А. Фет

* * *

…Тибетский мудрец счастлив, когда в лучах заходящего солнца он видит восемь озер с ясной и чистой водой, и посреди каждого озера – шестьдесят миллионов цветков лотоса, и на одном из них – лучезарного Будду. Наш среднерусский дурак счастлив, когда лежит на лесной поляне в окружении птичьего щебета, душистой травы, водки, закуски и женщин.

 

Тибетский мудрец жаждет молчания и одиночества, мы же предпочитаем шум, балабольство и веселую компанию. Руки буддийского странника покойно сложены на груди, наши руки восторженно поднимают ветер и смуту.

 

Но вот наступает миг, когда шум утих, губы устали растягиваться в улыбке, друзья бросили тебя на берегу – и ты смотришь на волны, но словно не видишь их; ты думаешь о чем-то – и безмерно счастлив, что ни о чем не думаешь. «Что произошло со мной?» Собственно, ничего – ты не стал ни лучше, ни хуже; ты даже не знаешь, чем именно наслаждался: воздухом ли, рекой ли, волнами ли, мыслями ли. Это незнание пугает, но не настолько, чтобы отказаться от этого блаженного состояния.

 

Я бы назвал тебя Созерцателем.

 

* * *

Так описывал К. Бальмонт своего индийского мудреца. Русский человек (как и западный) не склонен к медитации, природа его сознания экстравертна, в отличие от интровертного Востока. Но состояние отрешенности ему все же дорого – «мне все надоели, я хочу быть один, оставьте меня, не мешайте мне».

 

В лучшем случае (если это не истерика), это – облагороженно-обиженное и эстетически-одинокое безделье и бездумье. Лишь потом, когда на смену отрешенности придет разум, начинаешь оправдываться за эти мгновения; «не ровен час, можно одиноким остаться».

А одиночество? «Созерцателей, - как говорил Достоевский, - в народе довольно…»

 

* * *

В истории человеческой мысли есть целый ряд понятий, которые не определены – каждый понимает по-своему, каждый дает свое определение. Постигла та же участь и созерцание. Его определения разрослись настолько, что совершенно затмили суть; оно (созерцание) вмещает в себя и узрение и умозрение, видение и сновидение, видимое и невидимое; оно и манифестация и оракул, и знак и символ, оно осознанно и бессознательно.

 

В этом хаосе определений, конечно, есть своя неповторимая красота и привлекательность; но постоянство хаоса – что может быть хуже!

 

Мы пойдем по пути Фердинанда де Соссюра, который когда-то очистил лингвистику от социологии, психологии, эстетики, философии – ему необходимо было ограничение, жесткая схема, четкая проблема. «Сначала нужно место расчистить». Понятие, какое бы оно ни было, желает одиночества, понятию не нужны ни друзья, ни возлюбленные; оно желает быть чистым. Вот и мы вспомним для начала мужичка с картины Крамского и посмотрим на него глазами Достоевского».

 

* * *

«У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то созерцает. Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас точно проснувшись, но ничего не понимает. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем это он стоял и думал, то наверное бы ничего не припомнил, но зато наверное бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания» («Братья Карамазовы»).

 

Вот этот-то Созерцатель, на поверку, выходит один из излюбленных героев Достоевского. Писателю нравится погружать своего героя в состояние некоей прострации, в какое-то консервирующее, завораживающее положение.

 

Есть Созерцатель и у Л. Толстого. Князь Андрей, раненый, падает со знаменем; поначалу он хотел увидеть, как решился исход боя; но «он ничего не увидал… кроме неба… «Как тихо, спокойно и торжественно… Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него…» Болконский, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном… Он не знал, как долго продолжалось его забытье».

 

Прекрасный поэтический пример дает Фет:

* * *

Можно, конечно, сказать, что всех приведенных в пример созерцателей зачаровала красота природы, магия природы, которая и заставляет человека «стряхнуть с себя пыль суеты жизни». В этом очаровании, возможно, нет ничего предосудительного. Правда, до поры до времени.

 

Только ли в лесу человек становится созерцателем? Может быть, он есть и в кварталах Сенной площади? Есть у Достоевского одно «клиническое» описание, задействованное впоследствии А. Камю в «Постороннем», - старика с собакой. «Тусклые глаза его, вставленные в какие-то синие круги, всегда глядели прямо перед собою, никогда в сторону и никогда ничего не видя… Он хоть и смотрел на вас, но шел прямо на вас же, как будто перед ним пустое пространство… Об чем он думает? Да и думает ли о чем-нибудь» («Униженные и оскорбленные»).

