*   *   *

29 января, 2003

Прав Гоголь, когда говорил, что болезни даются человеку за тем, чтобы он осознал смысл своей жизни. Инфаркт – это не голова болит, и не руку сломал. Для меня это стало полной неожиданностью. Думаю, что я еще, по большому счету, даже не успел испугаться, и тридцатилетие жизни отнюдь не пробежало перед глазами. Но…

Скверная история, ничего не скажешь.

В «Возрождении Урала» вышло интервью с нами, разместили наше с Олегом Вепревым фото. На фоне моих нынешних капельниц это выглядит очень приятно. И интервью у Инны вышло отличное – я так и думал, что именно она напишет так, как нам хотелось бы прочитать.

Л. приходит по два раза в день – с утра, когда на работу, и вечером, когда с работы. Так что видимся почти как дома.

Начал вчера «Снимок» - идея бродила уже давно. Все как-то руки не доходили. Теперь, когда ноги протянул, то сразу и дошли.

«Снимок» может получиться слишком личным (биографичным). Придется снова не показывать жене.

О.В. думает, что в этой тетради я буду писать оставшиеся главы по «УралАЗу». Как бы не так. Буду писать дневник. К тому же если я хочу от сердца нормальной работы и ритма, то должно быть что-нибудь ежедневно стабилизирующее, снимающее лишние эмоции, страницы для мерно раскачивающегося почерка.

Сколько раз говорил себе: нужно вести дневник. Нужно и нужно – тем дело и ограничивалось.

Инфаркт – прекрасный повод бросить курить. Но безволие сильнее инфаркта – курю втихаря по полсигаретки ваз часа в два.

Сигареты – словно любимая игрушка. Вот отобрали на четыре реанимационных дня, и уже хоть плачь.

*   *   *

4 февраля, 2003

Пожалуй, самая большая ошибка – то, что начав книгу о Сковороде, я не взял с собой самого Сковороду. Те букли и кудри мира, столь ему ненавистные, у меня вдруг – в порядке вещей. И вот они медленно съедают мое время, мое сердце.

Вот и инфаркт тому свидетельством…

И время – не время, а так: времяпровождение, словно человек рожден не для того, чтобы время собой заполнить, а напротив – выродился в некий тюбик и выдавливает из себя минуты, как зубную пасту. И чем старше – тем щетка больше.

Хочу завершить «Снимок». Знаю, чем все закончится, но не знаю, чем еще будут наполнены дни моего героя.

Как давно я ничего не писал!..

*   *   *

5 февраля, 2003

В книжке по «УралАЗу» есть одна оброненная мысль, которую мне бы хотелось сделать и проговорить позднее с Димой Чудиновским. Эта идея – «политика есть вопрос этический». Нет, не история пиарщиков и их заказчиков. Идея, которая могла бы ответить на знаменитый шестовский вопрос: зачем? Зачем человек идет в политику, в публичность, что именно вертится в его нутре?

Нет, в душу не заглянуть, а в искренность политика верится с трудом. Важно другое – мы сами зачастую не обращаем внимания, вернее, даже не задаемся мыслью, какие этические пружины раскручивают человека в политике.

Если политика – это грязь, то это не проблема политики. Это есть прямая проблема этики (или вырождения этики – в наше время и это возможно). Этическое «ты должен» подменяется такими суррогатами, что становится трудно дышать.

Почему именно поговорить с Димой? У него была когда-то идея сделать книгу по выборам, был подобран материал. Речь не о пиар-технологе Минченко (кого только не порождает наш любимый университет) – как выиграть или не выиграть выборы. Не о том речь. Это вообще не тема для философии, это сюсюкание на расклеенных листовках.

Речь – этика; выход человека вовне; цель человека именно вовне; и цель человека именно с точки зрения его морали, его принципов, его философии. Наконец, с точки зрения денег – нет, не они мерило этической основы человека, но хорошая лакмусовая бумажка.

Я не знаю, что будет в этой «этике политики» (не путать с примитивной и расхожей политической этикой), «этикетом Охотного ряда»). И я не знаю, что в ней будет. Но московских и кремлевских монстров среди ее строк видеть не хочу. Это должна быть «сержантская книга», а не федеральный блок-бастер.

