*   *   * (В 729 РАЗ)

Именно во столько, по Платону, жизнь царя приятнее жизни тирана ("Государство").

Ответ на вопрос, почему именно так, а никак иначе, является, по Лосеву, фундаментальным фактом в платонизме. Фактом, который так и не уложился (и вряд ли уложится) в сознании, подобно тому "оксюморону" о "движущейся сущности", которую необходимо простучать, как кирпичную кладку.

Несомненно лишь одно - перед нами историко-социологическое сопоставление "царя" и "тирана", сделанное Платоном по законам астрономии и нумерологии.

Суть этого фундаментального факта, по Лосеву, в том, что "платоновская и вообще античная диалектика органически лишены способности к фиксированию исторического бытия и к выведению социальных категорий. Античная диалектика совершенно отсутствует в смысле социологии..."

И далее Лосев возвращается к своей идее статуарности платонизма, идее, которая в свете последних "активных" главок, нарочито выглядит парадоксом. "Идеальное государство, построенное Платоном, застыло в симметричной позе. Это всецело мраморная статуя ("вечная эрекция, высеченная в камне" - добавим от себя в качестве компенсации за парадокс). В этом государстве решительно нет никакой истории и нет никаких социальных проблем. Тут сословия застыли в одном определенном отношении друг к другу. Они не развиваются, не живут, не ищут... Тут нет биографии, нет идеалов, нет борьбы, нет историчности... Все государство как бы вращается в себе, наподобие небесного свода..."

"В то время, как для многих философских систем не история существует в природе, а природа в истории, то есть сама природа вовлечена в универсально-исторический процесс, для античности история существует в космосе, и основные законы истории являются тут астрономическими законами".

Чтобы постичь их, как говорит сам Платон, "нужно лишь обратиться к правильному созерцанию неба..."

*   *   *

"Не природа в истории, а история - в природе", подобно одному из ящиков в секретере. В статуарном пластичном мышлении для истории действительно нет места; исторический процесс имеет свои динамичные законы, которые не могут быть скорректированы "резцом скульптора": будь то резец Платона или резец большевиков. Платон, в принципе, поступил мудро - если вопросы исторического развития перед античностью никогда не стояли, то и автору "Пира" не было никакой необходимости "революционно" их поднимать. История для Платона существовала в пифагорейской традиции - в виде "статуи реки". И я склонен думать, что нет более прекрасного, вековечного, замершего с древнейших времен образа "текучести и изменяемости".

Но исторический процесс не течет медленной рекой по равнине. Он таит в себе мощную потенцию преобразований, не оставляющую от прежних эпох подчас камня на камне. Исторический процесс не телесен и не выразим посредством какого-либо символа; он невидим и неосязаем; он существует, но не является сущим (поэтому и становится одним из главных врагов экзистенциального мышления). Он не имеет границ и, соответственно, не может быть описан как эйдос, как ключевое понятие в статуарности платонизма. Исторический процесс не эйдичен; он даже не платонически идеален, поскольку само его идеальное наполнение переменчиво.

Но обойти течение времени в ареалах своего любимого неподвижного Неба Платон не мог и так рассказал в "Тимее" о деяниях Создателя:

"Так как самый образец есть существо вечное, то и эту вселенную вознамерился он сделать по возможности такою же. Но природа-то этого существа действительно вечная, а это свойство сообщить вполне сущему рожденному было невозможно; так он придумал сотворить некоторый подвижный образ вечности. И вот, устрояя заодно Небо, он создает пребывающий в вечности вечный, восходящий в числе образ - то, что назвали мы временем. Ведь и дни, и ночи, и месяцы, и годы, которых до появления Неба не было, - тогда, вместе со становлением Неба, подготовил он и их рождение".

Никто не станет рассматривать исторический процесс вне времени - по меньшей мере, это показалось бы абсурдным. И если мы не отходим от этого классического постулата в угоду философии абсурда,  то нам ничего не останется иного, как признать, что платон мыслил историю чисто космологически. Она для него "часть времени" - "было" - рожденный его вид, вид "подвижного образца вечности". Подвижного до поры до времени - "было" уже неизменно (вечно) в отличие от пока изменяемого "есть".