 

Итак: смотрел, но не видел… В подобное же состояние был погружен и Раскольников во время «прогулки» на Острова накануне убийства. Очень часто у Достоевского использована эта психиатрическая ремарка: тот момент, когда человек очнулся, вышел из забытья…

 

* * *

Можно вспомнить и пушкинского «Медного всадника» – того несчастного Евгения, который, сойдя с ума, завороженно смотрит на разбушевавшуюся стихию, созерцая ее грандиозность, не задумываясь при этом о своей гибели:

Евгений…

 

Завораживают и «катастрофы частного порядка», которые еще не состоялись, но уже предчувствуются и даже подготавливаются. Так, в «Митиной любви» Бунина Митя перед роковым свиданием и самоубийством был «как деревянный», «подолгу смотрел в потолок», «читал том Писемского, не понимая ни слова».

 

Потолок – не озеро, а Писемский – не зимний лес: что же здесь завораживает с такой же силой, как и мужичонку Крамского-Достоевского? У Гаршина в «Ночи» есть описание самоубийцы, лихорадочно перебиравшего чувства, мысли, воспоминания; есть и одна примечательная деталь: «Войдя в комнату, он бросился, не раздеваясь, на кресло, увидел фотографическую карточку, книгу, рисунок обоев, услышал тиликанье часов, забытых им на столе, и задумался, и просидел, не шевельнувшись ни одним мускулом, до глубокой ночи».

 

* * *

Важно: динамика мысли заставляет человека суетиться, вдохновляет его и дает силы (пусть даже и на то, чтобы писать, как Жуковский, стоя, или ходить по комнате, или набивать папиросы, как Достоевский). Неподвижное думание, завороженность говорит лишь о статичном состоянии: человек замер – человек «словно уснул» – человек умер…

 

Созерцание оставляет не чувства, не мысли, и уж тем более неспособно «создать систему», - оно оставляет лишь впечатление, «фотокарточку». И нам, грешным делом прервавших Достоевского и его мужичка именно на впечатлениях, остается лишь завершить эпизод:

 

«Впечатления же эти ему (мужичонке) дороги, и он, наверное, их копит, неприметно и даже не сознавая, -- для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за долгие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то и другое вместе».

 

«Красота спасет мир», - восклицал Достоевский, а его вредный мужичонко в самой что ни на есть красоте зимнего леса копит впечатления, чтоб село спалить…

Впрочем, не будем пока о плохом. Лучше поговорим о поэзии и эстетике…

 

* * *

Если созерцать (пусть совершенно неосмысленно), то, конечно, созерцать нечто прекрасное и гармоничное, чем и являются картины природы. Русская поэзия была богата пейзажем (это нынче он не в особой моде) – пейзаж выполнял и обыкновенно пространственные, и временные (как в «Евгении Онегине»), и натурфилософские (как у Тютчева) функции. То или иное отношение к пейзажу могло бы в нас выдавать романтика ли, философа ли, или обыкновенного натуралиста; могло бы говорить о предпочтении мира духовного социальному или наоборот (как это было в некрасовском «Утре»); могло бы говорить о нашем темпераменте, чувствах, наклонностях.

 

Единственный пейзаж, который ни о чем не говорит и никакой функции не несет, - пейзаж созерцательный. Поэт в нем исчезает: нарисовал увиденное – и только…

 

Об этой «фотографичности» впервые заговорил А. Фет: «Не вправе ли мы сказать, что подробности, которые легко ускользают в живом калейдоскопе жизни, ярче бросаются в глаза, перейдя в минувшее в виде неизменного снимка с действительности?» Н. Страхов, словно канонизируя образ не столько русского поэта, сколько восточного мудреца-буддиста, писал о Фете: «Он уловляет только один момент чувства или страсти, он весь в настоящем. Каждая песня Фета относится к одной точке бытия».

 

Арк. Штейнберг в примечаниях к переводам из Ван Вэя писал: «Среди догматов дзен-буддизма есть такое положение: истина заключена в моменте истины». Все, что было до «момента речи» или будет после, уже не имеет к истине никакого отношения. Потому-то многие образцы китайской (например, Ван Вэй) или японской (например, Басе, Дзесо) лирики похожи на легкий снимок, на фрагмент китайского шелка, где «люди редки и в одиночку».

 

Так, у Басе:

У Бусона:

Луна на востоке встает.

