Я скажу тебе, Сократ, все как есть...

*   *   * /ПЛАТОН В СИРАКУЗАХ/

Где-то в начале 360-х годов до нашей эры в Сиракузах, главном городе Сицилии, державшем в своем повиновении добрую часть Средиземноморья, появился "широколобый" афинянин - Платон. Появился по приглашению "замечательного тирана" Дионисия Старшего, энергичного, сурового, честолюбивого, чем-то похожего на нашего Ивана Грозного, имевшего, кроме того, обширные знания и выступавшего покровителем науки и искусства. У Дионисия, как рассказывает о том Плутарх, был не менее замечательный шурин Дион, восторженный юный почитатель Платона, отличавшийся от других подвижным природным умом и возвышенными стремлениями. Уже известный тогда философ был встречен при сиракузском дворе самым наилучшим образом. И все было бы ничего, если бы Платон "не счел своим долгом вмешаться в государственные дела и критиковать внутреннюю политику тирана". Дионисию горячий спор о том, что единоличное правление противно народному благу, явно пришелся не по вкусу, и он, рассвирепев, велел выдворить "назойливого философа" из города.

Через 20 лет, когда Дионисий Старший умер, Платон снова оказался в Сиракузах - теперь в надежде повлиять на нового правителя Дионисия Младшего, принявшего трон, но в отличие от отца, имевшего весьма поверхностное образование и очевидную леность мысли. Дионисий Младший, естественно, отрекаться от власти в пользу благоразумных философов не стал - сам себе не враг. Платону не только не удалось перестроить Сиракузы по своему, платоновскому, политическому усмотрению, но даже выпросить небольшой клочок земли, где он мог бы основать свою "идеальную колонию". Под язвительные усмешки он снова был выдворен из города; вместе с ним был изгнан и Дион, которого считали виновником приезда афинского мудреца.

Бог любит троицу. Чувствуя себя обязанным Диону за его печальную участь, через несколько лет Платон, уже будучи старцем, опять-таки приезжает в негостеприимные Сиракузы с целью примирить своего друга с Дионисием. "Молодой правитель, как пишет биограф, успел за это время вырасти в большого деспота, не терпящего никаких вмешательств ни в общественные, ни в личные его дела. Он так раздражен был дерзостью Платона, что последний едва ли не поплатился жизнью".

"Более Платон государственными делами не занимался, - пишет Диоген Ларций, - хоть из сочинений его и видно, что он был государственный человек".

Платону не хватило для воплощения своих идей всего неполных двух с половиной тысяч лет, чтобы увидеть тот платонический государственный рай, воцарившийся в далекой северной стране гипербореев, на одной шестой части земного шара. Хотя это даже к лучшему - нам, по меньшей мере, нет смысла гадать, какая участь - кремлевская или соловецкая - постигла бы основателя первой Академии.

Впрочем, Россия ХХ века - не древние Сиракузы, но даже если бы это и было так, то Платону пришлось бы потерпеть еще одно фиаско, на этот раз полное, мучительное, тяжелое от осознания, что лелеемая всю жизнь идея на деле породила почти мифического монстра, чудовище, поевшего самого себя, колосса на глиняных ногах, рухнувшего в одночасье и не оставившего после себя ничего, кроме жгучего разочарования нескольких поколений и стертой в пыль истории...

*   *   *

Нет, история, конечно, была - как история жизни человека, прошедшего путь от ясельных пеленок до пенсионного удостоверения; история была - как история здания, начавшего свою жизнь с глинобитного фундамента и потом в него же вросшего старыми окнами; наконец, история была - как история папки с бумагами, пухнувшей с каждым новым постановлением, пока позволяли завязки.

Из подобных "мелочей" складывается история любой страны, входит даже в топонимику - и наряду с улицей Ленина вдруг появляется поле "где мужик замерз" (в одной из университетских топонимических экспедиций встретилось такое занятное название). В этой истории, которая "медленной рекой течет по равнине", равнозначны полет в космос Гагарина и "тринадцатая зарплата" какого-нибудь слесаря Иванова, равнозначны тотальный террор 1937 года и какая-нибудь пьяная поножовщина в старом бараке. Это обычная, классическая софистика, произросшая из мысли древнего Протагора, что человек есть мера всех вещей, и мера неизбежно личная - у каждого свой обрез исторической ткани под свою же придуманную выкройку.

Это ощущение "подиума", где история представлена моделями в лице бывших руководителей, на которых каждый дизайнер кроит свой "кутюр", настолько сильно, что подчас даже просится в философскую категорию. Но для философии такие персонажи, как Сталин, Ежов, Берия, Хрущев, слишком незатейливы и даже бесполезны, ибо нет философу дела до исторического маскарадного костюма преходящих героев светской политической хроники. Да и вряд ли цветные лоскуты способны объяснить то, что происходило с целой страной на протяжении почти целого "большевистского" века.

Философу интереснее Платон...

*   *   *

Советская философская наука Платона не слишком жаловала - признала основателем некоего "объективного идеализма", направления, в целом чуждого материалистическому катехизису. Хотя совершенно отказаться от древнего грека все же не смогла - и поставила себе целью найти в учении Платона черты будущей "марксистско-ленинской" идеологии и тем самым записать философа, достаточно наивного и пребывавшего в ареалах мифологического сознания, в разряд своих великих если не предшественников, то хотя бы чаятелей.

