За сим, о возлюбленные мои, прижмите меня к сердцу вашему и, если то возможно, забудьте несчастного...

                  А.Н. Радищев. Завещание.

ИСТОРИЯ

...Сбылось как раз по завещанию – «забыли несчастного». Правда, забыли не сегодня, когда его имя из года в год кочует по страницам школьных учебников, а идеологический советский литературовед обязан ему своими диссертациями и званиями, - Радищев был забыт вчера, сразу же после своей смерти в 1802 году; «дней александровых прекрасное начало» обошлось без него – не спасло и «приглашение на должность», «въезд в министры», как со страхом говорили бывшие илимские чиновники-взяточники, провожая Радищева из ссыльного поселения в Петербург.

Вообще, известность и миф об известности – далеко не одно и то же. Имя Радищева искромсано как раз этими ножницами. Известности не было – если не считать той реакции немногочисленной читающей публики конца ХУШ века, сопровождавшей практически любые выходившие тогда книги. Миф об известности – сооружение более поздних эпох, где желаемое было выдано за действительное и утверждено идеологическим заказом. Над Радищевым во времена Радищева звезд не зажигали...

Секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины Георг фон Гельбиг писал: «Книга /»Путешествие из Петербурга в Москву»/ расходилась бойкой, потому что была написана прелестным и остроумным языком. Всякий, хоть немного знакомый с тогдашними делами, мог без ключа разгадать намеки. В несколько дней было раскуплено множество экземпляров...» /1/ 

Саксонцы, вероятно, склонны к преувеличению – чуть больше пятидесяти проданных экземпляров «Путешествия» и даже те списки, которые появились тогда же, вряд ли могли что-либо значить и тем более, как пытается представить советский литературовед, возмутить Россию и оказать «огромное влияние» на общественную мысль начала Х1Х века. Не было этого влияния, не было даже намека на книгу Радищева. Действительно, имя Радищева, к примеру, почти не встречается в бумагах декабристов, людей, наиболее близких ему по духу. Известно, что ее читали братья Тургеневы, Н. Муравьев, Ф. Глинка, П. Бестужев. Читали – и не более того. На следствии по делу декабристов встречаем искреннее признание В. Кюхельбекера: «Читал, но мало что понял...»

Н. Эйдельман в комментариях к факсимильному изданию герценовсокой вольной типографией книги «О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие Радищева» (запомним название – в этой книге 1858 года «Путешествие» было возвращено русскому читателю) выделял этот парадокс: «С одной стороны, в первой половине Х1Х века множилось число рукописных копий «Путешествия», с другой – наблюдается неведение о первой революционной книге даже среди лучших, образованнейших мыслителей» /2/.

Вот и выходит: книга есть и даже расходилась бойко, но ее как бы и нет и на протяжении двух царских эпох – александровской и николаевской – она не беспокоила воображение и умы. Она существовала как бы ирреально, в некоем виртуальном пространстве – почти две трети века. Да и сам Герцен, вернувший ее из забвения, будучи прекрасно образован и зная превосходно литературу, до 46 лет не подозревал даже о существовании «Путешествия»!

Вместе с книгой, естественно, был забыт и сам Радищев, таможенный чиновник, попавший в немилость императрицы. Сын Радищева, Павел, написал свои воспоминания об отце уже будучи стариком – в том же 1858 году, когда вышло герценовское издание. Конечно, упрекать его в «непочтительном отношении» было бы верхом нелепости – он и раньше пробовал «воскресить» имя отца, но всякий раз натыкался на цензурные запрещения (интересно, кто в России на них не натыкался?).

Для нас во всей этой биобиблиографической истории чрезвычайно важна одна деталь: Павел Радищев писал свои воспоминания прежде герценовской публикации, и повод к их написанию, по его признанию, был совершенно иной - в 1857 году в VII томе сочинений Александра Пушкина, которые издавал П.В. Анненков, была впервые опубликована статья, предназначавшаяся еще для «Современника» (1836) -- «Александр Радищев»...

*   *   *

Статья Пушкина вышла хитромудрой... Даше слишком...