 

Нет ни вскрика, ни ударов кулаком в грудь, ни восторга, ни печали – ничего нет. Совершенно неважно: откуда это взялось и чем станет потом. Никого не интересует: отчего проталина или что с того, что солнце гаснет. В восточной лирике есть одна потрясающая черта: не осквернять природу человеческими суждениями, не унижать природу своим же познанием ее же. Ведь писал когда-то Лао-Тцы: «Откажись от познания, и беспокойство оставит тебя…»

 

Открытие созерцательности в русской литературе опять-таки было сделано маленьким стихотворением Фета:

Л. Толстой восхищался этим стихотворением и говорил, что каждое выражение здесь – картина. Та же картина, лишь за исключением предутренней экспрессии, в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» – нет ни действий, ни динамики, как нет сказуемого (о чем восторженно писал Д. Благой). Такие статичные картинки, целиком отвечавшие идее «чистого искусства», не могли и восприниматься ничем иначе, нежели изящной словесностью. Читателю предлагалось самому войти в картину и наполнить ее движением.

 

Но русский человек ленив, а Созерцатель никуда не зовет. Потому-то созерцательный пейзаж «восхитителен, но совершенно бесполезен».

 

Впрочем, русская созерцательная лирика не так уж обширна. Есть созерцательные картинки у А. Майкова:

Вдали пасущихся коней…

У К. Бальмонта:

Величавый возглас волн…

У А. Блока:

Бессмысленный и тусклый свет…

У Б. Пастернака:

Седого облака вихор…

У Ю. Попова:

Однако, время антологий все же еще не пришло, а потому поспешим ограничить примеры, чтобы поговорить о другом – об эстетической оценке созерцания и созерцателя.

 

* * *

Эстетический разум западного человека в последние два-три века с созерцанием и созерцателями усиленно борется; созерцание оказывается по ту сторону искусства (не станем оспаривать). Судите сами.

 

У Гегеля: «Подлинный предмет поэзии составляют не солнце, не горы, не лес, не пейзаж, не внешний облик человека, а духовные интересы». У Шеллинга: «Если художник сознательно захотел бы полностью подчиниться действительности, то он создавал бы слепки, а не художественные произведения». У К.Г. Каруса: «Художник должен рисовать не просто то, что видит перед собою, но и то, что видит в себе». Говорил о «слепках с действительности» и Н. Бердяев: «Фотография проивзодит тяжелое, удручающее впечатление.

 

Положение поэзии, таким образом двойственное: с одной стороны, она выражает то, что выражает, а с другой, неизбежно символизируется, мифологизируется, эстетизируется и т.д. Потребность же в кодировке вообще стала важнейшим условием для литературы ХХ века.

 

Впрочем, таким же эффектом обладает и совмещение изящной литературы с философией, социологией, теологией; поэт оказался должным, следуя за Белинским, выражать «не частное и случайное, но общее и необходимое». Поэт словно превратился в трудолюбивую конягу, которая каждодневно должна вспахивать философские поля. А если поэт устал «пахать»? Что ж, тогда наш лирик-созерцатель неизбежно оказывается по ту сторону «задач литературы».

 

* * *

Некоторую шумиху и неразбериху в эстетический канон русской классики внес серебряный век. Созерцатель парировал упреки ему тем, что новое слово поэзии возможно лишь за синтезом культур Востока и Запада; оговорился и тем, что новое слово несет в себе экзотику (в прямом и переносном смыслах). Наконец, поэт отправился на Восток лично – и на его путевых картинах появилась печать восточной созерцательности.

 

Ярким примером тому стихотворение Бунина «Цейлон»

 

Блок оказался еще смелее, и в «Пузырях земли» задействовал тот «наднациональный и космический» верлибр, каким обычно переводят китайскую лирику:

Лиловые скаты оврага…

 

А. Белый замечал, что литература начала века «повернулась лицом к Востоку», но на восток, к нашему счастью, не пошла (должно быть, испугавшись панмонголизма). Да и Блок, к слову, кроме цикла «Пузыри земли» к подобным формам больше не обращался. Созерцание оказывалось не просто бесполезным – оно шло словно вразрез с архетипом русского поэта…

 

* * *

У нас Созерцателя на руках не носят – он, может быть, и красив, да не нужен. Разве не примечательно: стихи Некрасова распевала вся Россия, между тем как двухтомник Фета не разошелся и за 30 лет? С Созерцателем не о чем говорить – и это невозможно; он вас не видит, «словно перед ним пустое пространство». Созерцатель не может быть ни поводырем, ни жилеткой – само созерцание некоммуникативно; это завороженное пустынничество; дом без окон и дверей; особый парадокс чувство – смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать. Созерцание не ищет собеседника, не поднимает и не решает проблем, оно внеактуально, внесовременно, а потому для текущей жизни обречено.

 

Может быть, нам стоит пожалеть Созерцателя? – конечно, стоит; но при этом не забыть, что, едва он накопит впечатлений, «может и село родное спалить».

