ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

1.

 

Сударыня! Вы просили в своем письме рассказать, куда я пропал на всю осень, исчез, не проронив ни звука, растворился, сбежал...

 

Конечно, подобное весьма некорректно и даже непотребно с моей стороны – нас слишком многое связывает, чтобы вот так «легко» вычеркнуть друг друга – и потому все мои извинения, думается, не будут стоить и гроша. Однако, тем не менее, прошу на меня не сердиться и зла на сердце не держать, ибо молчание, смею вас уверить, оказалось вынужденным, да и каждодневно сообщать о случившемся, не надеясь на нынешние почтовые услуги, я не хотел. Лишь теперь имею время и место (а нахожусь я сейчас в совершенном уединении, в деревне, среди непролазной грязи, в стороне от больших дорог, и, как следствие, в стороне от людей, от каких бы то ни было посягательств на мою свободу) описать вам те события, которым я стал свидетелем, и те мысли, что рождались и копились во мне, подобно цифрам в бухгалтерском учете. Я рискую показаться скучным, но ведь вы все равно будете читать каждую строчку – уже хотя бы по старой памяти.

 

Впрочем, я уже довольно интригую вас и говорю не по существу, а потому начинаю все по порядку.

 

Вы знаете, насколько меня не балует почта, иногда даже кажется, что почтальоны напрочь позабыли ко мне дорогу – но в десятых числах октября этот печальный закон был нарушен, причем достаточно забавным образом: с оказией – письмо мне завезла одна моя бывшая ученица, так ничего толком и не рассказавшая и, судя по всему, до сих пор не уложившая в своей голове, как ее и почему именно ее нашли в огромном городе для подобной миссии.

 

Само письмо оказалось не менее странным, уже хотя бы потому, что его автор – Сергей Николаевич Т-й, тот самый «гениальный сумасшедший старикашка», как мы его когда-то окрестили, а потому он вам отчасти знаком. Уж от кого-кого, но получить письмо от Сергея Николаевича я никак не думал – найти на дороге чемодан с деньгами, пожалуй, было бы намного естественней. Стоит ли говорить, что я испытал почти то же трепетное и вместе с тем ввергающее в ступор чувство, что и жители Обломовки из сна Ильи Ильича, - долго не открывал конверт, а прежде налил себе горячего чаю и закурил.

 

Содержание письма, как я, собственно, и настроился, меня поразило. Нет, я давал, конечно, себе отчет в том, что с сумасшедших все станется, но с другой стороны этот ярлычок мы прилепили к Сергею Николаевичу явно за глаза, ибо не было никакого повода, к примеру, отправлять его в клинику. И вот теперь он вдруг ни с того ни с сего называет меня своим единственным верным учеником и надежным другом, хотя ни в учениках, ни в друзьях я у него особо не ходил. Более того, он просил меня срочно приехать к нему, так как ему, цитирую, «нужна как никогда прежде духовная поддержка, нужен тот, кто смог бы указать мне пути и каноны». Не преминул вспомнить и преподобного Нила Сорского: мол, «свяжи себе законы божественных писаний и последуй тем» – легко сказать: свяжи! попробуй, свяжи... И уж тем более звать меня к себе в помощники.

 

Не скрою, поначалу подобные предложения меня польстили, но потом пришла растерянность: мне показалось, что все это – чья-то неумная актерская шутка (люди ведь любят «пошутить» друг с другом), либо у старика действительно началось нервное расстройство, что впору звать не читателя и не советчика, а именно врача.

 

Впрочем, как бы то ни было, я решил ехать. Даже если шутка – то наградой будет само путешествие, к тому же мое осадное сидение в четырех стенах мне порядком поднадоело. С трудом решив свои производственные дела и кое-как выбив денег (что, согласитесь, в условиях кризиса сделать совсем не просто), я наскоро собрал сумку, добрался автобусом до Екатеринбурга (одна из моих перевалочных баз) и оттуда уже поездом до Тулы. Только в купе я вдруг осознал все происходящее как некую глобальную авантюру, исход которой даже близко не очерчен...

