*   *   *

    В своей книге о Киргегарде Шестов вспоминал с печалью: "Киргегард прошел мимо России. Мне ни разу не пришлось ни в философских, ни в литературных кругах услышать даже его имя” /Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). М., 1992. С.27. – далее в ссылках на это издание указывается лишь страница/. В апреле 1928 года Шестов приехал во Франкфурт – встретиться с М. Бубером (накануне состоялось еще одно знакомство – в Амстердаме – с Э. Гуссерлем) – и рассказывал позднее своему другу Б. Фондану: "/Когда я приехал во Франкфурт/ там все говорили о Киргегарде. Избежать этого было невозможно. Я был вынужден признаться, что даже не знаю его, его имя совершенно неизвестно в России” /240/.

    О том же говорил и Н. Бердяев в своем "Самопознании”: "…Киргегарда, которого я, впрочем, очень поздно узнал и не особенно люблю…” /Бердяев Н.А. Самопознание. М.,1991. С.99/. Даже Бердяев, который, по словам Шестова, все знал и все читал! Лишь в своих поздних работах, в частности, "Я и мир объектов” он уделит Киргегарду особое внимание и назовет его первым, который выразил идею экзистенциальной философии. По сути, Киргегарду потребовался почти целый век, чтобы проникнуть в русское философское сознание, и почти полтора, чтобы просто прийти к русскому читателю.

    Можно называть разные причины подобного опоздания; но главным тоном всех объяснений станет некая отстраненность, "затененность” сочинений Киргегарда: Россию начала века потрясли откровения Ницше, сбывающиеся пророчества Достоевского, жажда равенства и общественного блага Маркса, "лапотничество” Толстого и видения Соловьева. В бурлящей атмосфере того времени, в той взбунтовавшейся эпохе, просто не было дела до "частно-вселенского” отчаянья Киргегарда, до его личной драмы и метафизического страха. В начале ХХ века русская философия оказалась настолько пропитана ядом эпохи, что воспринимала лишь социально-значимое, эстетизируя сам политический ужас происходящего. Сборники "Вехи”, "Из глубины”, предсказание Зверя и Грядущего Хама, воскрешение Антихриста – все произвело на русскую мысль впечатление не меньшее, чем в свое время идеи Руссо, Шеллинга и Гегеля, пропитавшие два предыдущих века. Наконец, мир в начале ХХ века раскаливался докрасна, подобно адовой сковородке – и ледяные от ужаса перед Ничто капли пота Киргегарда исчезали, испарялись мгновенно. Он тогда был не нужен, бесполезен, невостребован…

    Он придет в русскую философию лишь в 1930-х годах (хотя несколько его работ были переведены на русский язык еще в конце Х1Х века). Придет тогда, когда всеобщие, государственные и национальные потрясения, катаклизмы стадного мышления и разрушительная эйфория "нового мира” обернутся личными драмами, частными трагедиями и переломанными судьбами, когда страх перестанет властвовать над толпою, но "от души оторвется” на отдельном человеке, когда одиночество и неприкаянность станут главным условием эпохи и мерилом частно-человеческого существования. Русская философия, весь цвет которой окажется в эмиграции, почувствует это чрезвычайно сильно: все – человек не нужен, он – отрезанный ломоть, его мысли – лишь его мысли. Русский философ, всегда будучи социальным, всегда стремившимся изменить мир и человека, именно эту социальную основу – чувство общественной полезности – утратил, лишился, "проиграл ее большевикам”. Теперь в его сознании все чаще проявлялся профетический тип – "человек одинок и социален” – тип пророка, который, как и положено, оказался "не в своем отечестве”. А потому был прав Бердяев, когда писал, что "для настроений ХХ века огромное значение имели люди профетического склада”, какими были Достоевский, Киргегард и Ницше; и бердяевское ощущение мира также показательно: "Сейчас более, чем когда-либо, я чувствую себя человеком, выпавшим из-под власти общего, общеобязательного, как любят говорить Киргегард и Шестов” /Бердяев Н.А. – С.321/.