 

* * *

«Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверное и Смердяков…»

Как странно видеть в нашем поэтическом созерцательном ряду такую препротивную и мерзкую фигуру, как Смердяков! В одночасье легкая паутинка лирики Фета, нежные и светлые картинки Пастернака, подорожные штрихи Бунина оказываются помеченными духом смердяковщины.

 

Но так ли это? Уж не перемудрил ли Достоевский? Нет, не перемудрил, хотя ничего и не объяснил. Посмотрите, как созвучен Смердякову герой К. Бальмонта:

Моя пустынная душа…

 

Наш Созерцатель социально бесполезен, внеэмоционален, нечувствителен, бездумен, внеконтактен, обособлен. Он как бы находится по ту сторону добра и зла, прекрасного и безобразного, счастья и горя; мир для него как бы исчез, перестал существовать.

 

Его состояние – состояние стационарное, когда больному, находящемуся в бессознательном положении, вливают нечто. Это нечто – совсем не обязательно природа или красота чего-нибудь, это может быть и душный город, и катастрофа, и безобразное, причем, именно безобразное чаще всего останавливает наш взгляд и завораживает нас.

 

Наконец, опасно не само состояние, а выход из него, возвращение в мир, первая эмоция этого возвращения, которая, как правило, непредсказуема. Потому-то Достоевский так легко отождествляет своего Созерцателя со Смердяковым; но на его месте мог быть и не-Смердяков.

 

* * *

«Человек по природе своей есть существо политическое», - писал Аристотель в том смысле, что человеку необходимо «совместное жительство». Созерцание, таким образом, есть отступление от этой природы, ее функциональное нарушение. Достоевский совершенно четко зафиксировал это нарушение, признав созерцание состоянием регрессивным, в лучшем случае оставляющим человека на том же уровне, что и прежде.

 

И здесь очень важно заметить: потребность человека в регрессивных состояниях не меньшая, чем в тех, к которым мы разумно призываем. Жажда забыться и очароваться утоляется различными способами – к примеру, алкоголем или наркотиками. Любое опьянение – алкогольное или наркотическое – все же имеет достаточно четкие установки: для веселья ли, для леченья ли, за компанию ли; наконец, «все подлецы, надоело все!» – и следом за Раскольниковым спустившись в винный подвал, подумаем: «Не напиться ли мне пьян?»

 

Бездумье блаженно, радостно, счастливо – это обыденное восприятие сводит на нет почти все завоевания философской и эстетической мысли. «Мыслящий тростник» мечтает стать просто тростником…

 

* * *

Наш мужичок Крамского-Достоевского оказывается не так уж и прост, как с первого взгляда. Напротив, в нем кроется неведомая сила, способная разрушить не одну благопристойную философскую систему. Однако, философия странным образом обошла деструктивные состояния человека, переложив их на плечи психологии и психиатрии.

 

В неклассическую эпоху философия не просто стала занятием избранных, но предпочла разработать канон для избранных; она в общем понятии «человек» видела только человека деятельного, а не обыкновенного: ленивого, пьяного, необразованного, неотесанного, равнодушного. Она словно придумала себе идеального человека, и через него проверялись истины.

 

Наш Созерцатель неизбежно станет антиподом философского человека. Оттого-то философия созерцания за свою двухтысячелетнюю историю преставляет собой полнейший беспорядок, хаос, бардак. Но иногда полезно покопаться в чердачном хламе и выбрать для себя (по настроению) старые вещи.

 

В свое время А.Ф. Лосев, анализируя Платона в «Очерках», говорил о двух ключевых и универсальных понятиях в философской системе знаменитого мыслителя: «эйдос» и «идея». Первое нам дается в ощущениях, мы можем его видеть, созерцать, узреть, это своего рода контур, лик; эйдос -–выбор частного из общего, и красота здесь в конкретизации. Второе – идея – нам достается в познании, в умозрении, в мыслеполагании, оно сопоставимо с другими частями и образует целое. Благодаря этому осмысленному обратному движению Платон замыкает круг.

 

В созерцании движение лишь одностороннее – «увидеть, и только». Созерцание эйдетично…

 

* * *

При некоторых оговорках этим платоновским понятиям соответствует и кантовское разделение мира на понятия природы и понятия свободы; и созерцание служит своеобразной лакмусовой бумажкой – природа дается нам в зрении (созерцании), свобода – в умозрении (мышлении).

 

Впрочем, ни Платон, ни Кант созерцание никак не выделяют, оно отождествимо со зрением. Из старых философов к нашему Созерцателю больше всех подходит определение Ф. Бэкона, назвавшего наше состояние «благопристойным бездельем».