 

Надо сказать, что я не видел Сергея Николаевича года два-три – сами же знаете о моем осадном сидении в деревенской глуши, когда мне как раз и хотелось выбросить из головы все старое, включая старых знакомых, столь подверженных безумному эстетезированию и всевозможным междусобойчикам. Однажды, правда, я отправил ему свое новое сочинение, кстати, под весьма лукавым названием: «Провинциальная философия», где вся этика, по сути, сводится к «дружбе с соседом», и даже написал ему нечто сопроводительное. Естественно, при встрече я нашел его сильно изменившимся – постаревшим и... взъерошенным. Его маленькие глаза суетились, движения были резки, словно внутри него взводились сейчас старые пружины – как бы вы заводили детскую игрушку. Вот только суета во всем была недобрая.

 

Встреча же была настолько холодна, что я даже опешил; старик, посмотрев на меня как на пустое место и сказав: «А, это вы...», развернулся и вошел в дом, оставив меня у порога в полном недоумении. Я, похоже, чувствовал себя как несчастный Хачатурян на приеме у Сальвадора Дали, когда тот проскакал на коне, махая саблей, и скрылся, на чем аудиенция была закончена. Глупая ситуация, конечно...

 

Меня успокоил его шофер Адриан, основательный бородатый мужичонко, какие бывают на лубочных картинках; его приодеть в старенький армячок – был бы точь-в-точь кучер вековой давности. Он рассказал, что меня все же ужасно ждали и даже несколько раз посылали его на станцию встречать (приятно, черт возьми!) Однако сегодня, как назло, домашние неприятности совершенно выбили старика из колеи, что он оказался не в состоянии различить и уж тем более принять кого либо.

 

- И часто у вас бывает такое? - поинтересовался я.

- Чем дальше, тем больше, - Адриан даже крякнул. – Должно быть, старость дурит...

- Да уж, возраст ему неподходящий для скандалов.

- Ну скажете, скандал!.. какой же скандал... Это уже давно образ жизни... Скандал был, когда я левое крыло их БМВушки помял, да и то от хозяйки – готова была в острог сослать. А ему особой разницы нет – что БМВ, что жучка, все одно, говорит, груда железа, ржа...

- Ржа?

- Ну да. Все кругом, говорит, ржа и тля...

 

Адриан хотел было еще что-то ввернуть, да не стал и поспешил уйти. Я, таким образом, остался один на один с парадным крыльцом (вид, должно быть, у меня был весьма интересным), и, не найдя лучшего средства успокоиться, закурил и стал мять пальцами сигарету. Помню, что еще пытался разглядеть окрестности, находя их в вечернем сумраке весьма привлекательными и таинственными, однако, сударыня, попробуйте наслаждаться пейзажем, когда у вас в голове полная сумятица и неразбериха! Вот и мой взгляд ограничился лишь фактом надворных построек и флигелей, выполненных в каком-то абсурдно-патриархальном стиле, словно я где-то на крестьянском подворье, а не на даче художника с мировым именем, у которого крупных заказов, что у дурака фантиков.

 

Вообще, мир вдруг показался мне удручающим, давящим. Я и так не слишком люблю сумерки, чтобы еще находиться в них в таком подвешенном состоянии. Вскоре - наконец-то! - появился слуга (богатые люди имеют свои причуды) и предложил мне пройти в гостиную, добавив, что мои вещи унесут в дальний флигель и там же постелят. Я подумал тогда о том, что во флигеле, должно быть, собачий холод, так как погода нынче забавлялась тем, что в полдень топила снег, а к вечеру с не меньшим успехом все подмораживала.

 

В гостиной меня встретила Вера Андреевна, его жена, сохранившая, несмотря на свой почтенный возраст, некоторые черты привлекательности. Она была грустна, но не настолько, чтобы взгляд оказался потерянным и прозрачным; извинившись за ужасный прием, она предложила мне присесть и покамест выпить чашку чая, так как ужин, судя по всему, будет еще не скоро. Сделав несколько глотков, я сразу согрелся и почувствовал себя намного лучше, хотя неприятный осадок, казалось, перешел из души в чайную чашку, и теперь, стало быть, я снова принимал его – вторым заходом.