История в платонизме, если говорить по существу, - то же, что история глазами митрофанушкиной кормилицы. Это не упрек, но принцип. Античная история - суть набор исторических рассказов, случаев: с тем-то произошло то-то. Бесполезно вытягивать из античного историка (даже из знаменитых "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха) сопоставительный анализ или типологию исторических процессов. Ничего подобного в античной истории нет и никогда не было. Античная история номинативна - она называет участников событий и сами события; и с нее довольно.

В качестве примера приведу лишь Диогена Лаэртского с его знаменитой книгой "О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов", до сих пор являющейся одним из лучших фактологических источников. В ней есть все, кроме истории философии; есть свидетельства современников, рассказы, байки, перечисление цитат, описание (содержание) трудов, изречения, анекдоты, слухи. Единственное, чего в ней нет, - взаимосвязи, исторической и философской. Все скреплено лишь именем - пластичной принадлежностью имени.

Повторимся, с Лаэртция, жившего между Секстом Эмпириком и Плотином, сложно требовать иной истории, кроме того случайного набора фактов, событий и пересказа, который там имеется. Этот пересказ неизменно статичен и неизменно телесен.

Нужно сказать еще об одной черте платоновской "космологии истории", без которой представление о "движущемся вечном времени" было бы неполным. Космология платонизма геометрична - не случайно же при входе в свою школу он начертал запрет для "не разумеющих геометрию". Речь Платона о "геометрии движения" помещена в "Политике":

"Весь этот мир в своем движении то ведется и круговращается самим Богом, то, как скоро круг потребного ему времени исполнится, и тогда он вращается уже по собственному побуждению - в противную сторону, так как есть существо живое и в самом начале от своего строителя получил разумность; а это - двигаться обратно - прирожденно ему необходимо, вот почему... /Космос/ не может оставаться всегда чуждым перемены, хотя по мере силы совершает одно движение, в том же месте и тем же образом; поэтому принял он круговращение, как наименьшее уклонение от свойственного ему движения".

Историческая геометрия большевизма - суть круговращение, где сам исторический процесс распадается на отдельные элементы, своеобразные монады, которым противопоказано броуновское движение, своеобразные "застывшие спутники Сатурна или Юпитера, которым была начертана большевистским "строителем" своя орбита.

Отсюда строгое круговращение партийной житийной литературы, этой советской агиографии, которая не могла не привести к "выхолащиванию" истории. Все то, что двигалось иначе и тем более спешило вырваться за пределы большевистской космогонии, "изымалось в безакцептном порядке"; потребовалось крушение советского государства, чтобы появилась сама возможность опротестовать это решение.

Большевистские исторические монады - в виде списка исторических событий и персоналий, дозволенных для круговращения в советском космосе - не должны были содержать даже потенциальной энергии, чтобы вдруг ненароком выпасть из этого круговращения, суть которого "синтез неподвижности и движения" (гомосексуальный принцип фаллического наслаждения). Большевистская монада должна раз и навсегда замереть внутри себя и покойно подчиниться размеренному вращению. Необходимо добиться тождества эйдоса и идеи в степени телесного статуарного его выражения. Эта задача и стала базовой для советской гуманитарной науки.

Приводить примеры умерщвления исторической сути (взаимосвязи и взаимоисключений) можно бесконечно - благо рафинированных событий и персоналий в виде лубочных декабристов, пролетарских или помещичьих писателей, самой революции, индустриального ажиотажа и прочих превеликое множество. История теряла свою живую разноречивую бытийственность и неизбежно символизировалась, раз и навсегда получая статуарную оценку.

Чтобы было понятно превращение историко-философской дореволюционной школы в большевистский исторический символизм, приведем в пример случай из местной, южноуральской, "чекистской практики", где этот "список" будет иметь телесный и вполне прикладной характер.

Дмитрий Чесноков, основатель Челябинского истпартархива, к 10-летию революции (1927 год) разослал по различным местным парткомам анкету, по которой надлежало собрать нужный исторический материал.

Мотивация "исторической подборки" внешне была проста: "Будет позорно, - писал Чесноков, - если мы, современники эпохи великих событий, не оставим никаких следов грядущему поколению о борьбе российского пролетариата, боровшегося за пролетарскую революцию, за диктатуру пролетариата и первый этап социалистического строительства". А следом была предложена подробная ориентировочная схема вопросов для воспоминаний (вопросник на шести страницах убористым машинописным текстом): характер рабочего движения, политические партии, были ли в вашем районе случаи крестьянского движения, кто им руководил, роль эсеров и меньшевиков до Октябрьской, в момент Октябрьской революции и после нее, как относились рабочие и другие слои населения к роспуску Учредительного собрания, отзвуки на мятеж Корнилова, характерные явления за время пребывания Колчаковщины в главнейших населенных пунктах округа и т.д.