Не знаю, согласится ли Дима, но если согласится – мы посмотрим на тот мир, в котором и сами принимали пиар-участие, другими глазами: глазами моралиста-стоика (начало этики), глазами историка и глазами, полными нежности к лучшим качествам человека.

Я надеюсь, что мы все же их найдем в политике.

*   *   *

Глубоко за полночь закончил вчерне «Снимок».

Выкурил сегодня очень много – так инфарктники не поступают. Все это плохо, но…

Кто его знает, что же делать, если дым, как миф, котороый подчас властвует твоим сознанием. И все же нужно взять себя в руки, собрать волю – и если не бросить курить, то сократить до минимума. Хотя бы до шести сигарет в день.

Вот пишу об этом; слушаю «в ушах» «Крематорий» о львах и бегущих зебрах, и хочу взять в руки еще раз зажигалку – последний раз на сегодня.

Черт возьми! Докурюсь когда-нибудь до гробовой доски…

*   *   *

7 февраля, 2003

Завтра – главная писательская задача – продать «УралАЗ» «Сибалу». Сегодня же, по старой памяти, меня спас Иван Ильин – иначе невозможно было бы пояснить «жестокость хозяйствования», в которой для любви нет места, а любое чувство или чувствительность способны разрушить отлаженный хозяйственно-общественный механизм и тем самым сотворить для человека не добро, а зло. Ильин так и называет поддавшегося на чувство хозяйственника – «пропащий человек».

Это – библия современной экономики, со своей безжалостной калькуляцией и своим апокалипсисом.

«Не от меня моя жестокость», - любил говорить Киргегард.

«Борьба человека с человеком – вот подлинная основа хозяйства», - писал Ильин и отчасти повторял тезис Сергия Булгакова, в бытность его марксистом, о хозяйстве как о главной форме выживания.

Для души – это страшно. Но ничего не попишешь.

Поздними вечерами пишу «Снимок» - трудно добиться ясности изображения в черном квадрате. Кстати, в новостях слышал, что «Черный квадрат» Малевича вернулся в Россию.

Все, пора спать. Разве это лечение с 12-часовой работой за бумагами и компьютером (О.В. достал ноутбук – вот и развлекаюсь наряду с таблетками, кардиограммами и уколами).

*   *   *

9 февраля, 2003

Третий час ночи. Все. Книга по «УралАЗу» завершена – «хочется верить» и многоточием. С завтрашнего дня по такому прекрасному случаю резко сокращаю количество выкуренных сигарет.

Правда, О.В. принес еще материалы к аналитической записке по пресс-секретарю Арбитражного суда. Но это уже «проникотиновые отговорки».

Все замечательно. Теперь я спокоен. В Кисегаче буду читать Сковороду и писать Сковороду. Пусть без библиотеки под рукой, но по своим ощущениям и мыслям. Для сердца нужно сердце.

И еще по «УралАЗу». В «ЧР» вышла статья, что на заводе сокращают рабочих. О.В. как раз принес ее после того, как я завершил «жестокость производства» по Ивану Ильину. Подобного следовало ожидать, но не хотелось бы, чтобы так скоро.

И еще: жестокость современного мира – это жестокость здравого смысла. И прежней инфантильной советской идеологии в этом экономическом мире попросту нет места. Волчьи законы плохи, но это законы природы, в которой, кстати, и жестокость является условием гармонии.

Что же до наших оценок, то бог с ними, «лишь бы выжить», лишь бы выкарабкаться; и все же не хотелось бы при этом идти по головам и работать локтями.

Все, сплю, спокойной ночи…

*   *   *

10 февраля, 2003

Очень часто в последнее время в голове свербит одна и та же мысль. Ведь никто из нас не садится в автомобиль без тормозов и не летит на нем – до первого же поворота. Но почему же мы решили, что с жизнью так можно – сел на нее и помчал, не пристегиваясь, не оглядываясь, не видя светофоров, не замечая перекрестков, не разбирая полос, ни о чем не задумываясь?

*   *   *

14 февраля, 2003

Вот я и в Кисегаче. Здесь бы просто отдыхать, а не с инфарктом. Смешно, конечно, но путь к природе, видимо, лежит через ЭКГ.