 

Гостиная была просторна и даже чем-то похожа на музейный зал (правильно – что еще может показаться человеку, привыкшему к бетонному хрущевскому кармашку с четырьмя окошками, придавленными потолками и кухней с игольное ушко). Несомненную достопримечательность составляли картины – нет, не самого Сергея Николаевича (это было бы слишком нескромно), а подаренные ему – и камин, атрибут роскоши и социального положения в наше время (какой новый русский не любит жаркого камина за несколько штук баксов!). Я подумал, что на меня, в отличие от вас, сударыня – женщинам всегда везет больше, подобное богатство никогда не свалится – писательство нынче не в цене. Впрочем, меня тогда более умилило мягкое кресло и я даже поблагодарил в сердцах бога за то, что меня сегодня уже больше не будет подбрасывать на ухабах и кочках. Поводив безрассудно глазами к гостиной, я принялся рассматривать большие старинные настенные часы, неприкаянно следя за маятником – и совершенно отключился от разных мыслей.

 

Если сказать честно, то я чертовски устал в тот день – с самого утра на ногах, да еще приплюсовать две ночи в грохочущем поезде на общепитовских харчах и безвкусном чае (впрочем, чему удивляться – в свою проводницкую бытность я и сам заваривал чай пассажирам из черт знает чего). Хотелось спать, и право, кто знал, что на несколько дней мне обеспечена бессонница! Но сегодня я не хотел даже ужинать – откуда взяться аппетиту, когда во всем теле чувствовалась разбитость.

 

Между тем, одинокое сидение длилось все же не так долго – вошел Сергей Николаевич, растерянно улыбнулся и протянул мне руку.

- Я рад, - сказал он, - я рад, что вы приехали. И знаете, я даже был уверен, что вы приедете.

 

Я посмотрел на него выразительным взглядом, спрашивающим: «Что же, собственно, случилось?», но старик не спешил с ответом и заговорил о чем-то отвлеченном (о ценах и курсе доллара – безумие, не так ли?), словно извиняясь за то, что сорвал меня с места и доставил столько хлопот ради «минутной прихоти».

 

- Прихоти? - я недоуменно переспросил его.

- Ничего не поделаешь, настроение... – отговорился он. – Но видит бог, я и вправду хотел вас видеть. Я, без сомнения, оплачу все ваши расходы... там... на билет и тому подобное...

- Вообще-то я не просил ни о какой компенсации, - сказал я обиженно, хотя вряд ли искренне.

- Ладно, это мелочи... Знаете, мне иногда кажется, что вы многое способны понять – не интеллектуально-богемно с примесью нынешнего «психиатризма», а обычно, по-человечески, по-простому. Иначе, зачем вы тогда прислали мне свой «провинциальный опус», многие идеи которого я легко найду в афоризмах Шопенгауэра?..

 

Не скрою, это меня задело:

- Я не слишком силен в философии и писал это так, для себя...

Сергей Николаевич еще раз улыбнулся, но теперь уже, как мне показалось, с хитрым прищуром:

- Знаю, знаю... Все толковые люди большей частью пишут в стол. Я давно хотел, кстати, спросить у вас: интересно... интересно, почему вы до сих пор никого не исповедуете? У вас к этому несомненный талант.

- Вы преувеличиваете.

- Может быть, но это еще не значит, что сказанное мною – гротеск.

 

- И на том спасибо, - теперь я улыбнулся: разговор выходил занятным, но все же не слишком приятным для меня, и я поспешил его завершить. – У меня покамест нелады с церковью.

- Вот как?!

- Что же здесь удивительного? Вы ведь и сами не в сутане... Нелады не внешние, внутри (господи, какую я ерунду несу!) К тому же я не крещеный... – это была истинная правда; старик, как мне показалось, не придал этому никакого значения или просто сделал вид.

- Это мелочи... Жаль, жаль, что вы не священник. Но не суть важно... Я, видимо, рискую утомить вас еще и сверх дороги, к тому же, - он осмотрел меня с головы до ног, - вы плохо выглядите. Впрочем, - он вдруг поймал свое отражение, - эта реплика для зеркала.

 

Я не стал его в этом разубеждать – комплименты были явно неуместны. - Мы обо всем поговорим завтра. А пока я попрошу, чтобы принесли ужин к вам во флигель, и немедленно. Я поблагодарил его, и мы разошлись.

 

2.