Требовались не только воспоминания, но и анкетная информация, связи, знакомства, участие в том или ином событии. Сделал Чесноков и одну существенную оговорку: "На местах рекомендуется привлечь к сбору материалов и заполучить воспоминания не только от принимавших активное участие в Революционном движении, но и в контрреволюционном, но в этих случаях надо подходить осторожно и дать понять, что за прошлые его ошибки его не привлекут, и что-де он попал в это движение случайно или несознательно, а воспоминания таких лиц очень ценны".

Нет, за ошибки привлекут - и очень скоро...

Чесноков, естественно, не просил философских трактатов о причинах и последствиях означенных в анкете событий. К тому же сами события уже были "оценены" большевиками и "инвентаризованы". Требовалась информация о степени участия человека в этих событиях, о его "житии" на революционном историческом фоне, и житии тех, кто был рядом с ним. Иными словами, перед местными парткомами ставилась та же задача, которую ставил перед собой Диоген Лаэртский - собрать все, что он знает или слышал. Разница только в том, что у Диогена был список имен философов, у Чеснокова - такой же номинативный список "имен событий".

Прикладное значение подобной истории осознается чуть позднее - в виде следственных дел и расстрельных приговоров по ним. И объяснение-то окажется очень простым. Что могло нарушить создаваемую большевиками мертвую статуарную пластику истории? - да только живые ее участники, живые ее свидетель. Это и становилось главным регулятивным принципом большевизма - "экспроприация истории" ради символизации истории. Волна террора, прокатившаяся по стране, - это волна изъятия тех, кто был к истории причастен...

Большевикам история была не нужна. Большевизм антиисторичен. Ему довольно символической схемы. Естественно, признавать это никто из коммунистических деятелей не собирался - сам вопрос о "символизации истории" не стоял на повестке дня. Напротив, каждый истинный коммунист искренне верил в историческое предназначение своего "коллективного" существования. Большевизм всеми логическими силами старался подчеркнуть свою историческую значимость, свое преемство всего лучшего и передового, что было накоплено человечеством.

Вообще, слово "исторический" было самым излюбленным в лексиконе антиисторического большевизма. Это чем-то схоже с историей Стендаля, который в своих романах заставлял женщин безумно любить главного героя, компенсируя тем самым "кислый виноград любви" в своей личной жизни...

Еще раз: большевизм, нацеленный на охранение раз и навсегда установленного порядка, не историчен; все теоретические попытки обосновать эпохи "развитого" и "недоразвитого" социализма именно как исторические эпохи показали на поверку полную беспомощность исторического мышления. История как прошлое и футурология как будущее не входило в сферу жизненных интересов большевизма. Он чувствовал силу и наслаждался силой только в настоящем.

Именно поэтому, кстати, Лосев и перемешал в одном абзаце две чрезвычайно разные вещи: историю и социологию, не закрепив платонизм ни за той, ни за другой.

*   *   *

"Социальный строй, проповедуемый у Платона, замечательно негибок, статуарен и производит впечатление оцепенелости. Отсюда чудовищный социально-политический ригоризм, неподатливость и регламентация".

Под этой регламентацией мы чаще всего видим бюрократию и до сих пор говорим именно о ней, как говорили со времен "Прозаседавшихся". Образ бюрократа безумно стоек; он выдержал несколько царств, советское партийное правление - выдержит и нынешнее президентское. Говорить о бюрократической регламентации как об одной из черт большевизма - значит, не говорить ровным счетом ничего. То же самое, как объяснять стиль писателя качеством бумаги, на которой он пишет. И в данном случае на бюрократизм мы вышли, как вышел бы любой другой человек, - ассоциативно. И не просто ушли от темы - ушли от философской логики этой темы.

Нужно отдать должное А.Ф. Лосеву (собственно, все мои заметки этому и посвящены) - он не впал во внешнее бюрократическое искушение, но несколько раз подчеркивал и выделял курсивом сочетание "социальный ригоризм", чудовищный социальный ригоризм.

