Формула для величия человека есть amor fati:

 

Музыка, которая волнует душу, есть музыка заблуждений; поэзия, способная тронуть сердце, есть также поэзия заблуждений. В этом я нынче почти уверен...

 

Любовь ХХ века к диссонансам, когда ноты или слоги словно запинаются, выстраиваясь не так, «как бог велел», - любовь вполне оправданная, но, как и большинство вновь открытых истин, поднятая на флаг эпохи, быстро потеряла свой цвет, стала обыкновенно-обыденной или нарочито-изысканной, выставляя напоказ именно одни диссонансы и ничего более.

 

Прав был Стефан Цвейг, заметивший по поводу Ницше, что самосожжение для того есть главное условие самопознания. Но что кроется за этим? Просто в нашей жизни существуют моменты, когда есть возможность разрушить привычный ход событий и заставить их вращаться быстрее, заставить свое впечатление стремительно следовать за ними, не дожидаясь «эпохи анализа» – старости человеческого мозга.

 

Вот именно это ускоренное движение не только дает возможность исчерпать судьбу до самого конца (кто знает, быть может, то, что нам реально отпущено судьбой, далеко не умещается в саму нашу жизнь, а потому следует поторопиться), но и вводит нас в те самые заблуждения, которые, по словам Дж. Элиота, являются окольными, а оттого волнующими, путями к знанию.

 

Что здесь от поэзии? - все, до единого звука, если мы, конечно, не лицемерим в своих строчках. Поэзия действительно стремится быть мгновенной, и это отлично показала Марина Цветаева, выведшая простую и емкую формулу: «стихи – дневник».

 

По меньшей мере, двумя вещами, подобно скипетру и державе, должна владеть поэзия – искренностью, правдивостью (в понимании Ницше) поэта и реальностью, той самой реальностью, о которой ХХ век, в погоне за диссонансами, совершенно забыл. Гейне, сравнивая Гофмана и Новалиса и называя поэтом первого, а не второго, объяснял это весьма просто – если последний витает где-то в облаках, то первый – прочно держится земных корней. И как следствие: Гофмана читают, Новалиса нет (или почти нет).

 

Борис Пастернак, обронивший о поэзии, что она – лишь подготовка к большой прозе, на деле так и не нашел различия между тем и другим, и не найдя его, воссоединил и то и другое в «Докторе Живаго»: сумел остаться честным в бесчестную эпоху печатью своего слова.

 

«Перечитываю «Уединенное»: многие мысли стали мне чужды, хотя, помнится, не писал против души ни слова» – сетовал в «Опавших листьях В. Розанов, еще раз подтверждая, что все, «написанное по судьбе», идет дорогой заблуждений, нужно лишь во время почувствовать этот сверток с большой проторенной дороги – и идти вперед уже без страха.

 

Если поэт или музыкант скажет, что все, сделанное им, – цепь заблуждений, то, возможно, он – гений, если, конечно, не лжет нам с самого начала...