Отсюда родом замечательный метод советской философской школы, переживший не одно поколение университетских преподавателей и применимый практически к любому значимому классическому имени: если находим то, что нам "созвучно", - значит, философ "домыслил", не находим - "недомыслил", ибо эпоха (античность, средневековье, возрождение, классицизм и т.д.) была такой. Платону, надо сказать, в этом "повезло" - черты коммунистической идеологии советские философы в нем нашли, а потому не зачислили в ряды поздних "неудачников" - Беме, Кьеркегора, Сартра, Хайдеггера и других.

У меня, впрочем, нет желания ни спорить, ни тем более безудержно опровергать сегодня то, что силой навязывалось вчера. Уже хотя бы по той простой причине, что прежняя советская наука почти в безусловной степени права в отношении Платона, даже если и выбрала несущественные, "не те" точки соприкосновения своих большевистских формул с репликами из знаменитых платоновских диалогов.

"Мы находим в трудах Платона черты коммунистического учения", - на это указывал А.Ф. Лосев в "Очерках античного символизма". Так уж вышло, что как раз именем Лосева оказалась "освящена" эта тема. Тем более, что Лосева, который никогда не был болен "идеологией от философии", человека, потерявшего добрую часть жизни и зрение в сталинских лагерях и ссылках, сложнее всего заподозрить в прокоммунистическом философствовании, в желании "притянуть" Платона к большевистским идеям. Мы еще увидим, чем именно было вызвано отождествление платонизма с коммунистическим учением.

С другой стороны, можно объяснить это утверждение - "находку" - Лосева попыткой обойти цензурные рогатки, чтобы с таким Платоном - с красной розеткой на груди - издать в 1930 году, когда тоталитарное мышление стало обычной большевистской нормой, за свой счет и мизерным тиражом "Очерки". Но в том-то и суть, что какие-либо политические увертки в отношении Платона и "грядущего коммунизма", который уже пустил корни в "правовом настоящем" 1930-х годов, Лосеву были не нужны - он прав по существу, прав философски: мы действительно находим в платонизме черты коммунистической идеи.

Аргументы - чуть позже. Ради них, собственно, эти заметки и задумывались. Но прежде поменяем слагаемые местами, отчего сумма, как известно любому школьнику, не изменится, но зато станет яснее, что же на самом деле сказал Лосев своей книгой о Платоне, преданной большевиками забвению сразу же после ее выхода.

Не в платонизме найдены черты коммунистической идеи, а в коммунистическом мышлении явлены черты платонизма.

Не Платон был античным "большевиком", а большевики оказались античными "платониками".

Вот только теперь - время аргументов, время соприкосновений, время прорастаний в бывших и ныне покойных большевиках маленьких "платончиков", не претендующих ни на какую иную философскую идею, кроме своей, увековеченной Платоном же, пещеры...

*   *   *

Ни одно учение о государстве не было столь ясно и скульптурно ощутимо, как учение Платона. Но именно эта, подчас нарочитая ясность, является самым большим искушением впасть в тривиальную трактовку - снять с платоновых идеальных Сиракуз кальку и промерять ею большевистскую Россию. В конце концов, понять природу советского государства, равно как и платоновского государства - значит выйти из предмета социологии и провалиться в невесть какие глубины. Как долго мы будем "путешествовать" в своих заметках по этой бездне - я не знаю. Знаю одно: под строгой и четкой аполлонийской "социологической схемой" таится настоящий дионисийский хаос, вакханалия, содомия, мистерия, природа которых менее всего подчинена логике. Поэтому в учении о государстве нужно начинать не с государства...

Начнем с неочевидного - с философских понятий. Лосев, анализируя учение Платона, выводит две важнейшие категории, составляющие ядро платоновской диалектики - "эйдос" и "идея". Они - главная тема "Очерков". С попытки определить эти категории все начинается, и каждый раз - с анализом каждого нового диалога - проверяются эти определения, дополняются, гранятся, подобно сырому алмазу, не считаясь с тем, что количество определений растет подобно формулам и вычислениям на доске азартного математика.

Я понимаю, что представить сейчас, в заметках, весь спектр этих определений почти невозможно - переписать "Очерки" заново. Приходится ограничиться лишь беглым построчным карандашом.

"Идея есть всегда нечто общее и целое. Это значит, что она не содержится в какой-нибудь одной вещи. Она сразу содержится во всем данном ряду вещей. Она есть сущность..." Идея интегральна по своей природе. Это далеко не суммарность разрозненных вещей; она покоится в глубине их и доступна лишь избранным, способным к "умному зрению", к философскому созерцанию смыслов.

Эйдос, напротив, дифференцирован. "Мы находим в эйдосе соединение трех основных значений: внешний вид, созерцательно данная сущность и регулятивный принцип целеполагающей формы". "Это - вид вещи, в самом первоначальном и буквальном смысле этого слова... Все, что есть, данное зрению и узрению, какая бы ни была его качественная существенность, все это есть эйдос".