 

...Совсем не хочется терять мелочей нашего существования; вы же помните, как у Розанова: «Мелочи суть мои боги» – он знал в этом толк, знал, кому и чему поклоняться. Наша жизнь, по сути, состоит из мимолетного, а мы тщимся сделать все вечным, массивным, глобальным, подобно мебели в доме у Собакевича. Поэтому, сударыня, прошу вас не слишком упрекать меня за столь «долгие» письма и столь затянутое повествование. И еще: когда сильно желание писать – надо писать; к тому же мое молчание иногда мне самому кажется безысходным, и я даже удивляюсь – как еще выходят книги? неужели есть такие счастливчики, кто пишет легко и бойко?

 

Впрочем, пора вернуться – и сучить нить повествования дальше.

 

Как я и ожидал, во флигеле оказалось довольно прохладно, но там уже вовсю суетился мужичок – истопник (чтоб мы с вами так жили!), тут же, как я вошел, пообещавший мне знойный полдень тропиков, только следует подождать немного, когда огонь возьмется и нагреется печь – тогда успевай окошки открывать.

 

Однако, меня удручал не столько нетопленый флигель, состоявший из комнаты и прихожей, где истопник (его звали Петрушкой, хотя по возрасту он сгодился бы мне в отцы или на худой конец в старшие братья) возился с бумагой, щепой и дровами, сколько тот факт, что я, как мне думалось, как бы оказался между небом и землей, в ненавистном мне подвешенном состоянии – между необходимостью своего появления здесь и полной его бессмысленностью. Вы и сами, должно быть, знаете, насколько это нелепо...

 

Раздеваться я не стал – не май месяц – и, подумав, закурил, по старой привычке считая, что дым согревает комнату. Я ходил из угла в угол; мое несколько нервозное состояние, между тем, отнюдь не смущали Петрушку – он, колдуя над печкой, громко доказывал мне, что нет в мире ни одного титана или печи, которые он не смог бы раскочегарить, нет ни одного дымохода, какой он не смог бы прочистить. Говорил еще и о том, что нынешние импортные электрокамины – совершенная ерунда, только деньги на ветер, «дешевые понты» и еще что-то в этом духе, потому что нет «духа тепла», того березового привкуса, какой идет, к примеру, от русской печи. Что ж, мне оставалось лишь «уважительно хмыкать» и «положительно угукать».

 

Вскоре по комнате зазвучал дым, и Петрушка настоятельно стал объяснять мне – куда и какие полешки совать, если мне вдруг захочется, чтобы меня никто не беспокоил. Я улыбнулся на эти поучения и даже почувствовал себя лучше. Правда, не преминул спросить – а много ли хозяин платит? Истопник на этот счет не стал распространяться, заметив только, что новомодный камин обошелся бы гораздо дороже.

 

...А ведь действительно: зачем столько писать о каком-то там печнике? То же самое, что вам, отказавшись от прекрасных лазурных образов, писать о каком-нибудь там водопроводчике или дядьке, что пришел проверять электрический счетчик? Глупо – взять и извалять музу в земной пыли, так же, как котлеты в панировочных сухарях... Но мне все чаще кажется, что мы, думая, что создаем нечто прекрасное и высоко эстетическое, походя топчем обыкновенное, хотя именно это обыкновенное как раз и владеет нашей жизнью... Ладно, спишем это на лирическое отступление...

 

Ужин принесли уже в теплое помещение; я сбросил плащ, но расстегивать верхнюю пуговицу рубашки пока не стал – Сочи еще не наступили. Глядя на закуску, жаркое и графинчик с вином, я почувствовал, как вернулся аппетит – он точно спрыгнул с полатей или выскочил откуда-то из-за угла, подобно ночному грабителю. Я без промедления расправился со всем предложенным, ополовинив при этом графинчик; мне стало хорошо и приятно, подвешенное состояние уже не казалось столь ужасным и теперь можно было подумать о чем-нибудь занятном. На столе еще оставались фрукты и вино, которые, впрочем, очень скоро пригодились. Не успел я потянуться от удовольствия, как пришлось вставать и идти открывать дверь, в которую постучали.

 

Вошедший был старше меня раза в два, среднего роста, в широкополом длинном плаще и серой шляпе; извинившись за столь внезапное вторжение, он назвался Андреем Дмитриевичем Маковецким, и я не замедлил пригласить его.