Само слово означает следующее: суровое, непреклонное и даже мелочное соблюдение каких-либо правил и принципов". Ригоризм, обильно приправленный принципом классовой борьбы, становился основой регламентации советской жизни - такого количества всевозможных инструкций в России еще не было.

Ярким примером тому оказались 1920-е годы, когда "правовое" регулирование хозяйственной деятельности, направленное на классовое уничтожение частного сектора экономики, шло полным ходом. Один из первых советских экономистов П.И. Стучка даже изумленно писал: "Ирония судьбы! Думали ли мы в самом деле, когда мы провозглашали диктатуру как власть, не основанную ни на каком законе, что мы будем задыхаться под грузом собственных законов?" Регламентация деятельности в социалистическом хозяйстве - его альфа и омега, его основа, не допускающая ничего иного, кроме слепого подчинения букве нормативного акта.

К слову, вся печальная несостоятельность "красных директоров" времен распада СССР, их неспособность выжить в иных экономических условиях - из этой "нормативной" серии. Сам же экономический беспредел начала 1990-х годов, выразившийся в чудовищном же беззаконии, является в полной мере психической реакцией на ригоризм советской эпохи.

Ригористический мир - мир не только "каменных", призванных быть неизменными и непреложными инструкций, памяток, постановлений, рекомендаций (характер "рекомендованной свободы" еще у многих на памяти). По сути - и это самое главное - этот мир был единственной возможностью регламентирующего ощутить свою силу и значимость. Повторимся, речь идет не о здравой регламентации, правилах и законах, без которых невозможно существование государства. Речь идет именно о ригористической регламентации - памятка плотнику, как держать топор, портному, как шить одежду. При этом каждый раз давать понять тому и другому, что ты стоишь над ними и в любой момент можешь "наказать" их за нарушение подписанной тобой же "нормативной буквы". В этом - наслаждение, бесспорное фаллическое наслаждение большевизма.

Для советского народа было бы счастьем, если бы дело ограничилось только бумагой с печатью. Самое страшное, что большевистский ригористический мир позволял создавать в неограниченном количестве "маргиналистические социальные группы" - в виде зэков, бывших эсеров, кулаков, спецпоселенцев, трудармейцев и прочих. На эти социальные группы социалистическая законность не распространялась; безусловно униженное положение этих групп позволяло не только рабски их эксплуатировать, но и хлестать большевистским фаллосом их по щекам. Скажем жестче - именно с этой и только с этой целью "белую кость" перекрашивали в "черную"; героический труд этих людей под бдительным прицелом и за колючей проволокой, к сожалению, не в счет - судьба маргиналов стала судьбой "до пояса"...

Именно в этом - трагический нерв эпохи. Примеры приводить не буду...

*   *   * (ТОЛМАЧИ БОГОВ)

Принципы классового и партийного сознания не могли не привести большевиков к тотальному истреблению инакомыслия. Об этом сказано уже безумно много, и сказано справедливо. Но мне хотелось бы, может быть, еще раз, но все же поговорить о поэте, об этом "толмаче богов", о котором Платон был весьма невысокого мнения, равно как сказать о том, что большевики не изобретали ничего нового - и борьба с инакомыслием (со свободой творчества" есть лишь калька с платонического учения о государстве. (неосознанная, конечно, - вряд ли большевики, совершив революцию, тут же пустились штудировать Платона). И не столько с учения о государстве, сколько о "государственных мифах", которые разрешено озвучивать устами поэта.

Платон пишет об этом много и пишет с удовольствием. Он, по убеждению Лосева, вообще производит сознательную чистку всей греческой мифологии на предмет "полезности" или "вреда" того или иного сказания о богах и героях для благопристойного устроения государства.

"Внушим кормилицам и матерям, чтобы эти отборные мифы они рассказывали детям и гораздо больше образовывали их души мифами, чем тела - руками; большую же часть тех, которые они теперь рассказывают, надобно бросить..."

Есть показательный упрек Гомеру за описанное лживое сновидение, посланное Зевсом Агамемнону: "Кто говорит о богах подобные вещи, на того мы будем сердиться и не дадим ему составлять сказки, а учителям не позволим пользоваться ими при воспитании детей..." "Говорить все такое мы, конечно, запретим, а прикажем и петь и рассказывать противное тому..."