    Так о чем любят говорить Киргегард и Шестов? – о "выпадании человека”, о человеке без человечества – вне его, по ту сторону… Он стоит как бы перед бездной своего откровения, и ни мораль, ни этика, ни национальность, ни социум уже не могут удержать его от последнего шага. Вряд ли, и в том огромная печаль, это откровение – небесное; это самооткровение, граничащее с отчаянием и ужасом пред Необходимостью; это самооткровение людей из подполья, почти клинический случай, требующий врача-реаниматора. Есть и симптом – маленькая обида, ставшая эпиграфом к ХХ веку: "Все любят человечество, человека не любят больше”; и Шестов, и Киргегард в своей "болезни” лишь подтверждают это. И вот в этой растоптанной частности, единичности скрыт весь ужас человеческого бытия, ежедневного, обыденного, не хватающего с неба звезд. Но вместе с тем – и это чрезвычайно важно – в этой единичности путь спасения, единственная возможность богообретения – не для всех, но для себя. Еще во "Власти ключей” ("Potestas clavium”) Шестов высказался со всей однозначностью: "Человечество живет не в свете, а во тьме, опутанное одной непрерывной ночью. Нет, не одной, и не двумя, и не десятью – а тысячью и одной ночью! И "история” никогда не приведет "человека” к свету. Да "человеку” свет и не доступен. "Человек” может построить башню – но до Бога он не доберется. Добраться может только "этот человек” – тот единичный, случайный, незаметный, но живой человек, которого до сих пор философия так старательно и методически выталкивала…” /Шестов Л. Сочинения в 2-х т. М.,1990. Т.1. С.34/

    "Этот человек” нам будет встречаться часто – и лишь с этой оговоркой можно писать о Шестове и Киргегарде, как, впрочем, писать вообще…

*   *   *

    Шестов не столько узнавал Киргегарда, пленялся им, читал его, сколько прирастал к нему; это было "вживление” одного в другого, подобно привитой яблоне. Киргегард не потряс Шестова, не взорвал его – здесь не было ничего мгновенного, катастрофичного – он медленно врастал в философское мышление Шестова, вплетался в его творчество. Именно об этом свидетельствуют письма Шестова:

    "По-моему, вообще в Германии как будто слишком высоко Киргегарда ценят, - пишет он в 1929 году. – Он далеко не так глубок и силен, как думают немцы. И вопреки Буберу (чрезвычайно Киргегардом увлеченным, - В.Л.), я думаю, что Нитше много значительнее, чем Киргегард. Правда, я еще не все его книги прочел, но все-таки вряд ли, кажется, я у него найду так много, как обещал Бубер…” /240/

    "Читаю понемногу из Киргегарда, действительно нахожу общее… Иногда кажется, что он читал "Апофеоз беспочвенности” или я читал его книги…” /240/

    "Прошедший год (1931) – моя встреча с Киргегардом – был для меня особенно трудным. И до сих пор еще каждый раз, когда я вспоминаю про эту "душу”, с которой я столкнулся в своих странствованиях, мне приходится делать величайшее напряжение, чтобы не свернуть на путь кантовской критики…” /241/

    Наконец, в ноябре 1932 года он пишет Б. Шлецеру: "Киргегард у меня до сих пор не выходит из головы. Мне даже хочется написать о нем небольшую статью…” /242/ Статьей дело не ограничилось – Шестов уже почти приготовил курс "Достоевский и Киргегард”, который и будет прочтен через месяц в Сорбонне. Курс также "не вместил” датского философа – и в начале 1933 года Шестов приступил к работе над книгой "Киргегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне)”. Тому же Шлецеру признавался: "Начал писать доклад о Киргегарде. Дьявольски трудно и страшно волнует. Ни один из писателей мне не был так близок, как Киргегард, -- ни один, насколько я знаю, так страстно и беззаветно не искал в святом Писании ответа на свои вопросы” /244/.