"Эйдос" и "идея" есть лицо предмета, лик живого существа".

Они должны пребывать в нераздельной цельности и единстве - это любимая тема Платона, на которую он может говорить часами. Единство же мыслится телесно - и не в простой сумме ног, рук, туловища, головы, которые составляют наше тело, а в едином организме, идея которого есть в каждой его части.

В этой цельности - основа пластического, скульптурного символизма, суть мышления древнего грека, для которого весь мир - это храм, уставленный статуями. Именно статуя - "этот юноша красив" - является лучшей организацией эйдического созерцания и идеального смысла, организацией неизменной, вечной, без прошлого и будущего, явленной раз и навсегда, не допускающей никаких метаморфоз. Это застывший в мраморе эйдос, это узаконенная мрамором идея.

Человеку нужно лишь узреть вид и постичь суть.

*   *   *

"Сущность Платон представляет себе как некое твердое тело, - пишет Лосев, - и притом тело звучащее, так что нужно постучать в него, чтобы узнать, каково оно". Сам Платон в "Тиэтете" рассказывает о своем "методе": "Надобно исследовать движущую сущность, постукивая, крепкою ли она отзывается или дребезжащею". В "Филебе": "Обстучим же это мужественнее, не дребезжит ли тут что-нибудь, пока не достучимся до чистейшего по природе".

Так, скорее всего, достукивались настоящие ленинцы до ненастоящих - не дребезжат ли те? Здесь, как говорится, без комментария. Разве что "достукиваемые движущиеся сущности" чаще всего не выдерживали силы удара, и дрожа и дребезжа, подписывали любую бумагу и сами себе выносили приговор.

Это, повторимся, особый метод, свойственный партийному строительству как таковому - эйдичные партийцы должны являть собой идеальную сущность. Эти юноши должны быть красивы...

*   *   *

"Мальчик" для платонического человека есть предмет страсти" - и ярче всего это явлено в "Федре" и "Пире". Впрочем, слово "яркий" даже вряд ли до конца соответствует той апологии гомосексуальной любви, данной Платоном и шокирующей поздних, христианских мыслителей. "Он юн и красив", "он касается самого мягкого", "он гибок и нежен"; он символизирует ту красоту, которая живет сама по себе. "Если ты когда-нибудь увидишь это /самое прекрасное, прекрасное само-по-себе/, то решишь, что существуешь не так, как существует золото, одежда, красивые мальчики и юноши, при виде которых ты бываешь поражен и готов смотреть на предмет своей любви, постоянно быть в общении с ним... взирать на него..." - таков настрой "Пира".

Быть с женщиной и рожать детей человеческих, по Платону, - занятие достаточно низкое ("Рожать детей - кому ума не доставало..."). Не в этом предназначение, не в этом эстетика. Платон говорит в "Пире":

"Те мужчины, которые беременеют телесно, предпочтительно обращаются к женщинам, и их стремление к любви принимает именно такое направление, так как они рассчитывают путем деторождения приобрести себе на все последующее время бессмертие, память и счастье. Напротив, беременные духовно беременеют тем, чем подлежит беременеть душе, носить в себе плод и разрешаться от бремени - рассудительностью и всякой другой добродетелью".

Добродетель же бывает разная - и у нас еще будет повод рассказать об этом. Важно, что для ее "рождения" женщина не нужна. Платоническая любовь и платоническая эстетика - гомосексуальны.

Какое отношение эта "правильно понимаемая педерастия" (выражение Платона в "Пире") имеет к большевизму? - Самое прямое, но меньше всего сводимое к крылатой советской фразе о том, что "секса у нас нет". Секс "в мозгах" был, и половой акт был - не было рождения, а "за человеческих детей ни у кого еще нет храма..."

*   *   *

"Педерастия - это есть то рождение, то убийство, - пишет Лосев в "Очерках". - По виду и по форме, по смыслу оно, конечно, рождение, ибо это есть все же сфера половых актов. Но по существу это есть убийство, ибо семя в тот же момент умерщвляется, в какой появляется для оплодотворения. /Мистическая педерастия/ и есть настоящая платоновская диалектика... она интеллектуалистически телесна, она живет не живым и теплым теплом, но холодным статуарным изваянием. Платонизм лишен опыта зачатия, опыта порождения (в буквальном смысле этого слова). Он хочет не порождать и не зачинать, но только созерцать готовое, что порождено и зачато неизвестно кем. И не интересуется он даже знать, кем и чем именно это порождено".

"Интеллектуалистическая педерастия" - вот одна из глубинных основ большевизма, "законодательная норма" ВКП(б) с первых же дней власти. Это ключ к большевистскому мышлению - в желании видеть в любом эйдосе одну непреходящую идею, которая "не становится ни большей ни меньшей и ни в чем не испытывает страдания". Это восхождение Платона по прекрасным телам к прекрасному самому-по-себе, это восхождение по коммунистическим партбилетам к коммунистической идее самой-по-себе. Чувственно воспринимаемый эйдос будет удовлетворен мыслью о том, что глубинная сущность не изменится, что в этом умозрительном, умосозерцательном акте идеи "в полку не прибудет".