Я думаю, что излишне искать еще доказательства тому, что свободное искусство для платонизма не существует, да и вообще "искусство допустимо только ради служебных целей". Лосев в своей книге 1930 года от параллелей не удержался: "Пролетарское государство, например, никак не может и не должно допускать существования свободного искусства и свободной науки. Допустите свободную науку, и она начнет вам опровергать теорию Дарвина или механику Ньютона... Как же нам быть? Необходимо запретить опровержение Дарвина..."

И еще. "/Свободное искусство/ не может быть в сильном и крепком режиме, не умирающем, но рассчитывающем на долгую жизнь. Всякую такую "свободу" в Средние века сжигали, а теперь расстреливают..."

Итог прост и общеизвестен - поэт должен был перестать быть "толмачом богов" и стать "толмачом партии", или перестать быть вообще...

*   *   *

И вот только теперь, когда написано и сказано очень многое и когда блуждание в большевистско-платонических ареалах уже способно вызвать отвращение (к счастью, живем уже не в платоническую и не в большевистскую эпоху), время представить учение Платона о государстве.

Представить самое очевидное учение, которое когда-либо существовало в социологии, учение простое, ясное, прямолинейное, непосредственное, элементарное. Представить номинативно - называя и пересказывая - но держа в памяти все те "тайны платонизма", вокруг которых мы так долго ходили.

В основе платоновского учения о государстве лежит, прежде всего, понятие справедливости. Причем, ни о каких "правых" и "виноватых" речь у Платона не идет. Платоновское "насаждение справедливости" суть "стремление к единству, к общему, к такой жизни, которая бы во всех своих моментах оказывалась чем-то нерушимо единым и согласным".

"В платоновском понимании, - пишет Лосев, - справедливость есть момент единства, структурного, статуарного единства, где никакой отдельный элемент не обладает решительно никакой самостоятельной силой и значением".

Каждый сверчок знай свой шесток - это основа платоновского государства; любое нарушение этого равновесия есть сама несправедливость; государство должно функционировать (если оно вообще способно "статуарно функционировать") так, чтобы мгновенно восстановить попранную справедливость.

"Законодатель, - говорит Платон в "Государстве", - заботится не о том, как бы сделать счастливым в городе один какой-нибудь род, но старается устроить счастье целого города, приводя граждан в согласие убеждением и необходимостью - в той мысли, что они будут вообще приносить друг другу пользу, какую кто может, и сам поставляет в городе таких людей, не пуская их обращаться, куда кто хочет, но располагая ими приспособительно к связности города".

В структуре платоновского государства есть только три класса, составляющие эту связность города. Рабы - не в счет. Причем, "платонизм категорически запрещает, чтобы были какие-либо другие классы общества, кроме этих трех".

Первый класс - "философы". Платоновская проповедь аристократии, "аристократии духа", базируется на простом тезисе - если есть идея государственной соразмерности, значит, должны быть и носители этой идеи, созерцатели этой идеи, для которых само философское созерцание является профессией. "Никакой другой класс, другой человек на это не способен и не может быть способен. Философы - от природы таковы..."

"Пока в городах, - говорит Платон, - не будут или философы царствовать, или нынешние цари и властители искренне и удовлетворительно философствовать, пока государственная сила и философия не совпадут в одно... до тех пор человеческий род не жди конца злу..."

Эта платоновская установка вполне может быть тождественна популярному в начале 1990-х годов термину "партократия".

Философам необходимо вверить управление государством уже хотя бы потому, что другие, которые "ниже мозгами" и "живут не истиной", "не могут ни постановлять законов относительно прекрасного, справедливого и доброго, когда нужно бывает постановлять их, ни постановленные охранять так, чтобы соблюсти их". Философам это под силу - под силу вселить свои прекрасные идеи в грубые "черные" народные души. "Приступая к работе, - говорит Платон, - они /философы/ будут то и дело поглядывать туда и сюда, с одной стороны - на сущность правды, красоты, благоразумия, с другой - на это самое в людях. И из смеси, из сочетания их занятия сделают человека... боговидным и богоподобным..."

Идея замечательная; идея блага вообще всегда была замечательной и пленяла утопические воззрения многих. Но существует не только идея. Есть еще, как мы говорили, и материя - нечто рыхлое, бесформенное, требующее эйдического оформления. Философ - созерцатель идеи, и не ему держать в руках долото и молоток и дышать каменной пылью, вырезая из глыбы статую. Для этого - для "преобразования материи" и наблюдения "за ее формой" - существует другой класс, который Платон условно обозначает как "стражи".