 

Надо сказать, что человек этот был достаточно занятен – и занятен, прежде всего, в силу своего знания о том, о чем остальные могли лишь догадываться. Я думаю, что это вообще отличает докторов от других людей – они, когда на тебя смотрят, словно просверливают, просвечивают глазами-рентгеном, и уже кажется, что нет ни одного органа, ни одной маленькой клеточки внутри тебя, которая не была бы замечена. Но здесь наслаивалось еще иное: он знал не только то, что происходит внутри своего пациента, каким и был Сергей Николаевич, но и то, что происходит вокруг него и может произойти. Короче, наряду с врачебной тайной он хранил еще и другую – событийную. Я, естественно, был рад этому визиту – по меньшей мере доктор мог бы хоть как-то упорядочить тот кавардак предположений, что крутился в моей голове.

 

- Вас здесь очень ждали, - начал он, явно испытывая некоторые неудобства. – Даже посылали за вами.

- Я знаю, спасибо...

- Вообще, Сергей Николаевич – человек весьма странный... особенно последнее время, - сказал Андрей Дмитриевич, приняв предложенный бокал. – Я знаю его уже давно. Хотя приезжему со стороны виднее, что здесь и как.

- Да, тем более человеку, сидящему во флигеле, - мрачно пошутил я.

 

- Флигель... Вам еще повезло, мил человек! В этих местах бывает столько различного люда, что и яблоку упасть некуда. И ладно бы просто – люди, какие-нибудь восторженные зеваки, поклонники и поклонницы (они чаще наведываются летом – на природу)... ан нет: каждый претендует на что-либо, каждому что-то надо, каждый желает урвать от пирога лакомый кусочек, а если и не кусок, то довольствоваться хотя бы крошками.

- А вы?

- Что я? - он улыбнулся, хотя впору было обидеться за подобные упреки и язвительность. – Я был здесь, когда пирог этот еще только стряпался... Да и вообще, я обычный доктор, причисленный к провинциальной больнице, несмотря на свой столичный плащ и шляпу. Надеюсь, вас это не слишком смущает?

- Нет, ничуть.

 

- Вот и хорошо. Я думаю, что и мне, и вам следует не принимать в расчет все внешние перипетии, которых, смею вас уверить, здесь в эти дни будет предостаточно. Лучше тешить себя мыслью о том, что находишься радом с великим человеком. Помните, как Вл. Соловьев говорил о Лермонтове? «Люди должны быть благодарны и за те искры, которые летят с костра, на котором сжигает себя гениальный человек». Но и это, похоже, для нашей местности не характерно.

- Вы говорите намеками.

- Ах, В-в В-ч (он назвал меня), вам легко рассуждать, легко говорить о намеках. Видит бог, мне гораздо проще с лекарствами, нежели со словами, - Маковецкий грустно вздохнул, а я тем самым наполнил бокал и предложил ему выпить.

 

Какое-то время мы сидели молча – совсем немного. Я пытался привязать эти банальные тайны к чему-то реальному и чувствовал, что у меня ровным счетом ничего не выходит; Маковецкий же, судя по всему, взвешивал, что стоит мне говорить, а о чем лучше умолчать. В любом случае, я ждал, когда он заговорит – мне-то ведь говорить было не о чем. Наконец, повертев бокал и поставив его на стол, Андрей Дмитриевич продолжил:

 

- Впрочем, здесь нет никаких намеков, все предельно просто и ясно. Понимаете, теперь Сергей Николаевич находится в том положении, когда не в силах противостоять «просителям», которые почему-то считают, что имеют полное право на частичку его сердца, и не только сердца, - доктор поймал мой недоуменный взгляд. – Просят о чем ни попадя: то пристроить какого-нибудь митрофанушку в институт, то замолвить словечко перед неким Иван Иванычем, то просто за деньгами. Так когда-то было с Некрасовым – роймя роились у парадного подъезда, словно он был им всем что-то должен, должен, должен... Да бог с ними... Другое хуже...