Взял и проспал ужин.

О.В., к счастью, положил мне заметки путешественника 1912 года – пианиста Гартенвельда – вот и делаю теперь свои заметки «Путешествие из Златоуста в Челябинск». Отдохну от серьезных экономических вещей, хотя «несерьезные» заметки писать куда сложнее – здесь ирония ведет совсем в другие глубины.

Читаю «Сады божественных песен» Сковороды. Уже давно мечтал сделать небольшое переложение любимых «сковородиных напевов».

*   *   *

15 февраля, 2003

Что же поделать, если душа становится непоэтичной – уже не то что не хочется мыслить образом, но даже элементарно говорить в рифму. Может быть, рано или поздно, это произошло бы непременно (впрочем, неточное слово – не факт). Может быть, это и произошло бы рано или поздно, но ведь «рано» так не хочется! Как не хочется, например, просыпаться по будильнику.

Не знаю, как будут складываться и будут ли складываться стихи дальше. Пока, в Кисегаче, мысли лишь больничные…

*   *   * (после инфаркта или Шестистишия)

В одночасье все стало размеренным,

И весь суетный город сполна

Превратился в морозное дерево,

Что касается веткой окна.

Мне невидимым доктором вверена

   Санаторная тишина.

Мне невидимым доктором вручено

Серебристое озеро. В нем

Вся моя безнадежность кипучая

Станет самым обыденным льдом,

Тем, что в шапке сидит нахлобученной и

   Коронарным глядит королем.

Обо мне, как незваном татарине,

Буркнет утро вороной лесной

И напомнит, что, мол, не пора ли мне

На прием, на укол, на покой;

Что давно уж сидят в ожидании

   Доктора в ординаторской.

Что ж поделать, сердечные хлопоты:

Выверять каждый шаг, каждый взгляд.

И откуда мне знать, есть ли прок-то в том,

Я и сам здесь брожу наугад…

Мне прописан невидимым доктором

   Зачарованный снегопад,

В нем измерено всуе давление,

Да и пульс в снежном танце не в счет.

Так легко, одиноко и нежно мне,

Даже если в груди горячо.

Это просто – явление времени,

   Что когда-нибудь истечет…

*   *   *

Кормят в Кисегаче изумительно. Настоящий рай для желудка. В розановском восприятии, конечно, - вот заработаешь инфаркт, и тебя будут кормить арбузами…

*   *   *

Послесловие к «УралАЗу», которое мне остается сделать от имени Панова, оказывается значительно серьезнее и сложнее, чем я думал. Иногда хочется не отдавать «Жестокий рубеж» на подпись господину Панову. Но… Что ж поделать, журналисты продажны, а семьи голодны. Ладно, на мой век слов еще хватит, почти не жалко, да и сам Панов – человек стоящий: подняли мужики почти мертвый завод – чего же еще…

Нужно прекратить гнилую практику писать без плана. В послесловии должны быть отражены следующие мысли (то есть те, которые я больше всего люблю в этой теме):

1. Хозяйство точно так же требует от человека священной жертвы, как Аполлон – от поэта. Хозяйствование становится судьбой, продолжением личности человека.

2. Жестокий рубеж – не в силу безденежья, неразберихи и прочего. Главная жестокость в происходящих в России переменах – теперь решать приходится самому, а не ждать, чтобы за тебя решили. Это требует воли и силы личности – того, чего в прежней советской ригористической экономике не было совершенно.

3. Жестокость в том, что человека ткнули носом в выживание, то есть в самую глубинную основу философии хозяйства. Стоит ли удивляться, что после советского мерного качения на тихих волнах многие к такому были не готовы и многих под такой толщей навернувшейся воды раздавило?

4. Не деньги делают людей, а люди делают деньги. Это, в принципе, аксиома – на худой конец, теорема, которую все же можно доказать. Длинный и левый рубль – библейское искушение. Жестокость времени в том, что многие этому поддаются.

5. Жестокость нового экономического поколения – в хождении по головам и работе локтями. Иначе… а иначе тебя сомнут и по тебе пройдут.

6. Жестокость хозяйствования по определению не может не принимать жестких форм («бесчеловечная культура»). Любви и чувствам делать здесь нечего.