П.А. Радищев увидел в ней «незнание фактов или извращение их» – и написал свои замечания на статью Пушкина – в защиту отца. «Особенно поражает, -- писал он, ложный свет и странный, труднообъяснимый взгляд, брошенный на личность Радищева нашим знаменитым поэтом» /3/. Замечания в конце концов обернулись книгой воспоминаний.

Впрочем, не только Павел Радищев остался недовольным пушкинской статьей. Отзывы о ней со стороны других, лично не заинтересованных, читателей оказались весьма неутешительными. Так, Герцен называл ее «статьей, не делающей особенной чести поэту»; А.Н. Афанасьев в письме к де Пуле отозвался о ней, как о «не выдерживающей никакой критики»; Добролюбов писал: «В этой статье мы видим взгляд поверхностный и пристрастный».

Одним словом, ужасная статья...

То, что современники нашли в ней «ложный свет», имеет свои причины; да и само восприятие статьи было столь различным, что потребовало определенной классификации.

Существует три взгляда. Одни говорят, что Пушкин выражал свои истинные мысли и убеждения, которые сложились у него к 1836 году – без той нарочитой «вольнодумной революционности» и юношеского романтического нигилизма, заслуживших Пушкину репутацию бунтаря. Отчасти взгляды поэта отождествляли с известной реакционностью Карамзина, к тому же упомянутого в эпиграфе (эпиграф, кстати, вышел достаточно двусмысленным: слова Карамзина, оброненные в 1819 году по поводу О.П. Козодавлева, тогдашнего министра внутренних дел, бывшего пажа Екатерины и друга Радищева, применены непосредственно к автору «Путешествия»: «...один на чреде заметной обнаружил совершенное бессилие»).

Другие нашли поводом для статьи «сближение взглядов Пушкина и Радищева» – эта «находка» удивительна уже тем, что сам Пушкин всякий раз выступает против Радищева, принижая и достоинства его книги и утрируя факты его биографии. Известно и сочинение Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург», написанное как бы в пику Радищеву.

Наиболее убедительны и, скорее всего, недалеки от истины те, кто считал возникшие «издержки» статьи следствием цензурных затруднений. Герцен писал, что Пушкин попросту «хотел перехитрить цензуру»; о том же говорит и П.А. Радищев: «Некоторые говорят, что Пушкин хотел только Радищева извлечь из мрака забвения во что бы то ни стало, а хвалить Радищева ему бы не позволили» /4/.

Хитрости, однако, так и не помогли Пушкину – ему действительно не позволили говорить о чем бы то ни было, связанном с бунтовщиком времен Екатерины.

«Извлечь из мрака забвения» имя Радищева – задача, которая, собственно, была подтверждена самим Пушкиным в письме от 13 июня 1823 года к А.А. Бестужеву, опубликовавшему в «Полярной звезде» свою статью «Взгляд на старую и новую словесность в России»: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? это умолчание непростительно...» Цензурные затруднения, если верить резолюции о статье Пушкина, выданной министром просвещения графом С.С. Уваровым, также связаны как раз с «воскрешением» Радищева, а не общим содержанием работы: «Статья сама по себе недурна и с некоторыми изменениями могла бы быть пропущена. Между тем нахожу неудобным и совершенно излишним возобновлять память о писателе и о книге, совершенно забытых и достойных забвения...» /5/

И все же цензурные рогатки оказались лишь внешними препятствиями, пусть и непреодолимыми (в 1836 году). Важно другое – Пушкину пришлось столкнуться по меньшей мере с двумя очень сложными проблемами: во-первых, он неизбежно создавал о Радищеве свой, пушкинский, миф, который в силу ряда причин, и прежде всего отсутствия материалов о Радищеве в читательской среде, должен был быть принят на веру, подобно синоптическим евангелическим текстам. Во-вторых, Пушкину неизбежно пришлось мифологизировать и себя – создать свою личную, законопослушную и в этом убедительную маску, которая не делала ему «особенной чести»...

*   *   *

Неискушенного читателя статья обескураживает: уничижительный тон, объявление Радищева преступником, а его книги – «весьма посредственной», -- вряд ли все это говорит об особой любви Пушкина к автору «Путешествия». Говорить-то не говорит, но...