"Класс активно направленного ума есть солдаты, - оценивает Лосев. - Они физически осуществляют то, что умно и духовно приказывают философы. Это люди, профессией которых является усмирение". Если и переводить греческое слово "стражи", то лучше переводить его как "полиция".

О полиции Платон пишет много, охотно, с любовью, прекрасно понимая их предназначение - стражи не просто проводники идей, они устроители идей, насадители идей и охранители идей. Существование этого класса Платоном строго регламентировано, причем, так, словно древний грек оказался свидетелем психологического "чекистского устроения" 1920-30-х годов.

"Во-первых, - учит Платон, - никто из них не должен иметь никакой собственности, кроме совершенно необходимого. Во-вторых, ни у кого из них не должно быть жилья, ни такой кладовой, в которую не мог бы войти всякий желающий. А нужные вещи, сколько их потребуется для благоразумных и мужественных подвижников на войне, надобно им в награду за охранение получать от прочих граждан, определив такое количество всего, какое было бы и не велико на год и не мало. Они должны ходить в артельные столовые, как бы целым лагерем, и жить сообща. А что касается до золота и серебра, то им следует говорить, что в душе их всегда есть золото божественное от богов..."

В диалоге собеседник Сократа Адимант скромно возражает на это учение: "Этих людей делаешь ты не слишком счастливым, и притом по их собственной воле... Ведь это просто, можно сказать, как бы наемные надзиратели, которые сидят в городе, занимаясь, кажется, только караулом". Сократ же невозмутимо парирует: "Да... И притом караулят лишь из хлеба и жалования..."

Счастливы ли стражи, когда Платон забрал у них возможность "предпринимать частные путешествия, дарить любовниц, сорить деньгами"? Конечно, счастливы - уже хотя бы потому, что в государственной пластике платонизма они награждены силой, они символизируют силу и неизбежно получат наслаждение от того, что именно они "устрояют город".

О третьем классе - том самом, который стражи "строят" - рабоче-крестьянах Платон практически ничего не пишет. Зачем писать, когда и так все понятно. Функция ремесленников и земледельцев - кормить философов и стражей, давать физические средства для существования государства. Они послушники-чернецы - и с них довольно...

"Платонизм необходимо требует, чтобы были монахи (философы), полиция (стражи) и рабы (рабоче-крестьяне)", - такой итог подводил А.Ф. Лосев в 1930 году. Итог, который обозначил подлинную классовую структуру советского государства в виде ВКП(б), НКВД и рабочей силы, в виде партийной аристократии, карательных органов и выведенной условной породы под названием "советский человек"...

Иные же разговоры о классах рабочих, крестьян и "прослоечной" интеллигенции стоит списать на лукавство большевистской идеологии, срок годности которой уже давно истек...

*   *   * (АПОЛОГИЯ СОКРАТА ИЛИ ЖИЗНЕННАЯ ДРАМА ПЛАТОНА)

Это - послесловие. Хотя в моих черновых заметках оно открывало тему. Может быть, потому, что в том безумном большевистском водовороте событий, в которое сегодня приходится погружаться исторической мысли, так хотелось бы найти философское обоснование действительно живого "советского человека", а не статую, найти человека, пусть маленького и невзрачного, чтобы понять его психологию как психологию самой эпохи. Причем, не психологию противостояния большевистскому режиму, которая пыталась сохранить "иное бытие", отличное от советской ригористики, но именно "психологию поддержания" большевистского режима.

Начиная заметки, я, в принципе, уже знал, о какой именно философской природе советского человека я буду говорить. Это "комплекс Сократа". Точнее, комплекс Сократа, принимающего цикуту (яд) по приговору города, посчитавшего, что философ нарушил гражданский порядок и устройство. Приговор города в лице "двух бездельников" (как пишет Лев Шестов) Анита и Мелита, которые захотели - "и Сократа отравили, как отравляют бешеных собак" ("Власть ключей"). По приговору города Сократ спокойно взял чашу и, не дрогнув, выпил...

