* * *

Уже говорилось и, похоже, еще не раз будет сказано, -- Жуковский исчезает, как будто исчезает; его словно нет – есть лишь те, кто его окружает. Со многими был знаком, за многих хлопотал... Вообще, эти хлопоты составляют добрую половину его жизни – он словно соткан из чужих проблем. Он – друг, заступник. Его невозможно ненавидеть, да и никто не позволял себе этого – слишком несправедливо и неблагодарно: ненавидеть Жуковского. Он оставил по себе ровный и добрый свет, к которому тянулись, которому доверяли, но который никогда не слепил...

Согласитесь, это уже что-то в нашей жизни...

 

Забота и работа – альфа и омега его жизни.

Верно, больше ничего и не требовалось. Ничего, кроме... Он даже с удивлением однажды обнаружил, что вдруг состарился, и былых «кудрей черных до плеч», увековеченных Пушкиным в образе Ленского, у него уже давно нет, и весь он как-то обмяк, хотя и не растаял и не расклеился. Правда, чистота и ясность мысли – та же; священность дружбы – так же незыблема и нетленна.

 

К слову сказать, Жуковского почти не предавали (история с Воейковым смотрится досадным исключением), друзья не подводили и не бросали его; он ни в ком не разочаровывался («окололитературные ораторы» – те не в счет). С дружбы все начиналось, но ею же все и ограничивалось.

 

Жуковскому нужно отдать должное – он единственный в нашей литературе, не поддавшийся ни склокам, ни зависти, ни антипатии, ни заносчивости (как это обыкновенно бывает среди пишущей братии). Он единственный в нашей литературе, отозвавшийся обыкновенно добрым словом в писательских душах.

 

И все же он был среди всех и как бы в стороне, поодаль; он не провозглашал направлений, он не мчал русскую литературу к неведомым далям – и словно был вне ее, предоставив другим право распоряжаться ею; он был русским поэтом – но не поэтом России (знаменитый «Певец во стане...» является лишь счастливым исключением из его творчества); да и английский городок Итон, проникнутый печалью Томаса Грея, волновал его не меньше родного Белева, где впервые по-русски зазвучала греевская элегия...

 

Правда, теперь, на излете дней своих, Жуковский вдруг почувствовал себя ужасно одиноким, неприкаянным, полузабытым; его странничество слишком затянулось – а потому-то так неотступно преследовал его несколько последних лет кряду Вечный Жид. Былых друзей по перу уже нет – разве что Вяземский «кукует старой кукушкой», кутается в «поношенный халат». В России меж тем уже народилось новое поколение, с которым уже надлежало не знакомиться, а хотя бы достойно проститься – по истечении срока дряхлости...

 

С прежним же поколением – тех, кто открывал собой блистательный Х1Х век, «дней александровых прекрасное начало» – уже простился, проводил его, благодарно помянул...

 

* * *

Истоки «священнодействия Дружбы» – в стенах Московского университетского пансиона, где позднее имя Жуковского золотом будет занесено на парадную доску...

 

Ученичество его выпало на счастливую пору пансиона – прекрасные преподаватели, не погрязшие в рутине быта и одномыслия, подъем науки и духа, замечательная московская «вольница», огонь мнений, смелость и жажда творчества...

 

Это позднее, при Николае 1, всегда видевшего Москву «распущенной девкой», пансион будет реорганизован и низведен до обычной гимназии, с его муштрой, штудированием и серостью.

 

Но пока, в 1797 году, пансионом заведовали два прекрасных человека, которые, собственно, и «вылепили» Жуковского, -- А.А. Прокопович-Антонский, отличный преподаватель, разработавший специальные учебные программы, собравший большую библиотеку и пригласивший на работу достойных учителей, и Иван Петрович Тургенев, директор пансиона, масон, вернувшийся из Сибири и принесший с собой «бессмертный дух» свободы и братства (в масонском понимании, конечно).

 

Уже в ученических стихах Жуковского прозвучит:

У Ивана Петровича юный Базиль бывал запросто – свел близкую дружбу с его сыновьями...