Знаковый античный гомосексуализм - "наслаждение символом, не ведущее к перерождению символа" - и стал фигурой "припоминания", "узнавания" большевистской эпохи.

Античное скульптурное мышление было воскрешено сразу же - еще не успели остыть простыни и стулья в Зимнем дворце. Если внешне Россия напоминала растревоженный муравейник - гражданская война, взаимный террор, "зачистка" нового общества, затем раскулачивание, попытка индустриального прорыва, - то в идеологической и философской своей глубине Страна Советов твердела так же, как застывает некогда раскаленная лава. Этого окаменения, отвердевания, незыблемости ждали, жаждали. Когда в 1922 году состоялась знаменитая высылка из России философов, это событие следовало воспринять как знаковое - высланы были те, кто был способен рождать новые идеи. С коммунистической колокольни это был более чем оправданный и разумный шаг - нужно бороться не с идеями, идущими вразрез с "генеральной линией" и доказывающими тому же Платону, что его прекрасный юноша безобразен. Нужно бороться с теми, кто способен эти идеи порождать - к примеру, либо оскопить их посредством лагерей, физически уничтожить, либо, что гораздо гуманнее, сделать их философский Эрос, этот порыв к мыслетворчеству, гомосексуальным - философствующим, но цветущих и юных философских теорий не порождающим; извергающим словесное семя, но никого не оплодотворяющим.

В свете "платонического коммунизма" как идеологии эта динамика настолько очевидна, что даже примеры кажутся лишними. Действительно, стоит лишь спросить самих себя - почему, к примеру, целые дивизии и полки советских философов, увешанные правительственными наградами-званиями за вечную критику буржуазной мысли, так и не породили в тысячах книг своих и миллионах статей ни одной сколь-либо стоящей (с руками, ногами, головой) концепции, способной, как ребенок, дышать самостоятельно, развиваться и жить своей новой, иной жизнью? И мы сразу со всей ясностью увидим стену, забрызганную спермой, как в том сальном анекдоте: "Вот, еще одного философа по стенке размазал!"

Почему не породили? - не могли породить, ибо содомия бесплодна...

*   *   *

Еще печальнее в качестве иллюстрации интеллектуалистической педерастии смотрится советская критика и литературоведение. С последним, в силу своей филологической специализации, мне пришлось столкнуться настолько плотно, что не заметить "не ладной" ориентации этой науки было невозможно. Подчас просто брала оторопь - среди сотен и тысяч "списков литературы" я не находил какого-либо принципиального различия. В этом смысле зал каталогов в публичной библиотеке - немыслимое прибежище гомосексуальных гуманитариев. Не приходится даже говорить о мертворожденности - ведь не было самого зачатия. Я знаком со многими, кто всю свою научную жизнь - из года в год, из статьи в статью - методично по вечерам извергал "идеи" о невероятно великих писателях маминых-сибиряках, вишневских, гладковых, катаевых, шолоховых, демьянов бедных и прочих, прочих, прочих. Я знал и тех, кто также методично ходил толпой за "униженными и оскорбленными", обличая быт царской России, кто негодовал, например, за Радищева, не понимая действительной сути его преступления, кто жалел несчастную Катюшу Маслову, по поводу лесбийства которой убедительно говорил еще Розанов...

Вот уж где примеры неисчерпаемы! И вот где сложно сдержать свой пафос - неужели бумага все это стерпела?

Впрочем, следует обратить внимание и на другую сторону проблемы - на желание платонизма созерцать готовое, "порожденное и зачатое неизвестно кем". Созерцание, согласитесь, звучит не столь грубо и обидно, не так режет слух и во многом оказывается более предпочтительным, чем вышеприведенный "половой акт без зачатия".

Речь идет о созерцании истории: "истории истории", "истории философии", "истории литературы", "истории науки", "истории культуры", "истории рабочего движения" - спектр здесь необычайно широк. Я всегда считал, и продолжаю считать, главной заслугой советской гуманитарной науки создание "исторической школы" - нет, не в смысле исторической школы в философии, когда история становится предметом философского творчества, но именно в буквальном смысле - в напряженной и кропотливой работе с фактологическим материалом. Достаточно сказать, что основные летописные биографические своды о жизни, например, Пушкина, Толстого, Достоевского, составлялись именно в советскую эпоху. Достаточно заметить, что огромное количество сюжетов древней российской истории были проработаны и сопоставлены между собой. Наконец, достаточно признать, что накопленного фактологического материала хватит с лихвой для анализа и философского осмысления нескольким грядущим поколениям, которым советская эпоха будет казаться неким злополучным историческим курьезом.

Суть в другом. Глубинная основа советской "фактологической школы" - созерцание, и созерцание в том платоническом ключе, о котором говорил Лосев. Советская школа описывает некогда кем-то рожденное так же, как археолог описывает костный остов. Описывает детально, до мелочей; спорит из-за деталей и мелочей - за чистоту и точность факта. Факт безопасен, факт контрацептивен. Факт есть факт, он нейтрален, он - данность, он не возбуждает, как та жена, которая как данность лежит в твоей постели не первый десяток лет и неподвижно ждет, ждет своего исследователя. Созерцание факта - созерцание складок...

