Саша. Воейков. Психологический этюд. 1829 г.

* * *

Милую Сандрочку, Сашу Протасову, через эту балладу перекрестят – назовут Светланой; так и останется за ней двойное имя. Своей сестре она почти противоположность, так же, как пушкинская Ольга (без издевки надоевшего портрета) – Татьяне.

 

Даже почерк у Саши неровный – веселый, прыгающий, -- за что так часто ее бранила Екатерина Афанасьевна. Вся она светла и жизнерадостна, не по ней меланхолия и замкнутость...

Вообще, Жуковский часто вспоминал, как Саша не раз спасала его от темных мыслей, скрашивала страдание, заставляла улыбаться и его и Машу. Она, естественно, обо всем знала – только изменить ничего не могла. Резвилась – «в пределах ограды»...

В красоте своей сестре уступала, в жизнерадостном движении выигрывала.

Дней ее подруга,

-- писал восторженно Жуковский в своей знаменитой балладе, даже нисколько не смутившись тем, что сам же и наградил Светлану страшным сном с мертвецом:

Узнает – благодаря (невольно) Жуковскому...

 

Летом 1829 года, уже после смерти Саши, Жуковский сделает еще одно сравнение сестер: «И гробы их на их жизнь похожи. Около одной (Маши) скромная, глубокая, цветущая тишина: ровное поле, дорога, вечернее солнце; около другой – живое, веселое небо Италии...»

 

Но пока, в начале 1810-х годов, свою балладу (вместе с небольшим имением) Жуковский подарит Саше – к свадьбе. Он же «подарит» ей и ее мучителя – Александра Воейкова...

 

* * *

Жуковскому разгадать Воейкова было не суждено – он так и останется в жизни поэта зияющей прорехой, человеком-досадой, мучительной загадкой. Даже теперь, в апреле 1852 года, вспоминая и поминая всех, Василий Андреевич так и не решит: казнить ли ему теперь уже мертвого «товарища-друга, хотя и льстеца» или все же помиловать. Да и знал ли он вообще своего друга, забирался ли когда-нибудь «в его шкуру», смотрел ли на мир не умиротворенно, умиленно и нежно, как всегда, а озлобленно, дико, искажая и преломляя все, что ни попадается на глаза?

 

С чего все начиналось?

Жуковский помнил, как в сентябре 1813 года пришло письмо от Воейкова, тогдашнего его приятеля по юношеским пирушкам и веселью – вот и зазвал его в гости: «Поговорим о прошлом, поплюем на настоящее и еще теснее сдружимся».

Садись – вот кубок! в честь друзьям!..

Поговорить поговорили и, быть может, даже поплевали; но сдружиться – не вышло.

 

Зато сошлись действительно тесно. Воейков приехал к другу и совершенно незаметно для Жуковского (видимо, не хотелось замечать) вошел в дом Протасовых. Поначалу он писал «восторженные стишки в альбом к Светлане, изображал себя скитальцем и натурой загадочной, жаждущей, однако, брега тихого и светлого. Известное впечатление произвести мог... заговаривал» /3.61/.

 

Он не был красив, хромал, казался старым, неприглядным, с калмыцкими глазами, рябой, с сиплым голосом. Рассказывал же о своих приключениях, боевых походах, где он «был якобы сотни раз на волоске от смерти». Скорее всего, многое попросту выдумывал – Жуковский же верил без особой тени сомнения и писал ему в послании:

 

Высокие идеалы дружбы и предельная искренность, уже давно ставшие образом жизни Жуковского, не позволяли сомневаться в словах друга (хотя Жуковский и назвал его в том же восторженном послании льстецом – с кем не бывает). Вместе с тем культ дружбы и искренности делали поэта практически неразборчивым в людях – «лицом к лицу лица не увидать». То, что Жуковский когда-то сразу отстранил от себя Фаддея Булгарина – лишь исключение из правил, и то, видимо, подчиненное мгновенному впечатлению.

 

Вообще, в глазах Жуковского почти любой человек словно светился небесной лазурью, в которой нет и не может быть ни хаоса, ни мрака. Он не видел той «ночной половины» человеческой психики, которая почти всегда выигрывает сражение за душу человека, которая порабощает его с легкостью и безнадежностью. И опять-таки – не видел или не хотел видеть?..