Отношение Пушкина к Радищеву безусловно было противоречивым – как того и требует «природа поэтического мышления». Но главное в другом: заинтересованность Пушкина в Радищеве была постоянной. Иногда кажется, что дух Радищева с каким-то необъяснимым упорством преследовал Пушкина – и поэт отвечал тем, что всякий раз с такой же необъяснимой настойчивостью воскрешал это имя. Отчасти это можно назвать «иллюзией зацикленности» – едва прочитав однажды Радищева, поэт уже не может с ним расстаться; словно книга, единожды попавшая на стол, уже не убирается на полку.

Кстати, о книге. Начнем с того, что у Александра Сергеевича был свой, личный, экземпляр «Путешествия» – один из тех уцелевших, что помечены 1790 годом. Вообще, как пишет Н. Эйдельман, «материалы, собранные Пушкиным о Радищеве и «Путешествии» были плодом немалых разысканий и доказательством серьезного интереса Пушкина к радищевскому наследству. Важнейшим источником пушкинских сведений был экземпляр первого издания «Путешествия», переплетенный в красный сафьян с золотым тиснением по краям и с золотым обрезом. На оборотной стороне листа после переплетной доски рукой Пушкина написано: «Экземпляр, бывший в Тайной канцелярии, заплачен двести рублей...» В настоящее время установлено, что пушкинский экземпляр был в 1790 году в руках Екатерины II (с него часть помет царицы была перенесена на экземпляр, фигурировавший в суде)» /6/.

Существует особая магия – подобно тому как деньги к деньгам, так и книги к книгам. Скорее всего, никакой детективной истории вокруг того, как попал к Пушкину экземпляр с пометами императрицы, да еще из Тайной канцелярии, все же не было. После указа Александра I о роспуске Тайной канцелярии многие дела попросту продавались всем желающим, среди которых и оказался наш поэт. Прекрасно знавший русскую литературу, собравший ценную библиотеку, Пушкин решил присовокупить к своему собранию и Радищева.

Смущает лишь цена – 200 рублей – достаточно высокая по тем временам. Пушкин шел на эту трату сознательно, уже будучи знаком с «Путешествием» – знал, что именно он покупает. Причем, даже несмотря на то, что экземпляр из Тайной канцелярии – явный раритет, было бы грубейшей ошибкой ограничиваться лишь библиофильством – Радищев Пушкину был нужен не сафьяном и не обрезом.

Подобная заинтересованность, личная и глубокая, доказывается как письмами Пушкина с упоминанием имени Радищева, так и, главное, его творчеством. Уже первая его юношеская ода «Вольность» является особой (осознанной или нет – дело другое) реминисценцией из Радищева, возврат-воскрешение радищевской оды – и не только в прямом совпадении названий. Сам «дух свободы», который в представлении Радищева есть единство закона для всех, отвечал и устремлениям молодого Пушкина.

Попытки вернуть из забвения имя Радищева будут неоднократными – наиболее яркими оказались работы «Путешествие из Москвы в Петербург», где «против» Радищева неизбежно обращается в «за», и статья, что предназначалась для «Современника». Наконец, не стоит сбрасывать со счетов и черновик пушкинского стихотворения-завещания «Памятник», где были такие строки:

   И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я свободу
И милосердие воспел...

Итак, «вслед Радищеву» -- место и значимость автора «Путешествия» в судьбе по}та определены Пушкиным достаточно ясно.

Оставалось лишь нарушить молчание и снять печати с имени Радищева. Цель была достигнута, пусть и после смерти Пушкина. Вот только поэту пришлось ради этого пожертвовать своим именем – статья-то вышла ужасной.

«Лучше было бы ее не печатать» (Герцен)...

*   *   *

И еще несколько штрихов к истории статьи «Александр Радищев».

В самом начале 1836 года Пушкин составляет перечень статей, намеченных для «Современника», где одним из пунктов стоит «Путешествие Радищева». В апреле появляется и сам очерк «Александр Радищев». В принципе, разночтение названий невеликое, но все же примечательное: Пушкин, всегда отдававший предпочтение сочинениям Радищева, а не его биографии, справедливо считая, что «стихи поэта суть его дела», теперь решает как бы сменить приоритеты и делает свой очерк биографическим.