Требуется немалая сила воображения и творческая потенция, чтобы "оживить" исторический факт, реанимировать его в научном и тем более массовом сознании. О том, насколько это действие опасно, мог бы рассказать, например, М.М. Бахтин, ожививший Рабле и смеховую культуру Ренессанса, за что и был "изолирован" от общества (и это еще завидная судьба - других попросту "изымали").

Можно делать разные выводы из сказанного. Мне же, в силу своего трепетного отношения именно к старой университетской фактологической школе, хочется отметить лишь одно: созерцание истории не является противопоставлением большевистской интеллектуалистической содомии; может быть, его можно назвать "благородным бегством", "неучастием" в происходящем. Хотя, как заметил герой одного из фильмов, посвященных сталинской эпохе, в этом неучастии невелик подвиг, и утешения в том мало.

Пусть за эти слова не будет обиды со стороны alma mater. Старая поговорка все же остается в силе - хоть ты мне друг, Сократ, но истина дороже...

*   *   *

Интеллектуалистические содомитские параллели можно приводить бесконечно - и если бы я затевал политический памфлет, то, пожалуй, не было бы более благодатной темы, чем эта. Нужно лишь задействовать ассоциативные картинки. Действительно, с чем, к примеру, можно сопоставить бесконечное пережевывание основного вопроса философии - о первичности материи над сознанием - от яйца до курицы и обратно - как не с интеллектуалистическим же онанизмом, держащим перед глазами одну и ту же сексуальную философскую картинку? В этом акте никогда бы не появилась даже мысль о том, что весь этот основной вопрос - и не основной вовсе (для меня, вслед за Камю, эта проблема не стоит ломаного гроша - если и есть основной вопрос философии, то это вопрос убийства и самоубийства - но сейчас не об этом), что есть еще иные вопросы, иные идеи, что есть идеи, еще не рожденные, но уже зачатые, есть даже идеи в потенции, еще только ставшие семенем. Эта энергетика рождения ощутима сейчас - в иную, отличную от большевизма, эпоху.

Еще одно "красочное сопоставление" просится на бумагу - как быть с ключевой для большевизма идеологической посылкой "жить, как завещал нам тот-то и тот-то"? Что такое завещание, как не предсмертная записка человека - все, жизнь кончена, теперь только лед смертный, лед трупный. Постоянное возвращение к завещанию, возвращение в покойницкую - некрофильствующая философия. Это умирающее прошлое, прошлое, в карете которого далеко не уедешь. В том-то и суть, что большевизм никуда ехать и не собирался...

Еще раз повторимся: содомия бесплодна. Она не рождает будущее, она вообще неспособна к зачатию. История со светлым будущим - история для "гетеросексуальных лохов", как сказали бы сейчас, "для пролов", как говорили вчерашние номенклатурные комсомольцы (этот унизительный оборот я хорошо помню). Большевизм никогда не жил будущим, тем более иным, "не-большевистским" будущим. Это нужно понять сейчас, сразу, на берегу, пока еще в своих заметках недалеко отплыли.

Не нужно будущего - достаточно героического светлого прошлого...

Начиная с 1917 года, когда Ленин озвучил свой главный - принципиальный - тезис о том, что ничего не стоит та революция, которая не умеет защищаться, сущностью большевизма стала "контрацептивная или гомосексуальная философия" - зачатие нового исключено.

Федор Гладков со своим "Цементом" и с маленькой буквы вспомнился все же не случайно - именно цемент становился настоящим героем эпохи. Большевизм цементировали свои завоевания и свою власть, цементировал мысль, поведение, психологию, историю, этику (даже под соусом "морального кодекса строителя коммунизма" - или уже подзабылись эти знаменитые планшеты, висевшие в каждом, даже заплеванном сельском актовом зале?) Бетонные плиты укладывались повсеместно, ежедневно, ежечасно. Семя попадало на цемент и твердело сразу же. Ничто, казалось, не могло разрушить этот бетонный мир, такой же мощный, как античные государства-города-крепости.

Но и в истории философии платонизм не оказался вечен - он словно выкипел из языческой глубины уже в сочинениях неоплатоников. С большевизмом произойдет то же самое - "эта махина завалится" - и время сорвет многотонную бетонную крышку с банки, подобно взрыву на хранилище ПО "Маяк" в 1957 году, и выбросит в воздух миллионы кюри.

Но пока, на заре советского государства, эта перспектива еще не проглядывается...

*   *   *

В платоновском сочетании "движущаяся сущность" (та самая, которую необходимо "простучать") скрыто важное дополнение к пониманию "эйдоса". Это не только "вид вещи", но и "действие вещи". Здесь явно напрашивается парадокс - движение не может быть скульптурно и не принадлежит "философии цемента". Верно: движение само-по-себе лежит вне платонизма. Но статуя прекрасного мальчика, присевшего отдохнуть после финиша, - его эйдическая сердцевина. Пластичное мышление здесь сродни кукольной мультипликации - без сведения отснятых картинок в движущуюся пленку. Движения и суеты достаточно в жизни - в философии Платона ни то, ни другое не приветствуются.