Мы, кстати, никогда не задавались вопросом - в силу прекрасной легенды о смерти Сократа - был ли он единственным или одним из многих в Афинах, кто также принял роковое заключение "народного суда Гелиастова"? Равно как древние греки не задавались вопросом, почему и как существуют законы. Вряд ли история Сократа была единична - ни в пифагорейской, ни в платонической традиции не существовало примата личности над законом. Гегель абсолютно прав, когда говорит, что у Платона все личное и человеческое приносится в жертву общему и государству.

В истории с Сократом биографы любят приводить его благородный отказ от защиты и каких-либо унизительных просьб о помиловании. Приведем и мы этот фрагмент его речи перед судьями (Сократ был приговорен к смерти 280 голосами против 220).

"...У меня имеется также и семья, к которой я привязан всем сердцем, - три сына, из которых один взрослый, а двое других еще малые дети. Все же я не приведу их сюда, чтобы мольбами разжалобить ваши сердца и тем добиться оправдания... Вы спросите, почему? Поверьте, что не из гордости и не из недостатка к вам уважения и ни даже оттого, что не чувствую страха перед смертью, а просто ввиду общественного мнения, которое найдет подобное поведение с моей стороны недостойным ни меня, ни вас, ни всего афинского общества (вот он, закон. - В.Л.) Не только для человека в моем возрасте и с моей репутацией мудреца было бы непристойно унижаться... но и вообще, просить у судьи снисхождения и тем добиться своей свободы - в высшей степени безнравственно (еще закон!). Ибо обязанность судьи - не дарить справедливость, а произносить приговор: он поклялся судить согласно с законами, а не со своими личными пристрастиями (снова закон!) Ни мы поэтому не должны поощрять в вас подобного рода слабости, ни вы сами не должны их позволить: в противном случае получится не справедливость, а богохульство (последний закон!)"

Вл. Соловьев в своей известной работе о Платоне говорил, что именно убийство Сократа афинянами является основой жизненной драмы Платона, который не только не защитил в своих сочинениях своего учителя, но и совершенно отрекся от него в своих наихудших, но зато прекрасно сохранившихся "Законах", где позволил даже регламентировать работу палача - как вести казнь и когда. Я, к счастью, эту последнюю книгу Платона не читал - и жгучая обида за прекрасного философа, поддержавшего самое грязное политическое устройство, мне, в отличие от Соловьева, не ведомо.

Это, конечно, не предмет для гордости. Но еще в одном из ранних своих диалогах - в "Критоне" - Платон относительно истории с Сократом выскажется предельно ясно: "Если отечество сердится, то его нужно бояться, уступать и угождать ему... и если приговорит к чему-нибудь, то нужно претерпевать это спокойно, - будут ли то розги или тюрьма, пошлет ли оно на войну или на раны, или на смерть - что все это нужно делать, и что это справедливо..."

В этом "справедливом делании", должно быть, и кроется платоновское "правильное созерцание неба", где пишутся высшие законы и покоятся высшие идеи.

Но не дает покоя во всей этой истории одно признание, сделанное спустя два тысячелетия - Борисом Ручьевым на одном из допросов: "Будучи глубоко потрясенным необъяснимым арестом, день и ночь думая в тюрьме о своем нелепом положении, я был окончательно дезориентирован этой идеологической провокацией следствия, да и не я один. Со мной в тюрьме НКВД находились тогда многие ответственные работники области, работники Челябинского обкома партии, комсомола, облисполкома... Все они были в такой же душевной растерянности, также мучительно раздумывали о причинах своих арестов и так же ранее верили и здесь не могли утратить своей веры в необходимость и правильность действий НКВД..."

"И еще казалось мне и моим товарищам по тюрьме, что в какие бы шкуры нас не рядили, в каком бы положении мы не находились, органы НКВД, хорошо знающие людей, понимающие душу каждого из нас, никогда не могут сомневаться в нашей преданности советской власти... Таким образом, и та работа, совершаемая органами НКВД, от которой, в первую очередь, хотя и страдали мы сами, приобрела в наших глазах видимость некоего мудрого мероприятия, до государственного понимания которого мы ни умом, ни опытом не доросли..."

Вот это "мудрое мероприятие", проводимое где-то там, "в глубине неба", и до которого никто "не дорос", и есть суть платонического социального миропорядка, приправленного фаллической пра-мифологией и символическим статуарным мышлением. Там, в глубине платоновского неба, и зарождался тот ветер, который примется носить по бесплодной земле большевистское семя...

Челябинск, апрель-май, 2002