Добавим – первым биографическим очерком о Радищеве...

Смена акцентов могла быть вызвана по меньшей мере двумя вещами. Во-первых, еще в 1834 году было написано «Путешествие из Москвы в Петербург», где Пушкин, собственно, прошелся по многим узловым темам, идеям и главам радищевской книги – повторяться не имело смысла и, вернее всего, желания. сравнивая две статьи, нам пока остается лишь оговорить: пушкинская оценка Радищева 1834 года много мягче оценки 1836-го.

Во-вторых, обращение именно к биографии Радищева – от рождения до самоубийства – отчасти доказывает желание Пушкина воскресить имя Радищева вообще, зафиксировать его след не только в литературе, но и в истории русских судеб, причем, жестоко обожженных властью (согласитесь, в 1836 году тема поэта и власти была для Пушкина одной из ключевых). В России судьба человека, что песок сквозь пальцы – в этом Пушкин убеждался не раз: «...замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны». Так писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум» о Грибоедове. Писал, кстати, в 1835 году – между двумя статьями о Радищеве, - обрабатывая свои прежние дневники о военном походе.

Впрочем, смена акцентов произошла не в два весенних месяца 1836 года – еще раньше, как раз в «арзрумском» 1835-ом, когда Пушкин, задумывая статью о правах писателя, отдельной строчкой плана поставил: «О личностях». Поиск личности биографичен – а потому воскрешалось не только имя Радищева, воскрешалась его личность во всех своих противоречивых оценках.

Надлежало лишь совместить творчество писателя и его биографию. И вот здесь, при всей кажущейся простоте очерка, возникает странное ощущение неудачи: сочинения – отдельно, жизнь – отдельно, и общим знаменателем ко всему – фактическая и идеологическая подмена. Все опутано паутиной противоречий, несоответствий. Критика произведений такова, что и о самом авторе вроде бы говорить не стоит – может быть, поэтому и ставил недоуменный упрек статье Добролюбов: «Зачем высокие требования от человека, в котором, тремя строками выше, не признается ничего, кроме невежества, слабоумия и пр.?» /7/ Все перепутано, все смешалось – что ж, таковы издержки стиля, лукавства, которое временами становится чем-то большим...

СТИЛЬ

Воздадим Пушкину и Радищеву должное – прочитаем их с изрядной долей буквоедства, свойственной филологическому братству, и вместе с тем с определенной свободой в выборе и оценках, как это принято в вольных заметках. И еще: если Пушкину можно что-либо ставить в заслугу (как это, собственно, всегда и делается), то также можно ставить что-либо и в упрек (как это, собственно, у нас не делается). В любом случае, противоречий у нас окажется предостаточно...

«В обществе он был уважаем как сочинитель», - писал Пушкин о молодом Радищеве, едва вернувшемся из-за границы и поступившем на службу. Известность сочинителя, кстати, весьма своеобразна: сочинитель без сочинений – все его значительные книги еще впереди, его скандальный бунт еще в необозримом будущем.

Что же касается уважения, то Пушкин как будто взялся доказать, что именно «уважения как сочинитель» Радищев и не достоин – как раз его сочинениям Пушкин дает самую что ни на есть неутешительную оценку: «Путешествие в Москву», причина его несчастия и славы, есть очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны. Влияние его было ничтожно. Все прочли его книгу и забыли ее...»

Да, но сам-то Пушкин ничуть не забыл – и писал свою статью, чтобы другие вспомнили...

Итак, стиль.

Было бы смешно считать, что Пушкин не знал особенностей и манеры письма ХУШ века – та же самая жеманность, поставленная Радищеву в упрек, являлась характерной чертой стиля екатерининской эпохи; неудивительно, что в новое время, когда уже закончились бои с ревнителями старого слога, она смотрелась неказисто и даже пошло. Впрочем, насчет засилия «жеманного и надутого» стиля у Радищева есть несколько соображений. Тяжеловесные сентиментальные рассуждения в его книге вызваны не только «неумением автора писать» – скорее, наоборот: писательский ум Радищева создавал посредством стиля своеобразный громоотвод, на который, кстати, и наткнулся цензор, шутник Никита Рылеев, пропустивший книгу не читая (точнее, не вчитываясь – для подписи жеманности вполне хватило). Вот только громоотвод не спас от Екатерины – вчиталась.