Есть и другая сторона эйдоса как "действия вещи" - отсутствие направленности этого действия. Платона, как пишет Лосев, интересует не эйдос (в данном случае - внешнее побуждение), но тождество эйдоса с материей (приложение этому побуждению), не материя, но тождество материи с эйдосом, и не самый переход одного в другое, но опять-таки их статическое состояние.

В пифагорейской традиции было воспринимать эйдос как начало мужское, материю же ("пристанище действия") - как женское. В платонизме это разделение будет утрачено.

"Когда в основе всех интуитивных постижений лежит скульптурная интуиция - может ли такая философия действительно чувствовать пол и, следовательно, подлинное и буквальное рождение детей? Может ли философия ярко чувствовать природу и значимость буквального рождения детей, если сама идея, на которой она основана, запрещает даже просто подолгу останавливаться на переходе эйдоса к материи? Интуиция становления не есть античная интуиция. Это интуиция, на которой построена судьба совершенно иных народов..."

Тождество мужского и женского начал неизбежно ведет к их неразличению. Именно неразличение пола лучше всего цементирует и пресекает любое побуждение к активным действиям в настоящем. Ценность подобного пластичного мышления большевики почувствуют сразу же - и, к примеру, вынут женщину из вечернего платья с глубоким декольте, чтобы поместить ее в гимнастерку или кожаную куртку...

*   *   *

Мы никогда, помимо разрозненных эмоций, не оценивали скульптурное мышление советской эпохи - не было особого повода ворошить всю безумную большевистскую "бюстологию" и "памятникоманию". И совершенно напрасно, ибо на поверку выходит явная скудость выражения символического мышления, некий пластичный аскетизм целой эпохи.

Поэтому мне и хотелось бы сделать небольшое "лирическое отступление", тем более что в дальнейшем, по плану заметок, будет совершенно не до лирики, хотя бы в ее скульптурном приложении.

Оценить скульптурную символику советской эпохи можно лишь при условии, что все "попутные изваяния" будут отведены в сторону. Прежде всего, это касается партийного пантеона - клонированных бюстов Ленина или циклопированного (поевшего своих детей) Сталина и прочих деятелей рангом пониже и значением пожиже. Персонификация не символична - и эйдос Ленина есть эйдос принадлежности к идее, но не выражение самой идеи.

Естественно, не в счет исторические памятники и символика, доставшаяся большевизму в наследство от прежних небольшевистских эпох, а также памятники на "историческую тему", в которых скульптор заботился о "символическом вкусе" того времени, а не этого. В итоге останется совсем немного скульптурных символов, подчеркивавших бы именно большевистскую идею.

Несомненно, главным творением скульптурного ума, ярче всего иллюстрирующим платоновское тождество мужского и женского начала, является Рабочий и Крестьянка с серпом и молотом в руках. Мы настолько привыкли именно к рабоче-крестьянскому стереотипу восприятия этого чуда большевистского искусства, что даже сейчас лишь единицам приходит в голову посмотреть на него через призму мужского и женского начала и ужаснуться всей асексуальности этого символа. Подлинное статическое состояние, даром, что рвущееся ввысь, не допускающее никакого вхождения рабочего в крестьянку, мужского эйдоса в женскую материю. Подлинное статическое состояние, призванное держать серп и молот, а не ребенка.

Предполагаю после прочтения этих строк "актированное" скульптурное мышление - в изменении позы главного советского символа... Не извращение ли? Нет, не извращение. Точно так же, как не было извращением восприятие эпохи Возрождения, преодолевшее и пережившее античную статуарность тем, что заставило всех спать со всеми - вспомним хотя бы "Декамерон" Боккаччо и то наслаждение, с каким "дьявол загонялся в ад". Эта эпоха не только оживила прежние античные статуи, но и наполнила мир всевозможными младенцами, сексуальными яствами, обнаженностью, безудержной работой человеческого организма (Рабле). К слову, сегодня российское мышление меняется очень сильно - в Челябинске, к примеру, появились скульптурные обнаженные влюбленные, летящие друг к другу под зодиакальным куполом. И если оценивать достоинства этого произведения я не берусь, то факт, что сегодня под этот купол в очередь выстраиваются молодожены, есть подлинное свидетельство эпохи Возрождения.

И это прекрасно. По меньшей мере, много привлекательнее, нежели бездетный "брачный союз" времен Союза, призванный увековечить свое асексуальное тождество.

Если мускулы рабочего и бюст крестьянки еще служат хотя бы минимальным различием полов, а мужское и женское начала все же разведены по разные фигуры, то ряд других знаковых для советского государства символов в полной мере стремятся к неразличению. Особенно ярко это выразилось в символике Победы (победителей). Самым печальным я назвал бы мемориал на Мамаевом кургане - "женщина-родина, держащая в руках меч" - "женщина-воин" (Ницше бы пришел в ужас от подобной символики). Печальным даже не в силу этого неразличения, сколько в силу безжалостной современности. Не так давно по телевидению прошел сюжет о катастрофическом состоянии мемориала - памятник разрушается под временем и весом, и знаменитый меч может попросту сорваться. На ремонт нужны средства - средств нет. И, думаю, что не будет: разрушенное большевистское мышление оборачивается (и не может не обернуться) невосприятием его пластического выражения...