7. Хозяйствование требует жесткого контроля и точной цены, в том числе и цены рабочих рук (или рабочей головы – как у меня).

8. Может быть, пересказывать Маркса и не стоит, но пыль вместо «обновляемого капитала» нынче плодит нищету.

9. Новая российская экономика сродни авантюре – в ее основе: ставка, риск, азарт и талант.

10. Жестокость нового времени еще и в том, что старая эпоха еще не завершилась. Хочешь влететь в крупный убыток – можешь пренебречь советским «телефонным правом» и вездесущей властью связей. Впрочем, хочешь сыграть по-крупному – то тоже можно пренебречь. Все дело – в чутье. Волчьем…

11. Вообще, может быть, сам мир жесток – но к этому пора бы уже привыкнуть.

12. Может быть, еще что-нибудь в голову придет…

*   *   *

16 февраля, 2003

Послесловие «Жестокий рубеж» завершено. Панову написал, что мой новый адрес: Кисегач, корпус 3, палата 4…

Завтра начинаются всякие разные процедуры.

Свое одиночество – жажду его – я, похоже, уже утолил. Правда, слушаю «Ночных снайперов» - «Катастрофически тебя не хватает» - и хочу домой.

Ни с кем не знакомлюсь и никуда не хожу. Хотя здесь есть кино, танцы (если врач «одуванчикам» разрешит – какое точное прозвище для сердечников!), какие-то концерты (нет, самодеятельности мне и в Булзях хватило), бильярд. Можно разговориться за столом или в курилке на лавочке. Но не хочется.

Звонил Попову. Вот кого бы я хотел видеть сейчас из друзей. Он меня здорово поддержал – созвонились. Как только выберусь отсюда, обязательно поеду к нему креститься. Это уже мной решено.

Обычное – в своем хронологическом порядке – повествование о Сковороде здесь, в Кисегаче, вряд ли возможно. Слишком много нужных книг попросту нет под руками.

Поэтому ограничусь лишь своим восприятием и чтением. Может быть, это и к лучшему: нельзя же всю жизнь зависеть от чужих слов (но слышать – необходимо).

Все, что касается Сковороды, буду пока вести в этой тетради синей пастой…

*   *   *

Ничто, пожалуй, так ясно не определяет рождение «философской системы» Сковороды, как название его книги стихотворений: «Сад божественных песен, проросших из зерен священного писания». Сочинения Сковороды, подобно пшеничному колосу, проросли и налились соком из первой его небольшой рукописи, работы, написанной для молодого шляхетства Харьковской губернии в 1766 году, с названием «Начальная дверь к христианскому добронравию».

Вошедший в нее – входит в мир Григория Варсавы, в мир русского Сократа, поражающий своей необычной цельностью. Избранные идеи – в завете Нила Сорского: «Свяжи себе законы божественных писаний и последуй тем» - в последствии будут варьироваться в своем изложении, примерах, огранке, но всегда останутся неизменными по сути.

Если и можно вместить «метод Сковороды» в ясное и четкое определение, то пусть таким станет «поиск духовного счастья», ибо никто из русских философов, живших трагедией мира и человека, так и не смог ничего написать в «оправдание счастья», хотя более всего на свете искал именно его.

Философия Сковороды – философия мудрого счастья, проросшая сквозь толщу «скуки смертной» и «муки лютой», «тоски проклятой» и «докучливой печали». Это философия ясного вёдра и незаходящего солнца, «тьму сердечной бездны просвещающего».

Повторимся: о трагедии пишут все, о счастье – один Сковорода…

*   *   *

17 февраля, 2003

Работая с Гартвельдом и его путевыми заметками о Златоусте и Челябинске, вдруг с ужасом заметил, что из литературной природы современной России исчез еще один жанр. Нет, не «путевые заметки» - их продолжают писать, хотя все больше отдают предпочтение пакету с фотографиями, сделанными «мыльницей» в очередной поездке, или телевизионным кадрам на спонсорские деньги.

Исчез жанр зарисовок с натуры. С человеческой натуры. Случайные встречи, разговоры, жесты, взгляды. Из литературного слова живой обычный человек как бы выпадает, уступая место некоему клишировану герою, которого дальше комикса и пускать-то не следует.