    Итак, Шестов пленен – так, по меньшей мере, следует из приведенных писем. Казалось, дело за малым – стать провозвестником идей Киргегарда в русской философии, пойти вслед за ним, потечь по его руслу. Вышло иначе – его книгу о Киргегарде в равной степени можно назвать книгой против Киргегарда. Маятник мысли Шестова совершенно не принимает однозначности; он возносит Киргегарда, чтобы затем ударить его ниже пояса; он готов ужаснуться вместе с Киргегардом, но потом признать весь ужас лишь частным порождением, почти мелочью, безделицей. Нужно примириться с тем, что в его любви к Киргегарду слишком много ненависти…

    Б. Фондан, много лет бывший рядом с Шестовым, вспоминал: "Шестов сказал однажды, когда я заметил, что он выглядит похудевшим и усталым: "Ничего, в это состояние привела меня борьба с Киргегардом” /241/. Эта борьба кажется тем более странной, что имя Шестова чаще всего отождествляется именно с Киргегардом, и отождествляется не только в русской философии – тот же А. Камю в своем "Эссе об абсурде” объединяет Шестова и Киргегарда во многих "характерных темах” и пытается проверить двух философов на "верность заповедям абсурда”. Суть в другом – здесь не борьба "кого с кем” и даже не "за что-то”, типа светлых идеалов; здесь борьба глубинная, борьба внутри, с тем самым самооткровением отчаявшегося человека, так долго бывшего "заложником своих же собственных истин”.

*    *    *

    "Знание не привело человека к свободе, как мы привыкли думать и как то провозглашает умозрительная философия, знание закрепостило нас, отдало на "поток и разграбление” вечным истинам. Это постиг Достоевский, это же открылось и Киргегарду”, - писал Шестов в предисловии к книге, посвященной датскому философу /. Писал, в какой-то мере подобно Лао-Цзы: "Откажись от познания, и беспокойство оставит тебя”. Та закрепощенность, какой награждает человека классическая философия, не просто иссушает мозг человека, лишает его свободы – она лишает его возможности "видеть невидимое” и "понимать непостижимое”. Будучи порождением "мира плоского”, хотя и разумного и даже в чем-то прагматически-мудрого, наши знания, по сути, никогда не могли решить "проблему человека” и оказывались бессильными перед вечными вопросами, какими и живет человеческий дух. Знания холодны, как лед, и истины, рожденные ими, ужасны в своей застывшей очевидности. Что же поделать, если человека ведет по земле геометрия Евклида! Но только ли "ходить по земле” – главное и последнее предназначение человека? "Нелепость нелепостей” – так называл Киргегард ту стену, которую возвели из "дважды два – четыре” и которую "не пробить лбом”. Сам Шестов приводил – геометрический же – пример с перпендикуляром и точкой на прямой, что единичны для данной плоскости; к счастью, ХХ век доказал, что систем координат – превеликое множество, и нет ничего такого у человека, что могло бы считаться абсолютным. Наш разум легко становится неразумным, ум – неумом, истина – неистиной; и никак с этим не справиться, ибо сила знания оборачивается слабостью. Придется смириться: наши "старые знания” бесценны – без цены…

    И здесь, подчиняясь идее, соединившей почти все произведения Шестова, и пленяясь пафосом "философского саморазрушения” (называл же о. С. Булгаков Шестова, в ряду других философов, "орлом, поедающим свою печень”), мы можем совершить одну очень серьезную ошибку: вслед за Н.О. Лосским определить, "объярлычить” философию Шестова как иррационализм и ограничиться лишь тем, что "для Шестова характерен крайний скептицизм, источником которого явился идеал нереализуемого сверхлогического абсолютного познания” /Лосский Н.О. История русской философии. М.,1991. С.415/.

    Иррационализм – "по ту сторону разума” - вдруг оказался единственным выходом, единственным спасением от "тирании автономного ума”; его можно назвать борьбой "со страшной властью чистого разума”, с теми "самоочевидными истинами”, из-за которых "мы уже потеряли веру”. "Разум, съевший веру” – вот одна из важнейших составляющих философии Шестова. Одна – но не единственная. Она, безусловно, слишком на виду, слишком бросается в глаза, подобно имморализму Ницше, а оттого и кажется, что Шестов – философ одной идеи, и все его произведения – лишь отзвуки, отсветы, тени и блики ее. Из историков русской философии против подобного прочтения Шестова выступил о. В.В. Зеньковский, писавший, что это "совершенно не соответствует действительному содержанию его творчества” /Зеньковский В.В. История русской философии. В 2-х т. Т.2. Л.,1991. С.82/.