И если мы исходим из цензурных соображений, из этих рогатых копий, которые метают большим пальцем левой ноги, то повторимся – цензурных рогаток хватало и у Пушкина, а потому «Путешествие» оказалось в устах поэта посредственным как раз из-за того, что посредственным никогда не было и содержало в своем варварском слоге, как отмечалось в пушкинской статье, «несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предложений».

В смысле противопоставления стиля и идей интересна и трактовка «Путешествия», сделанная П.Н. Полевым в «Истории русской словесности», трактовка, во многом иллюстрирующая логику пушкинской статьи. «Все изложено аляповато, неловко, с тою угловатой резкостью, которая, изобличая усердие автора в разработке данного вопроса, в то же время свидетельствует о его бесталанности, бездарности литературной, о его неумении сказать свои задушевные мысли, - писал Полевой и дальше делал ту же самую пушкинскую оговорку: - Все предлагаемое и указываемое им строго обдумано, вполне разумно и осуществимо на практике» /8/.

Посредственный, но уважаемый сочинитель, благоразумный мыслитель, умствования которого «пошлы и не оживлены слогом» (пушкинская оценка трактата Радищева «О человеке, о его смертности и бессмертии») – не слишком ли много противоречий, чтобы к ним, к примеру, добавить еще одно?

Оно, правда, многое проясняет...

*   *   *

В пушкинском «Путешествии из Москвы в Петербург» («Мысли на дороге») есть весьма занятное рассуждение о скучных книгах.

«Собравшись в дорогу, вместо пирогов и телятины, я хотел запастись книгою... В тюрьме и в путешествии всякая книга есть божий дар... в таких случаях /в каземате или в поспешном дилижансе/ чем книга скучнее, тем она предпочтительнее. – Книгу занимательную вы проглотите слишком скоро... Книга скучная, напротив, читается с расстановкою, с отдохновением – оставляет вам способность позабыться, мечтать; опомнившись, вы опять за нее принимаетесь, перечитывая места, вами пропущенные без внимания... Книга скучная представляет более развлечения...»

Чем примечательна столь обильная выписка? - прежде всего, самим тоном, в котором главенствует не скука (хотя это словечко кочует из предложения в предложение), а сама возможность мыслить: «позабыться и мечтать». Более того, Пушкин требует перечитать места, оставленные без должного внимания – хотя вряд ли кто, согласитесь, будет перечитывать скучные страницы еще один раз. Скука скуке рознь – таков, по меньшей мере, итог цитаты. Скучную книгу не проглотишь наряду с пирогами и телятиной, тем более такую, как «Путешествие» Радищева...

Игра смещенных акцентов у Пушкина весьма разнообразна. Совершенно чудесна, к примеру, «подача» скучной радищевской книги читателю – некий приятель, выбирая автору книжки в дорогу, вдруг вспомнил нечто важное: «Постой, есть у меня для тебя книжки... Прошу беречь ее, - сказал он таинственным голосом. – Надеюсь, что ты вполне оценишь и оправдаешь мою доверенность».

После такой заговорщицкой реплики автору (Пушкину) попросту ничего не оставалось делать, как с трепетом взять в руки книгу и читать затем с расстановкой, анализируя и взвешивая каждую главу, всякий раз возвращаясь к тому, что было упущено или растряслось по русским ухабам. Однако следом за этим пассажем идет весьма интересный в своей противоречивости комментарий, во многом перебравшийся позднее в статью «Александр Радищев»: «Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь, ныне типографская редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана... Содержание «Путешествия» всем известно. Радищев написал несколько отрывков... В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка».

Вот теперь время подвести некоторые итоги. Пушкин, всегда отличавшийся точным и ясным словом, вдруг принялся писать как бы «по закону дышла», словно в отношении Радищева не нашлось никакого другого приема, нежели «критический» оксюморон: редкая, но ненужная книжка, содержание которой тем не менее всем известно (!), отсутствие связи и порядка в мыслях автора все же должно быть оценено по достоинству (!), скучная книжка, оставляющая нам способность мечтать (!) и требующая, чтобы мы ее еще раз перечитали с расстановкой и вниманием (!). Не слишком ли много взаимоисключающих (тремя строками раньше, как сказал бы Добролюбов) вещей?