 

* * *

С Александром Тургеневым Жуковский учился в одном классе – оба были «первыми поэтами». Старший же из братьев, Андрей, - пленил. «Он задавал тон и утверждал литературные вкусы», он впервые «ввел» Жуковского в немецкую поэзию – для русской литературы это «введение» стало особым подарком. Наконец, сам – поэт (кто знает, что было утрачено нашей словесностью с его ранней смертью?), натура кипучая, страстная; суждения резки (что для молодости вполне оправдано), но точны – и это притягивало.

 

Стремительность дружбы с Андреем Тургеневым уже разрушала мерное, «женское» течение жизни Жуковского – потому-то и врезалась в память, вошла в нее яркой звездой. Дружба – святое, сильна и крепка как клятва на крови.

 

Вот только живой человек оборвался на взлете. Василий Андреевич помнил, как получил ужасное письмо от Ивана Петровича: «Болезнь страшная похитила его у нас... мой цвет увял в лучшую пору...»

Это – в 1803 году – первая, осознанная, «не детская» встреча со смертью; это первое глубокое ощущение потери (к примеру, смерть отца, Афанасия Бунина, осталась в душе лишь впечатлением от символики погребального обряда).

Здесь что-то обрывалось внутри, здесь властвовал ужас безвозвратности.

Андрей – первые проводы...

 

Накануне рокового письма Жуковский побывал у Карамзина – великий историограф как в воду глядел, когда требовал от юноши «возвышаться душой» при любых неблагоприятных обстоятельствах. Жуковский – возвышался... Обстоятельства не замедлили явиться... Жуковский выдержал их «с честью» (в черновике у меня кавычек не было – теперь же не знаю, что понимать под этой честью, хорош был «экзамен» или нет?)

 

Было бы неверно думать, что отчаянье, которое рано или поздно настигает каждого, может быть «нейтрализовано с помощью равнодушия» – убежать, не видеть, не слышать. Не поможет. Если и есть что-то, способное противостоять этому проедающему душу насквозь чувству, так это «сила воли». Жуковский обыкновенно спасался от отчаянья работой – так, по меньшей мере, сам считал. Работа и время забивают боль, это тот морфий, которым мы себя ежедневно пичкаем, чтобы не сойти с ума и не выпасть из мира.

 

«Проводы» Андрея Тургенева пока только приоткрывали тайну отношения к смерти у Жуковского – оно складывалось у него не столько православным (бессмертная душа), сколько именно масонским (бессмертный дух). Отсюда и страстное желание увековечивания: и проект памятника Андрею, и идея посмертного издания его сочинений и писем, с биографией и комментарием (позднее этот благодарный «ритуал» будет проведен по смерти Пушкина).

 

Иван Петрович, ищущий утешения, писал Жуковскому и находил созвучие: «Он жив, жив любезный Андрей! Как ему быть мертву, когда ничто не умирает, а только изменяется».

Да, ничего не умирает, а потому Жуковский не может «отпустить душу» своего друга, словно не решается признать, что мир Андрея теперь – иной...

 

* * *

Обручение со смертью ярко выражено и в маленьком стихотворении «Дружба» (1805):

Ни с чем иным для Жуковского не могла быть сопряжена дружба, кроме смерти, то, что ставит итоговую точку и все канонизирует. И вместе с тем это маленькое стихотворение – пусть это не покажется злоупотреблением темой – как нельзя ярче иллюстрирует «чтение об Агасфере»: Вечный Жид – не преступник перед Христом (в глазах других), он – «свидетель Христа», его имя тесно сплетено с Христом, что даже пугает своей неразделимостью.

Агасфер – плющ... Вольное трактование, конечно, но все же...

 

* * *

В мае 1845 года остановился во Франкфурте проездом Александр Тургенев – ради встречи с Жуковским. Бывший одноклассник, верный друг на полвека, он чувствовал, что встреча – последняя. Оба нашли друг друга одряхлевшими, с одышкой и набором различных болячек. Разнились же тем, что Жуковский (как всегда) «не падал духом» – сказки, многочисленные черновики, наброски, переводы. Да и дети: Павлуше как раз полгода...

 

Тургенев же был мрачен, одержим идеей вернуться в Россию во что бы то ни стало – и умереть там. Он – «политический изгнанник» по делу декабристов вместе со своим братом Николаем, за которого так ожесточенно боролся Жуковский.

