур и «обрывков смысле» вдруг (по волшебству?) выстраивается целое. «Слова вызывают созерцания, громоздящиеся друг на друга, перекрещивающиеся, упраздняющие одно на другое… Из этой напряженности словесного поля, из напряжения звуковой и смысловой энергии строится целое».

 

Вот он – спаситель андерграундного мышления! Комбинация слов, лишенная смысла и вышедшая из настроения, поворота мозгов, из «листьев травы» все равно будет обладать целостностью – индивидуально-психологической. Это – ассоциативный лик человека, который уже не может стоять вне философии уже хотя бы потому, что это лик человека.

 

Ассоциативную лирику очень часто называют философской – вероятно, в силу ее туманности, зыбкости, парадокса и загадочной раздробленности. Но ассоциативная лирика пусть остается ассоциативной, а мы все же ищем философскую…

 

* * *

Из России в Англию переберемся: чтобы оправдать наш эпиграф, из Блейка.

Счастье Блейка в том, что он был художником – живопись требует изображения, а не рассуждения об Истине. Возьми идею – и нарисуй ее…

 

Именно зрение художника создало и заблудших мальчиков, и трубочистов, и обретенных дочерей, и розы, и лилии, и ягнят, и комья земли – все для того, чтобы показать в «Песнях неведения и познания» «два противоположных состояния человеческой души» (как Блейк сопровождает свое название).

 

И все-таки: почему бы Блейку не ограничиться своими «Видениями дщерей Альбиона», «Бракосочетанием Рая и Ада», «Французской революцией», наконец? Зачем ему понадобились какие-то «профанированные» ягнята и заблудшие мальчики? Написал бы лучше философский трактат «О двух состояниях человеческой души»…

 

Для Блейка важно было не сказать свою идею так, как она есть, а показать ее, нарисовать ее - заставить обыкновенные вещи работать в том ключе, какой необходим для философской системы Блейка. Эта работа меньше всего строится на ощущении, она не импрессионистична. Философская логика определяет движение поэтических образов.

 

Стихотворение как средство изображения философской идеи я и склонен относить к философской лирике.

 

* * *

Еще в начале разговора был поставлен вопрос: позвольте, а в чем специфические черты этой лирики? Философская мысль в ее поэтическом выражении должна быть привязана к чему-нибудь, как бычок к колышку. Миру идей должен соответствовать предметный мир лирики. Ярким примером можно назвать пушкинские «Бесы», где бесовское кружение и гибель души человека однозначно привязаны к мутному небу, вьюге, летучему снегу:

Сбились мы, пути не видно…

 

Та же основа у «Медного всадника», где проблема власти, истории, личности в истории решается не вербально (Пушкин нигде не рассуждает об этом), а иносказательно. Философской лирике свойственен четкий параллелизм – идея закодирована в образах. История и личность как философские понятия спроецированы в образе Петра и образ сумасшедшего Евгения; отношения между ними – стихия, «пучина Петербурга». Если бы в схватке с Медным всадником победил Евгений, мы бы сказали: философская проблема решена Пушкиным в пользу личности. Если наоборот – значит наоборот. В этом смысле поэтический образ есть метафора, символ – означающее не есть означаемое. Медный всадник у Пушкина – это не фальконетов монумент.

 

Лучшим примером философского творчества является притча; и философская лирика всегда стремится стать притчей. В этом – ее священнодействие, таинство. Вот почему с самого начала сказано: философская лирика – лирика древняя. Зачем Блейку рассказывать про заблудившегося мальчика? – зачем тогда Христу рассказывать о заблудшем сыне?

 

Не подумайте: я не занимаю сюжет притчи в основу философской лирики. Меня интересует сам механизм притчи: четкое соответствие изображенного философской или любой другой идее.

 

Другой пример. Индийского слона, вслед за Борхесом, я назову прекрасным поэтическим творением – и количество его бивней, растущих отовсюду, меня не смутит. Важно другое – индийский слон есть символ направления движений, «роза ветров», философское и научное знание. Точно так же, как медный всадник есть символ власти и избранных.