Впрочем, разгадывать и выбеливать тайную вязь двух пушкинских работ мы сейчас не станем – финальной точки все равно не поставим. Ограничимся лишь тем, что сам пушкинский иероглиф, где одно вписано в другое и где противоречия являются основой мироздания, удостоим хотя бы праздного внимания. Скажем другое: перед нами – своеобразная модель пушкинской оценки Радищева, где каждый читатель выбирает то, что выбирает, и принимает то, что считает нужным. А примеры – чем дальше, тем интереснее.

*   *   *

Сам Пушкин, кстати, выбирал не без умысла, и не только фрагменты из сочинения Радищева.

К статье «Александр Радищев» он сделал несколько прибавлений: в частности, письмо Екатерины II генерал-аншефу Я.А. Брюсу, где повелевалось рассмотреть преступление Радищева, несколько фрагментов из записок Храповицкого, где, со слов Екатерины, замечено: всюду в произведении Радищева видно «рассеивание заразы французской», и целиком (!) главу «Клин», заключив ее своим восклицанием, правда, таким же двусмысленным:

- Вот каким слогом написана вся книга!

Да, слог ужасен... (или прекрасен?..)

Пушкин говорит о плохом стиле Радищева многократно. «Мы бы могли подтвердить суждение наше /о стиле/ множеством выписок... Читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтобы удостовериться в истине нами сказанного». Но почему в приложение Пушкин выбрал именно главу «Клин», почему «удача» подтвердить «надутый стиль» Радищева выпала именно на эту станцию?

История, рассказанная в главе «Клин», весьма сентиментальна. Путешественник встречает у ворот почтового двора слепого старика, поющего народную песню об Алексее, божьем человеке. Когда он закончил петь, публика стала давать ему мелкие деньги – полушки – да куски и краюхи хлеба. Расчувствованный путешественник пожертвовал рубль. Старик же возвратил его со словами: «Полушку не много прибыли украсть, но за рублем охотно многие протянут руки». Следом подошла женщина лет пятидесяти и протянула старику праздничный пирог. «Вот истинное благодеяние, вот истинная милость...» От путешественника достался старику платок, с которым его позднее и схоронили.

Итак, почему же эта история оказалась в пушкинском прибавлении в качестве иллюстрации стиля? Предположения наши будут самые обыкновенные (почти). Прежде всего, эта глава могла бы беспрепятственно пройти через цензуру – она настолько политически безобидна, что даже не вяжется с основным пафосом радищевского «Путешествия» (хотя и в ней можно найти, при желании, идеологическую подоплеку, как это сделал, к примеру, Я.Л. Барсков в примечаниях к тексту первого издания: «Радищеву нужна была эта глава для того, чтобы... указать, какова, кроме хлеба с мякиной и кислого кваса, была духовная пища крепостной деревни» /9/). Религиозно-смиренная глава, она умиляет, в ней как бы проступают ангельские лики, пусть и выполненные в сентиментальном ключе; всюду – искренность, чистота сердца, умиротворенность, слезы покаяния, - «О мой друг, почто и ты не зрел сея картины? Ты бы прослезился со мною...»

Благопристойной цензуре оставалось лишь приветствовать подобные тексты. Но именно для цензуры, призванной цементировать власть правильными сочинениями и не пропускать «ее ошибок», нейтральная и сентиментальная «иллюстрация стиля», выбранная Пушкиным, оказывается наиболее опасной. Стоит лишь задать вопрос: неужели заслуживал автор подобной добросердечной картины той участи, что ему выпала? И если мы привыкли своим обыденным умом исходить из того, что выпавшее наказание должно соответствовать тяжести преступления, то из приведенного прибавления следует лишь одно – автор невиновен.