Исследование о Киргегарде не просто подтвердит правоту Зеньковского, пусть и считавшего иррационализм одной из главных тем Шестова. Оно докажет, что существуют такие глубины трагедии человеческого мышления, человеческого отчаянья, бессилия и страха, перед которыми сам иррационализм – отказ от логического познания – покажется лишь легким философским флером, игрой с академиками в кошки-мышки, той маской, какая позволяет "философствовать о философии” и – никогда – о глубине авторской, частной, человеческой завороженности – эхом, отзвуком возможного спасения или не менее возможной катастрофы.

    Иррационализм – "по ту сторону разума” – лишь набросок к портрету, штрихи, внешность; и у нас будет достаточно поводов показать это. Однако "неразумность” философского мышления Шестова все же заслуживает того, чтобы мы не спешили отбросить внешнее и помчаться за тайной, заслуживает уже хотя бы тем, что именно иррационализм, его основные постулаты, предвосхищают книгу о Киргегарде. Парадокс в том, что Шестов способен понять Киргегарда только при условии, что разум будет отвержен, отстранен; "прочувствовать” Киргегарда можно лишь тогда, когда классическая автономия разума будет свергнута с престола. В связи с этим парадоксом вспоминается розановский священник, который, прикоснувшись пальцем ко лбу, сказал: "Что мы можем понимать нашей-то черепушкой!” Она – не понимает. Вот от власти этой "черепушки” Шестов и предлагает отказаться…

    "С того момента, когда человек стал "знающим”, вместе со "знанием” вошел в мир грех, а за грехом и зло”, - пишет Шестов и добавляет: "Так по Библии” /10/. Человек обрел знание в Гефсиманском саду – вот что следует из этой вечной аллегории; в обретенном знании – грехопадение человека; "кто много знает, тот мало живет” – и это давно уже помечено бытовым "простонародным” сознанием. Кого должен был винить "выброшенный из Рая” человек? "Знание” уравнит человека с Богом… - пишет Шестов, - и ни на минуту ему (человеку) не приходит в голову мысль, что в этом таится страшное, роковое падение, что "знание” не равняет человека с Богом, а отрывает его от Бога, отдавая в распоряжение мертвой и мертвящей "истины” /14/. Шестов так и не отважился снять кавычки с "истины” и "знания”, словно ни на минуту не забывая о том, что истина истине – рознь. "Нет Истины, есть только истины”, - скажет о том же А. Камю. В чем змей не обманул человека? – "Истину нужно искать только в собственном разуме; и только то, что разум признает истиной, - есть истина” /11/. И человек добровольно сунул голову в петлю своего же ума…

    Маятник неизбежно качнется: от человека вообще – к "этому человеку”.

*    *    *

    "Только в собственном разуме” – и только в собственной жизни. Это и можно отчасти назвать исходной точкой философского мышления Шестова, его философского рождения. Человечество никогда не обладало истиной, равно как и никогда, по сути, скопом не грешило – и истина, и грех есть прерогатива частного человека. Не народы воюют – а человек воюет, не общество бездуховно – а те, из которых оно состоит; наконец, не философия ищет истину – а философ, каждый, в отдельности. Это чрезвычайно важно понять еще на берегу, в предисловии, до того, как пуститься без руля и ветрил по чужим душам. И хорошо, что без руля, без того, как сказал бы Лосев, "ходячего университетского справочника”, в котором уже давно расставлены ценники, и торговаться не имеет смысла, - в неизвестность. "Истина ведь… в единичном, неповторяющемся, непонятном, случайном”, -- писал Шестов в книге "На весах Иова”, книге, над которой он работал в одну эпоху с исследованием о Киргегарде. И вряд ли не вспоминал при этом Розанова: "Вчера случай, сегодня случай – уже выходит, что не случай вовсе, а закон”. К этому "душераздирающему” парадоксу – "закономерность случайностей” – следует относиться спокойно, с той холодностью, которая отличает "апории” Шестова; относиться к нему, как к переполненному троллейбусу – людей много, но каждый в себе закрыт, одинок, единичен…