Помимо мемориала на Мамаевом кургане, можно вспомнить и разнообразные стелы, также символизирующие победу и подвиг. Здесь переразложение понятий тоже значимо. Так, к примеру, знаменитый Александрийский столп никто и не думал называть иначе, чем столп - мужское начало; и никто не сомневался в его фаллической природе - эта символика торчащего из земли "нечто" характерна для всех народов и всех мифологий. На смену мужскому столпу пришла женская стела, не имевшая, в принципе, никакого иного символического смысла и никакого иного происхождения, кроме фаллического. К слову, интеллектуалы-ленинградцы никак иначе, кроме фаллоса, торчащую стелу перед Московским вокзалом, и не называют.

Нужно отдать должное большевикам - они, несомненно, пошли дальше Платона. И если древний грек еще соблюдал пусть и гомосексуальные приличия возбужденного Эроса, то "стелы-столпы" вполне можно наградить гермафродитским эпитетом, или назвать клеточными, которые сами по себе множатся делением пополам, клонируются в естественных условиях и помечают свою территорию ленинскими улицами в каждой затрапезной деревне...

*   *   * ("КРАСНАЯ ПАСХА")

Исторические истоки скульптурной культурологии большевизма оказались весьма кровавыми. И если все, что говорилось выше, говорилось ради одной темы - философском пресечении рождения, то сейчас время высказаться в физиологическом плане. Это даже окажется предпочтительнее - намного очевиднее мыслительных абстракций.

Любая новая власть прививается на старую государственность посредством насилия и террора. И нет ровным счетом никаких гарантий, каковы будут плоды. За "террором" - как белым, так и красным - далеко ходить не надо - ни в Москву, ни на Дон, ни на Украину, ни в Крым на Красную Пасху - своего "материала" хватает и на Урале (эти примеры приводились в нашей книге - есть смысл повториться).

Так, командир взвода одного из батальонов 17-го Уральского полка Н. Пищальников, уцелевший в расправе над пленными красноармейцами, писал: "От ненависти и только что пережитой горячки боя белогвардейцы 2-го Барабинского полка долго не рассуждали. В кольце штыков они подвели группу пленных к реке, приказали раздеться, а потом начали остервенело колоть их штыками". Фурманов расскажет о зверствах уральских казаков: "Представилось ужасное зрелище: две девушки валялись с отрезанными грудями, бойцы - с размозженными черепами, рассеченными лицами, перерубленными руками... Навзничь лежал один худенький окровавленный красноармеец, и в рот ему воткнут отрезанный член его".

Дальше насилие идет цепной реакцией. "На поле боя были найдены ужасно изуродованные трупы чешских солдат. У них были отрезаны половые органы, вскрыты черепа, изрублены лица, вырваны глаза и вырезаны языки". "Число зверски убитых в уральских городах неповинных граждан не поддается исчислению, - пишет английский консул Эльстон. - Офицерам прибивали погоны к плечам гвоздями, вырезали на ногах "лампасы"; молодые девушки насиловались, штатские были найдены с выколотыми глазами, другие без носов; 25 священников были расстреляны в Перми, а епископ Андроник заживо зарыт". Ничем не отличались и кулацкие бунты: "Пойманных коммунистов подвергают средневековым пыткам", "комиссара распиливали деревянной пилой", "в Петропавловском Народном доме в конце февраля, в марте, апреле и даже мае можно было видеть длинные ряды изуродованных трупов коммунистов".

Челябинский чекист Степан Ижевский вспоминал о том, как оказался у повстанцев: "Оказалось, что я нахожусь в каменной кладовой в груде мертвых тел, а груда была в два человеческих роста, а в дальнем углу и того больше - до самой крыши. Лежали-застыли с пробитыми головами, с запекшейся кровью, разбитыми, искаженными до неузнаваемости лицами, тощие, полураздетые и совсем раздетые мужчины и женщины... Это я видел, когда бандиты с фонарем ходили по трупам, искали живых..."

Он же рассказывал историю, как при конвоировании "краных пленных", беременную женщину, выбившуюся из сил, бандиты раздели донага, били прикладами по животу, и когда женщина потеряла сознание, без жалости вспороли его. Животы вообще вспарывали часто, накладывали туда пшеницу, если попадался красный продразверстчик. Красные отвечали тем же - оскопляли, раскалывали прикладами черепа, вырезали целые семьи, не жалея грудных младенцев и вбивая женщинам черенки...

Все, достаточно...

То, что произошло в России в 1918-1920 году, недостаточно назвать террором (красный он или белый - не в этом суть). Это фаллический террор - главное условие роковой смены эпох, столкновения культурно-философских типов цивилизации. И искры от этого столкновения ничего общего не имеют ни с культурой, ни с философией, ни с цивилизацией. Это - семя, выброшенное на ветер историческим возбуждением.