 

Однако, традиционно, философия не любит простоты и очевидности, а потому любое обыкновенные, «одомашенное» чувство или состояние начинает обрастать такими истолкованиями, которые обыватель даже и предположить не мог. Так, Н. Кузанский отождествил созерцание с возможностью и начал свой трактат «О вершинах созерцания» таким непритязательным диалогом:

- Можешь поднять этот камень? – спросили у мальчика.

- Могу…

 

Мальчик, посмотревший на камень, по сути, совершил целый ряд действий, от которых наш созерцатель непременно открестился бы, - восприятие, анализ, соразмерность, целеполагание, оценка. Вряд ли эти действия завораживают, скорее, наоборот.

 

Много непонятного, а потому не всегда точного внесла в истолкование созерцания немецкая классическая философия: она отождествила созерцание со всем тем, что хоть сколько-нибудь с ним соприкасается. Так, Н. Гартман в своей «Эстетике» наделял созерцание возможностью видеть невидимое, «знание людей покоится на интуитивно обостренном взгляде», - и тем чрезмерно раздвигал границы понятия. Созерцание у Гартмана «наполнено радостью и радость наполнена созерцанием». Иными словами, пушкинского Евгения, созерцающего пучину Петербурга, мы должны посчитать счастливым…

 

Через Гартмана и Шеллинга созерцание стало отождествляться с откровением и интуицией – человеку открывалась не картина, не изображение, а определенная информация, которую ему теперь надлежит использовать. Но мы же знаем: спроси Созерцателя, о чем он думал, так и не вспомнит, подобно тому, как многие не помнят сны (тот же Гартман отождествлял созерцание и со сновидением). Шеллинг заговорил об особом «интеллектуальном созерцании» – игра воображения, фантазия; фантазирование действительно зачаровывает, но оно все же деятельно, а не статично.

 

Наконец, внесла свою долю в общий хаос и русская философия. Так, через С. Булгакова и И. Ильина созерцание стало «духовным смотрением и видением». «Созерцание – это такое наблюдение, которое вчувствуется в самую природу вещей. Созерцание возносит человеческую душу и делает ее окрыленной». И вправду, русская мысль настолько полярна, что, сведи ее воедино, мы получим окрыленный тип Смердякова.

 

Вообще, связывать созерцание как с божественным откровением, так и с духовным деланием несколько греховно: представьте, что было бы, если бы, к примеру, Иосиф оказался созерцателем и, получив откровение, тотчас забыл о нем, очнулся, «ничего не вспомнил бы».

 

Откровение и духовное делание не могут быть статичны – они требуют действий; и человек здесь – деятельный пророк – этот профетический тип, который пусть и одинок, но социален. Он, избранный, уже не имеет права таить, прятать в себе откровение – и уж тем более пренебрегать им, «забыв, проснувшись». У Ильина к созерцанию приложено такое сочетание: «Око духа».

 

Возможно, что эти понятия – созерцание и узрение – от одного корня; но кто сказал, что однокоренные слова обязательно синонимичны – они в полной мере могут иметь полярные значения. Око Созерцателя – невидящее око…

 

* * *

Нет, нашему мужичонке с философами не договориться и не объясниться. «Мыслю – значит существую». Но когда я «не мыслю», я все равно существую, и неизвестно, какое состояние для человека лучше. Есть радость познания, но и радость отречения от познания не меньше. Интересно во все заглядывать, но если, вслед за Розановым, «надоело заглядывать»? «Почему я должен во все заглядывать»? Вряд ли здесь возможно примирение, и воинственный разум зачастую схож с той синицей, что пытается поджечь море.

 

Не станет Созерцатель говорить с Философом – для созерцания философия не нужна, в то время как для философии это состояние человека рано или поздно станет краеугольным…

 

Впрочем, оставим нашего Созерцателя в зимнем лесу и не станем его будить и расспрашивать – ибо неизвестно, какую утрату понесет он, очнувшись…

 

* * * (ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)

 

Угольки камина.

На столе перо.

Замок Арлекина.

Хижина Пьеро.

 

Сонная дорожка.

Облетевший сад.

Фонарей немножко.

Площади квадрат.

 

Матовые стекла.

Ветра свист глухой.

Перекресток блеклый.

Мертвый постовой.

 

Звук сирен. Проулок.

Черный воронок.

Конвоир сутулый.

На двери замок.

 

Где-то перебранка,

Мессалины смех.

Черная Таганка.

Камера на всех.

 

Соглядатай хмурый,

Борода в вине.

Узника фигура.

Тени на стене.

 

Запах гильотины,

Песня палача.

Чудная картина:

На окне – свеча…