 

С. Л. Кошелев приводил такой пример: сравните «Старика и море» Хемингуэя и «Жизнь Клима Самгина» Горького. Если герои последнего романа рассуждают без усталости о философии, то герой повести Хемингуэя лишь выполняет свою рыбацкую работу – только выполняет он ее в канонах притчи. То же самое мы можем сказать применительно к философичной лирике и лирике философской.

 

Следующей специфической чертой философской лирики станет ее ситуативность – место действия, ситуация, в которую попадает «закодированный герой». В зависимости от того, как он решит эту ситуацию, решится и философская проблема. Ситуация перестает быть обыкновенной событийной обстановкой тогда, когда приобретает иносказательный смысл. Такова, к примеру, ситуация в «Соловьином саде» Ал. Блока; такова ситуация в «Бесах» Пушкина; такова ситуация в «Сне» Лермонтова.

 

Философская лирика, как правило, не многогеройна, не многообразна. Загруженность персонажами, метафорами, образами лишь затемняет смысл сказанного. Появись в «Медном всаднике» пара-трешка других героев – и чистота смыслового выражения была бы безнадежно заретуширована. Если философичная лирика стремится к метафорическому нагнетанию образов и символики (вот что мне ужасно не нравится в современной поэзии), то философская - напротив, к единичности образа (зато такого, какой надолго врезается в память).

 

Одногеройность и своеобразный художественный прагматизм делают философскую лирику «примитивной», «лубочной», «простецкой» (поэтому мы обозвали блейковских героев профанированными). С позиции эстета такая простота, конечно, «хуже воровства».

 

Но между философской лирикой и лубком есть одно очень-очень важное отличие – лубок простонародно транскрибирует, записывает на понятном языке непонятные философские истории; лирика же непосредственно эти истории заново разыгрывает, всякий раз корректируя их философское, этическое и религиозное содержание.

 

А что касается простого языка – я не слышал более простой истории, чем история о добром самарянине. Нужно говорить просто, точно и ясно… Конечно, когда знаешь, о чем ты хочешь сказать.

 

* * *

Возможно, этот разговор и вышел смутным – «я, как собака, все понимаю, а сказать не могу». Да и академического определения не состоялось. Впрочем, я и не ставил это целью - дневник не статья, все стерпит…

Завершу стихами – тот цикл «Илия», какой я показывал своему преподавателю А.С. Гришину – цикл с претензией на философскую лирику…

 

ИЛИЯ (послесловие-приложение)

 

1.

Целый год – ни капли, все ключи иссякли,

Солнце стало красным, а земля – седой.

Лишь песок струится, и чернеют лица.

                     Зной.

 

Царские покои скрыты пеленою –

Это в дом к тирану постучался страх.

Мир – из рыжей глины.

Корка да морщины.

                    Прах.

 

А вокруг – ни тучи. Вороны над кручей,

Видно, выбирают падаль посочней.

В раскаленной дымке вьется невидимкой

                    Змей.

 

Солнцем мир проколот, наступает голод,

У крестьян в амбаре – лишь запас камней.

Дети лезут к маме: сколько мы протянем

                   Дней?

 

Помолись, Илия, за ключи лесные.

За ручьи степные и желанный дождь.

Уж не стало пота, замерла работа;

Ах, как жить охота! Что же ты, ну что ты

                  Ждешь?

 

2.

«Я сегодня гостей принимала, -

Соседка соседке сказала. –

Стол завален был всякой едой:

Угощала их красной икрой,

На жаркое – гуся и вино,

То, что ты не пивала давно;

Сервилат, буженина и сало –

Ты такого, небось, не слыхала…

Кстати, мне свою тайну открой:

Что за нищий с дорожной сумой

К тебе нынче пожаловал ночью?

Я его наблюдала воочью!..»

 

«Я последней муки наскребла

Да лепешку ему испекла,

Постелила в красном углу,

А сама улеглась на полу.

Он не стал меня утром будить…»

 

«Ну и дура ты, что говорить?..»

 

3.

Темнота в убогой хате,

Пахнет воском и смолой;

Ребятишки на полатях

Спят, объяты тишиной.

 

Только маленький, сквозь дрему

Вскинул руки, закричал.

Голосок его по дому

Звонким эхом отзвучал:

 

«Мама, это мне не снится!

Мама, это – чудеса!

Видишь: Бог на колеснице –

Как ее сверкают спицы –

Улетает в небеса!..»

 

1995