А впрочем, я и сам не умею рисовать человека. Многие встречи помнятся так ясно, пока не появляется лист бумаги. В современном мире безумно стремительных новостей и «звездных сплетен», не остается времени на человека, подающего тебе в гардеробе дубленку и шапку; не остается даже желания разговориться со случайным попутчиком Если даже друзья теряются в памяти, то что говорить о словах, сказанных и услышанных всуе.

Я смотрю на свою дневник и вижу, что и в нем нет человека, который случайно попал этим днем в мою жизнь. И ведь составил часть жизни.

Мне, например, сегодня первый раз в жизни сделали профессиональный массаж. Я даже не знал, что в женских руках бывает столько силы. Мы шутили о «сердечных», читай – инфрактных – делах.

Я, например, сегодня, сидя на лавочке с сигаретой (а курить «одуванчикам» категорически запрещено), встретился со своим лечащим врачом-кардиологом, который как раз только-только закурил, сделав несколько затяжек. Он спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что хорошо, что только что вернулся с лечебной гимнастики. Он добавил, что это замечательно.

При этом ни он, ни я не поднесли к губам свои сигареты.

Все эти мелочи, собственно, и выпали из литературы – как «большой», так и «малой». Выпали «розановские боги».

Стоит ли говорить, что нынешние книги не светятся изнутри? Ибо светиться нечем?

*   *   *

Возвращаясь к Сковороде, еще замечу: маленький «вещный» мир Розанова также невидим. Как и огромный божественный мир Сковороды, который так хотелось найти философу под человеческой личиной.

Сделать философию Сковороды предметом анализа – то же, что зажать в ладони солнечного зайчика. «Мир ловил меня, но не поймал», - мы же помним эту «лукавую эпитафию». Вот только вчитываясь в сковородинские диалоги, все отчетливее понимаешь, что никакого лукавства в этом нет. Начинаешь чувствовать, что бегая с сачком за невидимой бабочкой, ты делаешь то же самое, что и Сковорода – философствуешь. При этом не пишешь никакой философский трактат – просто мыслишь, а не оформляешь свои мысли в стройную ситсему.

По большому счету, нет философии Сковороды – есть философствование Сковороды. В этом – своеобразие сократической традиции: в движении. Философия Сковороды есть движение, причем, движение не хаотическое, а природно-упорядоченное. Его философия – это всецело произрастание, наливание соком, качание на ветру, стекание капли дождя по стеблю. Его мир – мир «отглагольного сущего».

И эта природная упорядоченность не просто делает его цельным; он глубинным чутьем чувствует, как любая былинка в поле ждет божественного солнца, выискивает его среди туч и облаков, тянется к нему и к чистому небу.

Прошли облака. Радостно дуга сияет.

Прошла вся тоска. Свет нам блистает.

Веселье сердечное есть чистый свет вёдра…

*   *   *

20 февраля, 2003

Вчера приезжали О.В. с Лариской. Дома у меня все хорошо – да уж, хорошо там, где нас нет.

Привезенная книжка по ФСБ вызвала какие-то странные чувства. С одной стороны, следовало бы радоваться – вот он, итог двух лет работы. Вместо этого вышла какая-то прострация. Я перечитывал главы – все хорошо, все складно, хотя есть кое-где ошибки. Вышло даже лучше, чем я думал. Остается дождаться реакции на книгу.

Но общее мое состояние! Ночью приснилась какая-то дребедень, и я дважды просыпался от ужаса. Сердце колотится, такой страх, что вот-вот хватит еще один удар – и айда на небеса. Весь день провалялся разбитым в кровати, и лишь под вечер здравый смысл заставил взять в руки Сковороду, прочитать его письма Ковалинскому – и успокоиться.

Это был приступ апатии, если можно так назвать это состояние.

Завтра нужно спокойно садиться за работу.