 

Александр Тургенев был болен – никакие курорты ему не помогали – и принял единственно верное для себя решение: «трем смертям не бывать, а одной не миновать» – так уж лучше дома.

 

Вряд ли Жуковский смог бы развеять его мрачность – слишком разные они по характеру и слишком близкие друзья, чтобы ограничиться чем-нибудь поверхностным. К тому же и Жуковский в ответ завидовал Александру – сам-то никак не мог вернуться; никто не запрещал, но не получалось...

 

Им было что вспомнить в последнюю встречу. Близкий друг был тем и близок, что не похож на Жуковского – и несхожесть характеров лишь ярче очеркивала индивидуальность каждого. За это стоит быть друг другу благодарными. И если мы ищем Агасфера в Жуковском, то стоит вспомнить одну драматическую историю любви именно Александра Тургенева...

 

Василий Андреевич не был злопамятлив (удивительное качество в человеке, не так ли? почти не верится в него...) Вряд ли в апреле 1852 года он вспоминал об одном письме Александра Тургенева, но тогда, при их последней встрече, возможно, вспомнил. Письмо такого рода было, пожалуй, единственным во всей его огромной переписке. Тургенев «упрекал» Жуковского в предательстве, в «преступлении против совести, любви и дружбы» и «прощался с ним навеки» – еще в 1823 году. Называл и причину: Жуковский является «разрушителем счастья Светланы» – счастья с ним, Тургеневым...

 

Майя Бессараб пишет: «Как большое несчастье воспринял Жуковский любовь Александра Тургенева к Сашеньке... Она отвечала взаимностью...» – и все; дальше – смерть Маши; развязка любовного романа – накануне последнего акта драмы самого Жуковского /2,144/.

 

Такое объяснение – уход от объяснений. Лучше всего эта история изложена у Б. Зайцева – ему и доверимся в пересказе.

 

В начале 1820-х годов Воейковы перебрались из Дерпта в Петербург, где Жуковский и познакомил Сашу с Тургеневым. Влюбленность Тургенева, саму завязку романа, Василий Андреевич обнаружил поздно – и, естественно, поразился. Вернувшись из путешествия (в феврале 1822 года), он застал роман в самом разгаре, да и слухи были достаточно обильны: Тургенев – завсегдатай в доме Воейковых, играет с детьми, подчас поправляет локоны Светланы – на глазах у мужа. Тот в ответ – пьянство и скандалы...

 

Ал. Тургенев был уверен, убежден, что Воейков медленно, но верно убивает Светлану (кстати, недалеко от истины). Имея от природы бурный темперамент и воображение, вдруг начинает видеть себя ее рыцарем-спасителем, требует от нее решительного шага, сам страдает чрезмерно – и почти открыто, словно не понимает, что ужасно «компрометирует» ее, не понимает, что любым своим вздохом лишь подливает масла в огонь (не понимает – вот оно, безрассудство любви, сумасшествие, неуправляемые эмоции).

 

Воспитанная «на законе и Жуковском», Саша берет «иной тон» – она холодна с ним, она его отталкивает, отстраняет. Тут вернувшийся Жуковский старается сбить с него пламя. Тургенев упрекает и ее и его, считает, что Жуковский, защищая от него, Тургенева, Светлану, становится в этом на сторону Воейкова. Тургенев все чаще говорит резкости... Наконец, после бурной сцены, она запретила ему бывать у себя.

Тургенев впал тогда в полное отчаяние: «Люблю ее неизъяснимо... до гроба...»

 

Завершилось все в 1825-ом – Тургенев уехал за границу, надолго. Правда, накануне отъезда примирение между ним и Сашей все же произошло (ее записку на прощанье и миниатюрный портрет Тургенев носил на груди). Но отъезд все-таки оказался роковым. «Светланы никогда более он не увидел. Считал, что любовь ее будет «до конца жизни»... Но слишком бурно все пережил. Выкипело раньше, чем думал...» /3, 92-93/

 

В том, что «выкипит», Жуковский не сомневался, -- так и вышло, по-жуковскому. Но шло – именно по-тургеневски.