 

Он полез в карман за сигаретами, долго распечатывал пачку – заклеивают же! - закурил и, сделав несколько затяжек, медленно, с расстановкой, чтобы до меня лучше дошло, произнес:

- Хуже другое... Сергей Николаевич уже достаточно стар, чтобы его родственники могли предъявить претензии на то, что принадлежит им по крови. Вы уже и сами осмотрелись здесь, хотя и в сумерках – есть что делить, не так ли? Это вам не полуторка какая-нибудь на городской окраине, дешевая хрущевка. По сути, здесь целое имение. Имение! Упакованное изрядно – начиная с мебели и пары иномарок и кончая картинами, которые легко можно выставить на аукцион. Скажите, вам не хотелось бы подобной «среды обитания»?

- Хотелось бы, - я не стал вставать в эстетическую позу.

- И мне хотелось бы. Вот только не так много. В конце концов, хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался.

Он снова прервался – теперь уже для вина…

 

Я понимаю, сударыня, что весь разговор – «в пользу бедных»; мне почему-то сразу ударил в нос запах того глупейшего сериала о богатых, которых, оказываются, тоже плачут, но только не о бедных, не зная, что им все-таки делать с этими милыми бумажками, которые так завораживающе шелестят в руках. Но здесь случай был явно другой. Я знал, пусть и понаслышке, сколько пришлось работать художнику, пахать почти в буквальном смысле этого слова – стоит ли его упрекать за то, что он нынче «упакован с ног до головы»? С Маковецким тоже все было объяснимо; я всегда говорил, что жалкие копейки врача и учителя – это особая политика нашей безумной власти: выгодно управлять людьми больными и тупыми. Но и Андрей Дмитриевич, похоже, совершенно отчетливо чувствовал, что у нашей истории будет совсем иной «колорит».

 

- Да, деньги, большие деньги... Я раньше думал, что это только у естественных монополистов возможно, типа «Газпрома» – открывай задвижку и качай баксы. Но гонорары в десятках тысяч, я, признаюсь, не видел, да и вы, похоже, никогда не держали подобные суммы в руках. Впрочем, имущество – движимое и недвижимое – это только половина дела. Главное – имя и права на картины. Тут уж точно внукам до старости хватит и еще останется... На одной только фамилии можно въехать в любое государство... Ладно, как вы, наверное, уже догадываетесь, Сергей Николаевич составил завещание...

- Завещание?

- Что ж здесь удивительного?

 

Действительно, это же так естественно – вокруг чего еще мог завертеться весь этот сыр-бор?

- Да-да, завещание, о котором, правда, никто пока не имеет никакого представления. Сама загадка... В конце концов, вы не юрист, равно как и я, а потому не будем говорить об этих тонкостях, я и без того разоткровенничался без меры. Хотя, если уж вы приехали, то должны, по меньшей мере, знать, как себя вести. В этом местечке под солнцем особые правила этикета.

 

Я уже было приготовился выслушать эти правила и даже мысленно съязвил, что впору запасаться тетрадкой для конспектов. Но Андрей Дмитриевич, к счастью, оказался далек от какого бы то ни было менторства.

- Одним словом, Сергей Николаевич болен...

- Чем?

- Физически – только старостью.

- А психически?

- Пожалуй, всем... Я нынче даже не берусь предугадать его следующий шаг. Нет, только не подумайте – он не сумасброд и не сумасшедший; напротив, он разумнее всех, кто здесь собрался. Если бы ему сердце похолоднее и цинизма побольше, он бы мог получить огромное удовольствие, глядя, как собаки дерутся из-за брошенной им кости.

 

- Не слишком ли вы...

- Слишком, слишком. Но здесь и вправду не очень хорошие дела, - еще раз повторил он. – Идет самая настоящая война: вокруг имения, вокруг картин, эскизов, набросков, черновиков, вокруг банковского счета...

- И вас это так сильно удивляет?

Он внимательно посмотрел на меня – я же старался быть как можно холоднее и сдержаннее.

 

- Да нет... Когда есть, что делить, неизбежно появляются и делящие – это естественно. Знаете, мне иногда начинает казаться, что дележ еще живого человека – тоже выглядит вполне естественно. Вы живы, а вас уже анатомируют; вы еще полны идей, а вам уже трепанируют череп. Вы не находите это естественным?.. Ладно, оставим эмоции. Я, по меньшей мере, насчитал две группировки вокруг Сергея Николаевича – одной заправляет жена, другой – его поверенный в делах, Чертков.

- Сбежавший из гоголевского «Портрета»?

- Что?