А пока, по чистой душе, стоило бы все же набросать план по письмам Сковороды. И даже не план, сколько заметки для памяти. Кстати, начатые «Сны Григория Варсавы» меня сегодня уже не совсем устраивают…

*   *   *

22 февраля, 2003

Нужно перестать делать из своей жизни жертвенный алтарь и приносить каждый свой день на заклание – и ради чего, ради «золотого болвана», ради «поля Деирова»? Стоит перестать пыжиться «делать деньги» - они все равно так не сделаются, сколько бы ты ни старался. Да и разве писательство, дар писательский, дар творческий, уже не есть ли само по себе счастье, за которое и платить то не надо (разумеется, пока не призовет поэта…)?

Я умом говорю вслед за Сковородой. Но только умом. А нужны еще сердце, воля и действие…

Сегодня у Ларисы день рождения. Я звонил утром – вечером звонить не буду: зачем расстраиваться – все равно набузгается за свое здоровье…

*   *   *

Сегодня, вообще, вышел хороший день. С утра очень долго разговаривал с Сорокуном. Он рассказывал, как ходил когда-то на уроки в школу и слушал с открытым ртом учителя – сосланного профессора. Да, можно куда угодно выбросить человека, но его интеллект, силу знания, его мысль уничтожить невозможно – если только вместе с человеком. Поколение, пришедшее на смену ему, то, что сейчас без головы у безголовой власти, таких уроков не слышали.

Рассказывал, глядя на нашу ФСБэшную книжку, что его родственник Клименко участвовал в операции СМЕРШа по чистке бункера Гитлера. Под конец жизни Клименко написал воспоминания, почти книгу, которую нужно только привести в порядок. И рукопись эта – в сейфе областного УВД. Надеюсь, что О.В. выцыганит ее оттуда.

Он много говорил о душевном здоровье нации, о том, что сегодня настолько ужасна разрушительная сила современных властителей, для которых человек не нужен, что впору говорить об угрозе национальной безопасности. Он надеется, что люди, еще способные этически мыслить, способные рождать прекрасные идеи, способные противостоять утилитарной до примитивизма психологии забитого человека, на котором все ездят и который сам мечтает на ком-нибудь прокатиться, когда-нибудь все же соберутся вместе, и их общая энергетика изменит существующий порядок вещей.

Он – идеалист, и это замечательно. К счастью, не витает в облаках – он «хозяин Кисегача», этого кусочка природы, зажатого между двух озер. Здесь все чинно и четко, и в ежедневном «расписании жизни» сквозит его жесткий порядок. В конце концов, он врач, и иной, более телесной профессии пока не придумано…

*   *   *

Приезжал Панов с целой командой. Приятно, черт возьми! Да, необходимо сделать кое-какие доработки – так в этом и заключается нормальная жизнь рукописи. Предложил «покромсать топориком» послесловие:

- Ну не говорю я так. Да, про Форда бы сказал, но не про Гоголя… Нужно бы погрубее, покорявее, попроще…

Ломать – не строить. В принципе, он прав – он экономист, управленец, менеджер, а не писатель, и плетение словес – не его стихия.

Но в глубине идей (нервы) мы друг друга услышали. Все остальное – детали, которые, впрочем, тоже нужно поставить на место…

*   *   *

Вчерашний фрагмент по Сковороде сегодня использовал – сделал наброски на компьютере. Так и нужно поступать: сначала выливать на бумагу все то, что думаешь, а уж потом разберемся, что к чему.

Нужно еще поработать с Флоровским, сравнивавшим Сковороду с масонами. Кстати, Сорокун сегодня тоже говорил о масонах, которые и правят миром. «Не евреи, а англо-саксы». Старый свет, однако.

Маленькое смешное стихотворение (пусть рождаются хотя бы такие):

Даже если бесконечно суждено продлиться святкам,

   Сокровенного желанья все равно не загадать.

Даже если бесконечно между тезками садиться,

   Сокровенного желанья все равно не загадать.

Даже если бесконечно звезды будут падать с неба –

   Сокровенного желанья все равно не загадать…

*   *   *

23 февраля, 2003

К Сковороде нужно будет сделать маленькое приложение: «Григорий Саввич говорил» - и любимые цитаты из него.

Сегодня целый день идет снег.

Есть вещи, которые происходят с человеком по его вине – вряд ли они достойны жалости. И есть вещи, которые происходят по независимой от человека воле, - и можно пожалеть, что случилось именно так, а не иначе.