 

За двадцать лет дружбы Жуковский словно и не увидел, что его друзья – это не его зеркало, что они иные и подчас ему даже противоположные; он словно не хотел понимать того, что созвучие дружбы – далеко не отождествление друг с другом (одни мысли, одни цели, одно отношение к миру, «понимание» друг друга). Может быть, потому дружба и звучит, что ноты в ней – различны, а вся красота и яркость строится как раз на диссонансе, на переводе музыки из трезвучной арифметики в подлинную математику. Вот только все эти интегралы оказались Жуковскому неведомы.

 

Нет, он, конечно, оказался прав в развязке тургеневского романа с Сашей Воейковой – угадал ее. Да и опыт уже тоже что-то значил. Но Тургенев явил то, чего Жуковскому всегда недоставало (поэт это чувствовал, но упорно не желал признать и что-либо изменить) – право бороться за любовь, чего бы это ни стоило, как бы это ни смотрелось со стороны, сколько бы мучений это не принесло, в какую степень сумасшествия бы это ни возводилось. Ровный свет любви, который всегда хранил в себе Жуковский, все же не бывает ярким и тем более ослепительным, до рези в глазах. Вот поэтому Тургенев, ворвавшись в светлую и тихую гавань чувств Жуковского, «принес тогда несчастье» главным образом именно ему, а не Светлане.

 

Судьба распорядилась мистически – развязка тургеневского романа совпала с жестокой развязкой истории любви Жуковского: смертью Маши Протасовой (Мойер). Может быть, поэтому у Жуковского, созерцавшего руины своего счастья, были все основания обвинить себя в том, что он не сделал даже десятой доли тех тургеневских безрассудств, которые, как известно, «движут светила и звезды»...

 

У Саши в дневнике была выписка из одного немецкого мистика: «Молись и трудись. Молчи и терпи. Улыбайся и умирай». Если это – идеал Жуковского, то достаточно жестокий...

 

Тогда же, в 1825 году, Александр Тургенев напишет письма – и Светлане и Жуковскому – с признанием в любви и дружбе и попросит прощения. Жуковский, конечно же, простит – и все вернется на круги своя...

 

* * *

И еще – о любви.

1 июня 1827 года в Париже умер Сергей Тургенев, младший из братьев; умер на руках у Александра и Жуковского (брату, Николаю Тургеневу, пока не сообщали). После него остался ларчик, который тогда так и не смогли открыть. Александр отпер его спустя восемь лет. «И там, среди разных вещиц, нашел, как он писал Жуковскому, на шнурке шейном обшитый портрет А.А. Воейковой». Тургенев был поражен несказанно: оказывается, они оба любили одну женщину.

Но Сергей молчал, никому ни слова...

«Может быть, оттого помутился и разум его...» /1.244/

 

Братья Тургеневы явили Жуковскому шум любви и молчание любви. Первое он мог посчитать за эгоистическое безрассудство, ослепленность, быстро проходящую страсть, порыв. Последнему же трудно было найти объяснение – это чувство могло показаться романтически-прекрасным, если бы не действовало так реально угнетающе. К тому же до купринского Желткова с его гранатовым браслетом было еще далеко – и по временам и, возможно, по нравам...

 

Мерный свет, «не любовь, но дружба» – вот печальный жребий Жуковского и его требование к другим. Людей, его окружавших, он словно держал на этом пороге – чуть больше, чем дружба, и чуть меньше, чем любовь. А оттого и не знаешь, приветствовать это или нет, радоваться этому или сожалеть об этом...

 

Но как бы то ни было, Жуковский в своем чувстве был искренен – именно этим измерялась и его личная заинтересованность в другом человеке. Оставлял ли он что-нибудь для себя? -- да: свою «неприкосновенность» для «сумасшедшего чувства», свою неизбежную дистанцию.

 

Однако, даже того, что Жуковский даровал бескорыстно и безвозмездно, было бы более чем достаточно, и не всякому бы удалось. И сейчас, на излете ХХ века, нет-нет, да и возникает жажда такого человека, как Жуковский, или хотя бы пол-Жуковского – жить было бы намного светлее.

Может быть, и есть – только я (почти) не знаю...