 

Подобными иллюзиями, лазурным миражом жил не только Жуковский – воспитанные им Маша и Саша, само собой, не могли и подумать о том, что у их любимого Базиля в друзьях может ходить «плохой человек», что он «греет змею на груди». Думать, может, и не думали, но, в отличие от поэта, многое интуитивно чувствовали – и вот Светлана не только с удивлением, но и с досадой вдруг увидела себя невестой Воейкова. Даром что Екатерина Афанасьевна сосватала – перечить же решению маменьки не стала.

 

Не стал удерживать Сашу и Жуковский – напротив, сам засуетился: почему-то вдруг уверился, что Воейков, как истинный друг, приложит потом все силы, чтобы похлопотать перед Екатериной Афанасьевной (теща же!) за его, Жуковского, счастье.

 

14 июля 1814 года Саша и Воейков обвенчались. В тот же день Жуковский напишет Маше: «Сейчас мы говорили с Воейковым, обнялись, плакали и дали друг другу слово в братстве от сердца...»

 

Не будет – ни братства от сердца, ни даже братства по расчету. Ничего не будет. Жуковский почувствует это очень скоро – не пройдет и месяца – через несколько дней после свадьбы напишет Маше: «Моя последняя надежда была на Воейкова. Милый друг, эта надежда пустая... Он не имеет довольно постоянства... Я не сомневаюсь (пока. – В.Л.) в его дружбе, но теперешний тон его со мной не похож на прежний. Мы с ним живем под одной кровлей и как будто не знаем друг друга».

 

Почему же Жуковский пишет об этом уже де-факто, после того, как случилось, после того, как ошибку (а именно ошибка здесь и была) уже исправить нельзя? Знал же, что воспитаны Протасовы «по закону», где сойтись еще куда ни шло, но разойтись невозможно...

 

Между тем, и «провозвестников ошибки» было все же предостаточно. В марте 1814 года, накануне злополучной свадьбы, Жуковский отважился на новое объяснение (в какой уже раз!) с Екатериной Афанасьевной – оно закончилось, как и следовало ожидать, ничем.

 

Зато Жуковский тогда заметил, что Воейков Екатерине Афанасьевне говорит одно, ему – другое. Заметит, даже проговорит, узаконит, отложит в памяти. Он в сердцах тогда скажет Протасовой-старшей: «Ваше сердце для меня ужасная загадка...» «Сколько слепоты! -- думал Жуковский. – Удивительно... Оборотень Воейков кажется ей ангелом, и она отдает ему бедную Сашу...» /1,143/

 

Как же так? что происходило с Жуковским?

Если биограф прав, датируя объяснение и размышление Жуковского именно мартом (который, как известно, далеко перед июлем) 1814 года, тогда ясность нашего изложения теряется совершенно. Действительно, как объяснить: если двуличие Воейкова Жуковский осознал и убедился в этом еще в марте, то почему же тянул до июля, почему не вмешался, не спас ее, позволил идти дальше «под крестом», Жуковским же (вернее, посредством его) и навязанным?

 

От упрека Жуковскому нас может спасти лишь ошибка биографа, подменившего даты и списавшего трагедию Саши Воейковой целиком на мужа, списавшего, возможно, с подачи самого Жуковского, который позднее (а не накануне) называл свою Светлану «жертвой Воейкова»...

 

* * *

Однако, время сделать небольшое отступление – психологическое – по старой привычке филолога наслаждаться любительским психоанализом. Впрочем, сопоставление напрашивается само собой и неизбежно требуется – да, нужно очертить Воейкова, чтобы лучше понять его «антипода», Жуковского.

 

Биографы Жуковского пометили Воейкова печатью двуличности, лжи, коварства и обмана (нужно сказать, что не без основания); он – человек, срывающийся в пропасть; он – деспот и тиран; он попытался выкорчевать в душе Саши прекрасный сад, взращенный Жуковским; он – пьяница и дебошир; он пришел отравить другим жизнь (и «преуспел в этом»); даже его поэтический язык на поверку оказался злым и язвительным (финал его творчества – оскорбительная эпиграмма на Ивана Крылова).

 

И вот за всей этой «внешней грязью», налепившейся к Воейкову (не биографы налепили – он сам), почти не видно того, что он – человек несчастный, изъеденный самим собой же, несчастный не в меньшей степени, чем Жуковский, хотя и выглядит «победителем».