Инфаркт, похоже, находится на перекрестке. Ну, я виноват в чрезмерности – от сигарет до работы. Но зачем же так строго?..

Хочу домой.

Важно: цельность философии Сковороды в том, что в ней нет войны, нет вражды между Афинами и Иерусалимом. И книжечка Эдипа, врученная сыну, соотносима с Библией; а вся «сковородинская Библия» дышит эллинским словом: «Познай себя».

*   *   *

24 февраля, 2003

«Давненько я не брал в руки шашек». Вот и сегодня произошла со мной нелепая, скверная история. Сел играть в шахматы (в кои то веки!) с седоволосым мужичком с серыми глазами.

И вдруг такое отупение, растерянность нахлынули. Ходил автоматически – ибо же знаю, как фигуры ходят. Но зачем? Совершенно не мог сообразить свой следующий ход, никаких комбинаций. Вот уж воистину – свиным рылом да в калачный ряд!

Но дело даже не в этом. Страх – в бесцельности ходов. То же самое, что зная все детали автомобиля, мчаться по дороге не глядя.

Вспомнился Саша Зизевских – нет, не потому, что он «задал бы жару» этому дядьке (хотя, может быть, и поэтому). Вот его бы и стоило порасспросить о путях, о дорогах шахматной партии. Не о том, как ходят фигуры, а о принципах их движения.

Ну не шахматист я, ну бывает…

Саше посвящены «Сны Григория Варсавы». Сегодня завершил главку «Переписка с Ковалинским». Почти завершил – за исключением вчерашних мыслей: они еще не обработаны.

Завтра – «рабочий день»: зарядка, ЭКГ, на прием к врачу, «дозированная ходьба», лечебная физкультура, ставшие уже традиционными таблетки, названий которых я не знаю. Знаю лишь то, что одна длинная, а другая желтая.

Завтра – «УралАЗ», статьи. Мысли о Сковороде придется оставить на вечер: так лучше, ибо меньше суеты.

По приезду домой нужно будет привезти новый ПК и всерьез подумать о принтере.

*   *   *

Может быть, и не стоило песен об этом:

Как осенние листья ушли в никуда,

Как фонарь на перроне, качаемый ветром,

Провожал и встречал поезда;

Как над сонной деревней куражилась вьюга,

Запоздалых прохожих сбивая с пути,

И как слышалось ночью – с тревогой, с испугом –

Что в душе хоть шаром покати;

Как в печи недовольно шипели уголья,

Обращаясь под утро угарным дымком,

Как писались стихи с непременной любовью,

Но стояли в горле комком;

Как размеренность вышла безумием улиц,

Не спросив в суматохе: откуда ты, чей;

Как мы в этот кипящий котел окунулись,

И как стали связкой ключей;

Вот теперь и бренчим вслед за шагом, и знаем,

Что когда-нибудь в кем-то назначенный срок

Станет точкой в последней строке запятая

И в подъезде сменят замок…

*   *   *

27 февраля, 2003

В жизни, наверное, должны быть дни, когда с тобой решительно ничего не происходит. «Беспроисшествие жизни» - так, если по Гоголю. Нет ни встреч, ни знакомств, ни завершений трудов. Все медленно перетекает из одного часа в другой…

*   *   *

1 марта, 2003

«Я не знаю, что будет, когда я вернусь в обезумевший город…»

Так и осталась строчка брошенной. Что будет? По большому счету, то же самое, что и было – у меня в жизни ничто, кроме инфаркта, не меняется и не происходит в одночасье. Думаю, что заброшу дневник – семейная суета и «погляд жены» не способствуют дневниковому уединению по вечерам.

Первый день весны встретил маленьким стихотворением. Не абы каким, но все равно лучше, чем двухлетнее гнетущее молчание.

*   *   *

Февральской вьюгой полон лес,

Хотя уже начало марта.

Я со своей больничной картой

В нем растворился и исчез.

Я заблудился до весны

Меж двух озер в трех старых соснах,

Поземкой заметен несносной

И свежим запахом лесным…

Сейчас буду читать о том, как бранились архистратиг Михаил и сам Варсава с сатаной…

*   *   *

4 марта, 2003

Все. Врачи подписывают больничный. Завтра еду домой…