- Нет, просто... Простите, что перебил.

 

- Мне кажется, что для вас единственно разумным решением может стать только отказ от принадлежности к тем или этим. Вы – человек приезжий, а потому легко можете быть посторонним и здравым. Кстати, и я не собираюсь брать на себя обязанности свыше своей должности, хотя мне приходится гораздо труднее.

 

В этом он действительно оказался прав; я хотел было извиниться за то, что так часто и безапелляционно перебивал его на протяжении всего разговора, но он поспешил откланяться, сказав напоследок, что у нас еще будет время поговорить о разных вещах. Дверь за ним скрипнула и громко хлопнула...

 

3.

 

Вот, сударыня, теперь вам понятно, в какую атмосферу я попал, попал буквально как кур в ощип. Я совершенно не знал, что мне, собственно, делать, и чувствовал себя пятым колесом у телеги. Может быть, безучастность, о которой просил меня Маковецкий, и в самом деле лучшее человеческое чувство? Кстати, об этом почему-то мало кто задумывается – лучше очертя голову понесется спасать кого-нибудь, когда его об этом даже не просят, и, вероятно, сделает еще хуже, но извинит себя тем, что он же принял участие. Но как, к примеру, «принять участие» в умирающем человеке – лечь с ним рядом на смертный одр? Мы вообще, едва завидев беду другого человека, вдруг начинаем развивать бешеную деятельность: суетиться, звонить кому-нибудь, утрясать кучу ненужных или полунужных дел – ради чего? ради человека ли? «Смотрите, как мы бегаем, как мы суетимся, как мы заботимся о вас» – мы словно ждем чьей-нибудь беды, чтобы показать свою значимость и нужность. А когда у человека все нормально, то и у нас равнодушно и безучастно, ограниченно двумя-тремя приветами.

 

Впрочем, спишем эти мысли на лирическое отступление, к тому же сумбурное и «человеконенавистническое». Вообще, как только Маковецкий ушел, я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким и безбытным человеком. Такие чувства лучше всего запивать пивом в каком-нибудь ночном клубе с ничего не значащей и ни к чему не обязывающей компанией...

 

Может быть, тоска по вам сыграла немалую роль в моем настроении; вот и выходит, что невозможность участия – тоже участие. Помнится, что одиночество мне тогда представилось в виде маятника – либо его, именно одиночества, не достает и тогда возникает отвращение ко всем, кто тебя окружает: хочется всех прогнать, закрытья, запереться, разругаться со всеми даже через порог, либо оно в таком избытке, что хочется выть в пустой комнате и лезть на стену; в мире такая куча людей, вечно сталкивающихся друг с другом, суетящихся – но почему же никто не может столкнуться с тобой, когда это так необходимо? Как раз второе я и испытывал этой ночью, мучимый непонятной бессонницей, нехорошими предчувствиями и воспоминаниями о вас и о всех тех, с кем я мог бы быть счастлив, кому мог бы подарить радость и счастье, но не сделал этого...

 

Ближе к полночи зарядил не то мокрый снег, не то дождь, и жить на этом свете стало совсем невыносимо. Сон так и не шел, и я молил бога за то, чтобы хоть что-нибудь случилось (знал бы я тогда, о чем просил!..) Когда стрелки часов миновали полночь, вдруг в дверь раздраженно постучали; я соскочил с кровати и пошел открывать, впотьмах едва нащупав дверной крючок. Передо мной стоял Сергей Николаевич, испуганный и сырой; он сразу прошел в комнату, а я стал чиркать спичками, чтобы зажечь лампу.

 

- Все никак не проведем электричество... Кабель перебит, а заменить его все руки не доходят, - невесть за что раскаиваясь проговорил он и дальше уже продолжил безо всякого перехода: - И вообще я необыкновенно устал. Настолько устал, что представляю себя зажатым тоской со всех сторон.

 

Неестественность его лица в слабом свете керосиновой лампы не давала мне произнести ни слова – и я молчал, набравши в рот воды. Сергей Николаевич сбросил плащ, и мы прошли в комнату. Он посмотрел на набитую доверху пепельницу – да уж, - но спрашивать об очевидном не стал: лучшего занятия (после стихов, конечно) во время бессонницы придумать нельзя. Расположившись, он продолжил:

- Конечно, ситуация достаточно странная: и мое письмо, и эта обстановка, и недоговоренность. Но, согласитесь, должны же быть в этой жизни определенные странности, неопределенности, неизвестность.