Повторимся еще раз: примеров «плохого стиля» можно найти множество – «хороший» Радищев практически не встречается. Пример с главой «Клин», помимо того что являлся попыткой опубликовать хотя бы кусочек радищевской книги, к тому же однажды уже пропущенный цензурой (кстати, в «Современнике» эта глава появилась бы во второй раз – впервые глава «Клин» без подписи автора была опубликована в 1805 году в «Северном вестнике»), стал одной из попыток защитить автора «Путешествия» и признать приговор ошибочным.

С другой стороны, Пушкин также мог посчитать эту главу не только неудачной по стилю, но и чужеродной в общей направленности «Путешествия» – само собой, он вряд ли умилился бы трогательной благонадежности этого отрывка. Одной из причин подобной «чужеродности» являлось то, что Радищев писал «Клин» для «отвода глаз». Ту же цель (вернее, одну из) преследовал и Пушкин в своем Прибавлении.

*   *   *

Не меньше Пушкина оказался противоречив и Полевой в своей «Истории русской словесности» (поэтому мы к нему и обращаемся – противоречия схожи и дополняют друг друга). Он, в частности, так говорит от искреннем порыве автора «Путешествия» в изображении картин русской действительности: «Все это так наивно, так просто, так бесхитростно выставлено на вид, что никому, казалось бы, и в голову не могло прийти, что автора этой наивной книги можно заподозрить в каких-то революционных тенденциях, в каких-то злокозненных замыслах и намерениях» /10/.

Была ли книга Радищева наивной? или и Полевой высказался так тоже для «отвода глаз»? Да и вообще, соединима ли эта наивность и бесхитростность именно со злокозненностью?

Пушкин, кстати, нигде не акцентирует «наивность и бесхитростность» книги Радищева. Более того, дай ему волю, он попросту бы покрыл матом автора «Путешествия»: «Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком (это, вероятно, и похоже на «бесхитростность» – В.Л.), слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве».

Радищев не был наивен – скорее всего. Другой вопрос, был ли он карикатурен?

«Он есть истинный представитель полупросвещения... – пишет Пушкин. – В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидерота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде, как все предметы отражаются в кривом зеркале». Столь взрывоопасная смесь характерна не только для стиля Радищева (и уже не ясно, где завершается стиль и начинается философия и история) – она стала знамением целой эпохи: «подготовительной», как ее называют историки философии. Кроме того, смешанность в идеях и их выражении еще отчасти иллюстрирует знаменитый тезис Чаадаева о том, что в России нет ничего русского, что все без оглядки заимствовано с Европы. Вот и «Радищев думал подражать Вольтеру, - говорит о нем Пушкин, - потому что он вечно кому-нибудь да подражал».

Но и это не исчерпывает всей проблемы. То нарочитое, и может быть, бездумное смешение французских просветителей, ретивое и не сообразованное с существующими условиями пересаживание их на русскую почву, показавшееся Полевому наивным, именно вело к политическому бунту – а потому Радищев, по словам Пушкина, только и делал, что старался «раздражить власть своим горьким злоречием». Надо сказать, ему это неплохо удалось – Екатерина была в ярости...

Все остальное – издержки стиля...

Возможно, именно «горькое злоречие» и является тем магнитом, что притягивает к радищевской книге. Как известно, из него произрастают «благодатные семена». Радищев знал, что критиковал. Никакого невежества и никакого слабоумия, никаких пушкинских «ярлычков». В конце концов, Пушкин не мог не понимать, что любой писатель (если он, конечно, не щелкопер и не виршеплет) отдает себе отчет в том, что он пишет – и Радищев, описывая сон о своем государе, точно знал, кого кусал. Эта «отчетность» явно лежит за пределами стиля – и у нас будет не один повод рассказать об этом. И, наоборот, пушкинские «оскорбления» явно лежат за пределами основных идей книги. Если нельзя хвалить Радищева, то нужно его ругать – самое разумное: за стиль. Ругать обертку – воинственно, подчас грубо, не оставляя камня на камне, - и очень бережно относиться к тому, что в нее завернуто. Впрочем, критикуя стиль Радищева, Пушкин никакой напраслины и не думал наводить – стиль (в глазах читателя 1830-х годов) действительно плох, очевидно плох.

Вот только писать и ограничиваться очевидным – не слишком достойное занятие для Пушкина...

 читать дальше