    Единичность человека – главное условие философии Шестова – вызовет к жизни и двойника Киргегарда: Достоевского. "/Он/ выпал из общего или, как он сам выражался, из "всемства”. И вдруг почувствовал, что к "всемству” нельзя и не нужно возвращаться” /21/. Еще в "Философии трагедии”, одной из первых своих работ, Шестов писал: "Весь мир и один человек столкнулись меж собой, и оказалось, что эти две силы равной величины” – и представьте теперь, что "маленькость” ничтожного, сирого человечка, пусть такого, как, к примеру, Акакий Акакиевич из гоголевской "Шинели”, вдруг, находясь на одной чаше весов, оказывается способной уравновесить огромный мир, что на другой… Умозрительная философия, равно как и наше обыденное сознание, уже давно привыкшее к тому, что маленького человека перемалывает вечно суетливая толпа, совершенно не могут принять подобной расстановки, подобного паритета. Для нас нормальна не шестовская гордость за человека, а "прогнутость изменчивого мира”, который, претендуя на универсальность и объективность, попросту выдавливает отважившегося на индивидуальность человека, как зубную пасту из тюбика – в раковину, - в подполье.

    Н. Бердяев, один из первых заговоривший о глубокой несправедливости игнорирования работ Шестова и посвятивший ему буквально программную статью ("Трагедия и обыденность”), лишь с горечью констатировал, что "в подполье вогнала современная культура трагические проблемы жизни; там с небывалой остротой была поставлена проблема индивидуальности – индивидуальной человеческой судьбы” /Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства, в 2-х т. М., 1994. Т.1.  С.219-220/. Он же оговорит и отношение Шестова к "философским героям” (оговорит то, что нынче принято называть "методом”): "Шестов прежде всего ненавидит всякую систему, всякий монизм, всякое насилие разума над живой, конкретной, индивидуальной действительностью. Он жаждет открыть ту действительность, которая скрыта под писаниями Толстого, Достоевского, Ницше, его интересует не "литература” и "философия”, а правда о переживаниях всех этих писателей, реальная душа их, живой опыт” /Бердяев Н.А. Философия творчества…– С.221-222/. Отсюда – выбор Шестова, в нашем случае, пал не на философию Киргегарда, а на самого Киргегарда; анализ его творчества – лишь необходимая форма, рамка, багет. Любители рядов и параллелей, естественно, должны быть разочарованы – вся книга Шестова, по сути, доказывает лишь одно: единичность и конечность Киргегарда – им все начинается, на нем же все и заканчивается…

    И здесь нас подстерегает, как и в случае с иррационализмом, еще одна возможность ошибки – определить философию Шестова только как субъективную, антропоцентричную, "направленную к человеку”; к тому же советский упрек в индивидуализме слишком сюда напрашивается. Насколько Шестов "антропоцентрист”? Тот же Н. Бердяев, хорошо знавший Шестова на протяжении многих лет, так и не смог в своем "Самопознании” толком объяснить, чем его, Бердяева, антропософия отличается от шестовской. Он чувствовал это, может быть, трагическое неосознанное отличие, так же, как и несхожесть экзистенциализма Шестова со своим экзистенциальным же мышлением, - и оставил лишь наброски, штрихи проблемы, ее профиль.

    В. Зеньковский, принизивший, кстати, значение философского творчества Бердяева относительно Шестова, делает одно важное для нас замечание: "По существу же Шестов является религиозным мыслителем, он вовсе не антропоцентричен, а теоцентричен – как, может быть, никто в русской философии” /Зеньковский – С.82/. Итак, не человек в центре его мира, а Бог; Он – основа, Он – начало. Так, по меньшей мере, по Зеньковскому. Между тем, любой терминологический спор обязан своему возникновению не столько разным точкам зрения, сколько неразличимости этих категорий в самом предмете. Иными словами, почти невозможно выбрать – кто же именно находится в центре философского мира Шестова? Нам не остается ничего иного, как признать, что наше философское уразумение не в состоянии уместить в одном центре и человека, и Бога, как бы вплести одного в другого в пределах нашего имманентного миропонимания; наконец – отождествить (как невозможно, к примеру, отождествить человека мудрого и человека грешного). Слишком много в шестовской антропософии тоски по Божественному, и слишком много Человеческого в его теологии. Что выбрать? Что должно доминировать? К какому, наконец, лагерю причислить философа? Да и нужен ли этот выбор?