- Ну да, подобно тому, как сдаешь анализ врачу и не знаешь, каков же будет результат...

 

- Точно, точно, - он улыбнулся. – Только где найти того врача, что поставил бы диагноз душе?.. Кстати, я внимательно прочел вашу рукопись... Вы пишете о человеке, которого все заели – коллеги и домашние – и все заело: безденежье, рутина, несчастливое стечение обстоятельств, забитый до отказа автобус, перебои с водой, счета за свет и телефон... Заело настолько, что он не нашел ничего лучше, как утешить себя строительством маленького садового домика, похожего на шалаш. Замечательно, конечно, идиллистично. Я тоже строил, пусть и не маленький домик, но тоже утешал себя этой работой. И что? На вашем месте я сделал бы из вашего героя погорельца – строил-строил, раз - и все сгорело. Как гоголевский Акакий: копил-копил на шинель, раз - и украли. Все это мило, конечно, но не более чем...

 

Он просверлил меня своими маленькими глазками, словно желая удостовериться – не слишком ли трагично я воспринимаю критику: ведь по живому режет (о чем о чем, так об этом они все здесь сговорились – осенняя навязчивая идея). Я, естественно, был несколько раздосадован – неужели нужно было проехать полторы тысячи километров, чтобы услышать несколько слов о своей повести, которой я и без того был не слишком доволен (вот почему до сих пор ее вам не отправил, а теперь, похоже, и подавно)? Сергей Николаевич словно прочитал мои мысли и продолжил, пожалев провинциального автора, уже отвлеченно и вообще:

 

- Все это мило, интересно. Но главное все равно остается за кадром. Можно, конечно, обстроить себя домиками, домами, домищами, а внутри себя не заложить ни одного кирпичика истины. Можно спрятаться от жизни, выстроить себе замок из слоновой кости – и что? Можно... да мало ли что еще «можно»! Пусть бы он выстроил беседку в китайском духе где-нибудь посредине грязного и заплеванного русского двора – прослыл бы тогда оригинальным чудаком, но заронил бы в серые души небесный свет. А так... Вы никогда не считали, сколько в одной комнате может быть дверей? Нет, не одна – множество. Жена закрывается от мужа дверью, он в ответ хлопает своею; детишкам – каждому по дверце: чем больше лет, тем толще дверь; теща, что приходит утром, и свекровь, что приходит вечером, – каждая приходит со своим частоколом; ты бежишь к полюбовнице – и спишь с ней через замочную скважину. И вдобавок еще строишь маленький домик с металлической дверью – чтобы вообще от всех закрыться...

 

- Так об этом еще Достоевский писал: мол, человек обособляется – и, черт с ним, пусть обособляется.

- Ну-ну... Действительно, не перепишешь Достоевского. Все – закон, догма... Впрочем, я же не спорю с вами; знаете, я даже согласен с вами. И вы, вместе с Федором Михалычем, безнадежно правы, - он запнулся и долго держал паузу. – Знаете, я и сам устал жить настежь, и мне бы ужасно хотелось попасть в вашу райскую повесть... Кстати, я хочу предложить вам другой сюжет, более развернутый, более красочный. Может быть, именно поэтому и вызвал вас таким взбалмошным письмом – для «легендарной передачи сюжета»...

 

Несмотря на столь лестное сравнение по поводу пушкинского подарка Гоголю, я все-таки решился перебить Сергея Николаевича, правда, достаточно глупой фразой.

- Если честно, то мне до сих пор ничего не ясно.

- Неужели вам Маковецкий ничего не рассказал? - чему-то удивившись, спросил Сергей Николаевич.

- Почти ничего. В общих чертах. Одни намеки...

- Ладно, это даже к лучшему.

 

Он вдруг засобирался, предупредив «на посошок», что мне необходимо с дороги выспаться и набраться сил для одного очень важного дела. Когда он ушел, я погасил лампу, но долго не мог уснуть – да и не спал, собственно, а лишь пребывал в той странной дреме, когда беспрестанно ворочаешься и словно отбиваешься от кого-то...