 

Тот психологический тип, к которому принадлежит Воейков, вовсе не является каким-нибудь особым открытием, тем более для русской души. Все в нем находится в разброде, в разрозненности, в нем нет однозначности, ему неведомо состояние покоя и собранности. Пороки и добродетели (такие тоже были у Воейкова) переплетены настолько, что вся душа представляет собой сплошное месиво, приправленное злобой и страхом крушения. Мир его собственного Я воинственен, агрессивен, он не знает снисходительности к людям и не замечает ничего вокруг. Все поднимается на небывалые вершины самомнения, требует деспотизма, и тут же, самоуничижаясь, подает в грязь, в пьяные слезы...

 

Все пороки Воейкова – особое следствие «броуновского состояния» его психики. Известно, что Воейков мог прекрасно работать, а следом все созданное пускать «под топор»; он был хорошим знатоком литературы и совершенно никудышным ее преподавателем (его профессорская карьера завершилась не меньшим фиаско, чем Гоголя)...

 

Его пьянство, действительно, было пьянством – на несколько дней к ряду...

Что топил в вине Александр Воейков?

Он тиранил свою жену, «ел ее поедом» не хуже Кабанихи, устраивал пьяные скандалы, «проматывал» ее здоровье – чтобы всякий раз следом «валяться» у нее в ногах, просить прощения, писать возвышенные письма. Не проходило и недели, как он вновь пьяный угрожал зарезать Мойера, Жуковского, а потом и себя; терзал Машу на глазах у жены до горлового кровотечения пьяным смехом, «подкладывая ее под какого-нибудь генерала». Жить с ним было невыносимо, уходить – некуда...

 

Любил ли Воейков Сашу? Возможно, что любил – только по-воейковски. Вне Саши он быть не мог: лишь она умерла – бросил все (включая детей), что было связано с ней...

 

После смерти Воейкова Жуковскому принесли странные счета, не дававшие ему покоя, - оказалось, что этот «озлобленный и гадкий» человек, как думал Жуковский, что этот «убийца Светланы», как называл его Ал. Тургенев, ежемесячно переводил по 100 рублей (по тем временам не так уж и мало) в приюты и богадельни.

 

Жуковский, казалось, ему все простил; по меньшей мере, эти счета (опять-таки внешний повод!) его потрясли. Жуковский даже забыл, как Воейков шпионил за ним и Машей, доносил, сплетничал, перехватывал письма, а следом мчался к поэту каяться (особенно, когда пошатнулась его карьера).

 

«Деревянная душа» Жуковского словно ждала, когда же по ней пройдется топор, ей не хватало «острия жизни», лезвия; ей были неведомы ни кружение, кураж судьбы, ни сумятица, равно как и Воейкову никогда не доставало душевного спокойствия и силы воли. Они оказались рядом, потому что должны были оказаться – неизбежно.

 

 Важно и другое: в этой психологической схватке победителя быть не может. Объединяет же то, что и Жуковский, и Воейков самолично и, скорее всего, бессознательно разрушили свое счастье. Накажите, а после пожалейте – обоих...

 

* * *

Последняя встреча Жуковского со Светланой произошла в Берлине в 1827 году. Саша с тремя детьми и прислугой медленно пробиралась на юг, в Италию – на лечение – ее точил туберкулез. Светлые дни за все время странствия – те, что с Жуковским; сначала рассчитывали на пять дней, но провели вместе десять... Их пути расходились: он возвращался в Россию, на север...

 

В начале 1829 года доктор Зейдлиц, верный друг Жуковского, с болью писал ему, что конец уже близок. Саша умерла 27 февраля, была в памяти, причастилась, благословила детей – и отошла. Через несколько дней на ее имя было получено письмо – от Жуковского: «Нам должно лишиться тебя; я даже не знаю, кому я пишу, жива ли ты еще, прочтешь ли это письмо?.. Твоя жизнь была чиста. Иди по своему назначению! Благословляю тебя...»

 

«Иди по своему назначению» – так, пожалуй, мог писать только печальный и нежный Агасфер, со слезами тоски и отчаянья, видевший и перекрестивший Христа, который остановился у его дверей... Это была тень столь отчетливая, что Жуковский даже почувствовал, как она становится его тенью...