    В. Зеньковский, приняв религиозный мир у Шестова первичным, все же с сожалением отмечал, что нам практически неизвестна его "внутренняя биография”. И эта грусть во многом оправдана – именно где-то там, "внутри”, "в человеческом нутре”, хранится ключ к творчеству Шестова, "таится” общий знаменатель его антропо- и теоцентризма. Но прежде, чем "перебирать связку”, внимательно прислушаемся к Зеньковскому:

    "У близкого его /Шестова/ друга А.М. Лазарева в одном месте его статьи есть глухое указание на какое-то "тяжкое событие” во внутренней жизни Шестова. Несомненно, в жизни Шестова когда-то имел место какой-то трагический обвал, навсегда похоронивший в нем обаяние рационализма, но о чем идет дело, мы не знаем. Сам Шестов однажды написал: "всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога”, - и я думаю, что эти слова лучше всего вводят нас в то, что можно назвать "личной драмой” Шестова: его духовный путь был всегда связан с мучительными внутренними терзаниями, с тяжкой борьбой с самим собой, требованием постоянных "жертв”. Шестов и жертвовал всем, отходя от самых основных и дорогих ему даров культуры, чтобы "найти Бога”… /Зеньковский – С.84-85/

    Что-то стряслось, что-то заставило Шестова не пойти "проторенными дорогами”, а "просочиться в подполье”. Бердяев говорил, что "темы Шестова и способ их разработки для большой дороги истории не нужны, это подземные ручейки, заметные и нужные лишь для немногих” /Бердяев Н.А. Философия творчества – С.221/. Если искать "сподвижников” Шестова, "однопутчиков”, то родственной душой по бездорожью во многом окажется… Розанов, "вечно подвизавшийся около церковных стен” и так и не отважившийся принять что-либо одно за абсолютное. На перекрестке Розанова и Шестова – динамика их мысли, вечное движение, одинокое странничество, блуждание, безрассудство выбора (что же еще ожидать от перекрестка?). И тот, и другой лишены системы – как, впрочем, и сама русская философия, поставившая свою бессистемность себе же в заслугу и затерявшаяся, заблудившаяся в ней. И тот, и другой могли бы подписаться под известными строчками Вл. Ходасевича:

       Перешагни, перескачи,
       Перелети, пере- что 
хочешь –
       Но вырвись: камнем из пращи,
       Звездой, сорвавшейся в ночи…
       Сам затерял – теперь ищи…
       Бог знает, что себе бормочешь,
       Ища пенсне или ключи…

    Впрочем, позволим себе договорить то, что, возможно, подразумевал В. Зеньковский: нет философии Шестова – есть богоискание Шестова. Это – движение по бездорожью, "свой путь”, причем, путь только частный, только личный, напрочь лишенный какой-либо разумности и универсальности, выпадающий из любой философской системы и, одновременно, из церковной традиции; это – путь неприкаянный, "чуждый для всемства”, бесполезный (хотя, как знать…) для истории и социума, ибо "не превращает камни в хлеба” и не обещает спасения. На этом пути Шестов нашел себе попутчиков – "темы произведений” – Лютер, Достоевский, Толстой, Ницше и, наконец, Киргегард, который "не выбирал пути к Богу”, ибо у него "не было выбора”…

*    *    *

    Еще в ранней своей книге "Апофеоз беспочвенности” Шестов так определит задачу философии: "она должна научить нас жить в неизвестности”. То есть она вовсе не обязана нам предоставлять точные и ясные ответы на вековечные вопросы, как это обычно, по-обывательски, от нее требуют; напротив, философия должна поставить человека перед фактом, что этих ответов – нет; и тот, кто говорит, что знает, творит лишь иллюзию. Подлинное человеческое существование – именно незнание; и в этой "тысяче и одной ночи” путеводными звездами будут не философия и рационализм, а его, человека, чувство, его отчаянье, его обостренное мировосприятие и самовосприятие. "Философия должна нас научить жить в неизвестности” – и философу ничего не остается иного, как сказать нам, что наша тайна – только наша тайна, и познать ее и нас он не может – уже хотя бы потому, что у него вряд ли хватит отпущенного богом времени познать самого себя. Единственное, что он волен для нас сделать – указать на другого философа: "Спросите у него. Может быть, он вам поможет…”

    Это движение – от философа к философу – ключевое в книге Шестова о Киргегарде.

    "Киргегард ушел от Гегеля к Иову и от Сократа к Аврааму только потому, что они /Гегель и Сократ/ требовали от него любви к разуму, а он ненавидел разум больше всего на свете” /30/. Можно, конечно, написать следом: ненавидел разум и Шестов – этого, по меньшей мере, требует его иррационализм, его борьба против рутинно-академической умозрительной логики. Но так ли уж и ненавидел? Может быть, напротив, любил и даже боготворил его? Что греха таить: ни Шестов, ни Киргегард – никто из философов вообще – не отказывался от "сладострастности мышления”, от трепетного поиска истины, пусть и умозрительной, от знаменитой декартовской формулы: "cogito, ergo sum”.

Вот и выходит, что откровенный бунт против разума на деле не столь уж и откровенен; а воевать с рутиной обывательского понимания – достойно ли философа? Меня всегда поражала крайняя противоречивость самого "крестового похода” против разума – "воитель гордый”, выстроив вокруг себя стену из книг, цитат, великих мыслей и чужих истин, стоит в этом колодце и, размахивая руками, призывает к отказу от знания, от того, что "дважды два – четыре”. Когда Камю требовал от абсурдного человека полного логического завершения своего пути – самоубийства, он был прав: половина дела – не дело, половина правды – не правда. Сбежав от Гегеля, который "все знает”, к Иову, который "не знает ничего”, кроме того, что на него обрушивается, и Шестов, и Киргегард не забыли взять с собой чернильницу и бумагу, как не забыли "оставить про запас” Сократа, к которому всегда можно вернуться, если Иов "ничем не поможет” (в этом "запасе”, кстати, один из упреков Шестова Киргегарду). Но так ли нужны Иову перо и чернила? Описать то, как он страдает, или бросить вызов древним мудрецам, о которых он и слыхом не слыхивал? Уходили от Гегеля многие – к Иову не пришел никто. А потому вспоминается одинокий Эмпедокл: желая доказать, что душа бессмертна, он бросился в огонь Этны – много ли желающих повторить его трагедию? Если разум так порочен и держит человека в мертвецкой, то кто мешает философу просто перестать говорить – перестать думать?

    И когда Киргегард говорит о том, что "верить против разума есть мученичество”, он, возможно, полагает, что, освободившись от власти разума, он освободится и от мучений. Он бы перестал страдать – и перестал бы быть Киргегардом, уже хотя бы потому, что именно "мучения разума” ему, как и Шестову… нравятся. В этом есть что-то непреодолимо тяжелое; мы как бы примерили "кожу Достоевского” – наслаждение отчаяньем; исповедуемся – исповедь невозможна без отчаянья – по-ставрогински в своей порочности; плачем – вершина катарсиса – и кричим о своих бедах; ожесточаемся – "среда заела” – едва поймав на себе оценивающий взгляд…

    "Страх перед властью Необходимости и перед судом людей никогда не покидал Киргегарда” – писал Шестов уже после того, как обыкновенно-жестоко поставил и Киргегарда, и Иова пред лицом вечности, пред той бездной, которая все поглотит: "Иов поплакал бы, покричал – и замолчал бы. И Киргегард в конце концов перестал бы плакать и проклинать: не только жизненные блага, которых они лишились, конечны, сами Киргегард и Иов не менее конечны, чем их крики, слезы и проклятия” /50/. Да, лишены жизненных благ, -- и мы еще накажем их за это тлением, которое всегда "венчает” все конечное и единичное. Не менее конечен и сам Шестов, и его поход, вслед за Киргегардом, от Гегеля к Абсурду, потребовавший, кстати, отстранить не только разум, но и этику, также обречен превратиться в Ничто – и должен превратиться в Ничто. Из всех великих истин только эта доказывается по несколько раз на дню, ежечасно и ежеминутно.

    И вот этим запахом обреченности человека-философа, подобно терпкому табачному дыму, пропитаны и вещи, и стены – и даже сам воздух по обе стороны окна…

читать дальше