Важно понять - во времена, когда переламываются кости эпох, никто и никогда не думал не то чтобы об индивидуальном человеке - вообще, о человеке. Не он был предметом террора. Уничтожению подлежали не Иванов, Петров, Сидоров, а семя Иванова, семя Петрова, семя Сидорова, большевистское семя, белогвардейское семя, казачье семя, кадетское семя, повстанческое семя и прочее, прочее. Именно поэтому нужно - и, главное, правомочно с точки зрения каждой из враждующих сторон - отрезать члены, животы, груди, все, что способно зачать, выносить и выкормить. Ибо пусть не народится никто...

Этот безумный всплеск физиологического пресечения рождения - апофеоз скопчества и "трупчества" - с подавлением контрреволюции сошел на нет.

Но сошел-то только физиологически, да и то иногда проявляясь за колючей лагерной проволокой. Сама же прививка "фаллического противостояния" осталась...

*   *   *

Интеллектуалистическая педерастия большевизма имела еще одну важную цель, "вынутую" из распоротого живота беременной женщины - дехристианизацию советского человека, выкорчевывание православия как необходимое условие для существования новой эпохи.

Но прежде, чем объяснить подобное кесарево-религиозное сечение, нужно сделать целый ряд ключевых оговорок, да и сама тема не приемлет суетности и однозначных ответов.

Лосев, определяя природу платоновского государства, писал: "Платон ненавидит все демократическое, все мещанское, все либеральное, все среднее, все негорячее и нехолодное. Церковная община, вернее, монастырь, который он строит вместо и под видом государства, основывается на философах, созерцателях идей. Эти философы-старцы и управляют всем народом. Тут даже не аристократия, а скорее теократия, монастырское игуменство... Это авторитарно-реакционное монашество".

У В. Розанова есть одно очень значимое замечание, и знаковое - если рассматривать его "Апокалипсис нашего времени" как смутную попытку объяснить, почему "переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат так легко, точно в баню сходили и окатились новой водой"? Речь у Розанова идет именно о скопчестве как идеале христианства, как сути "евангелический книги изнеможений".

В Евангелии от Матфея: "Есть скопцы, которые из чрева матернего родились тако; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сами сделали себя скопцами ради Царства Небесного. Кто может вместить это - да вместит".

В этом евангелическом прочтении не просто умерщвление семени (как в случае с платоническим гомосексуализмом); здесь все доведено до предела, до логического завершения - здесь умерщвление самого источника семени. "Тут мы совершенно ничего не понимаем, - пишет Розанов. - Тут тупик".

Общебиблейская традиция совершенно иная. В "Апокалипсисе": "И вот, на небе, великое знамение - жена, облеченная в солнце; под ногами ее - луна, и на голове ее - венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от мук рождения".

"Тут мы понимаем, что роды, именно человеческие роды, лежат в центре космогонии. Библия - нескончаемость..." Вот та природная интуиция, по которой развивались отличные от Афин народы...

Между тем, розановское противопоставление задействовано по другой причине. Да, христианство - "вываленная начинка из пирога", оно не просто не желает рождения (как это было в платонизме), оно не способно к рождению; у Платона - "семя не туда", у скопцов - "семени нет". Отсюда резонный вопрос - если христианство с его монашеским безбрачным идеалом не порождало будущее (даже буквально - в виде детей), зачем большевикам, также не желавших в глубине своей природы порождать иное будущее, бороться с христианством? Стоило ли крушить, например, Соловецкий монастырь или закапывать священников заживо, чтобы затем создать - по монастырскому принципу же - Соловки вообще и обнести частоколом целую страну; частоколом, за которым сложится своя культура, свой культ?

Объяснить этот парадокс дехристианизации России меньше всего возможно посредством расхожих стереотипов в виде "опиума для народа" или "разрушим до основания". Атеизм - "богоневерие" - также мало объясняет суть происшедшего, хотя именно это слово ярлыком висело на любых действиях советской власти в отношении церкви. Дехристианизация (я все же настаиваю на этом термине) - это не атеизм; само слово обозначает только то, что обозначает - отказ от христианства.

Другой вопрос - в пользу чего...

В пользу чего, например, отказались от монастыря "класса А"? - в пользу монастыря "класса Б". В пользу чего отказались от церковных ценностей? - в пользу партийных ценностей. Столовое серебро царских времен не стало при большевиках менее серебряным, и даже сохранило в кремлевских палатах прежнюю форму - в виде ложек, вилок, пусть с инвентарным партийным номером. В пользу чего, наконец, отказались от Бога? - в пользу божества, имеющего ту же "трансцендентную природу" с точки зрения мифологического сознания.

У меня сегодня подчас складывается ощущение, что в "новомодной" защите христианства совершаются те же ошибки, что и прежде: "нехристианин" - это атеист, неверующий, хотя старое слово "неверный" - не той веры - гораздо точнее. Языческий пантеон с деревянными идолами на киевских холмах - это не атеизм, это языческое вероисповедание; большевизм в равно с этим степени может быть определен как социалистическое, коммунистические и прочее -ическое вероисповедание, вполне обожествленное, обросшее идолами, готовое освятить любого, даже самого маленького партийного секретаря, прилепив к нему титул "царь и бог" (прежние хозяйственные руководители наверняка помнят этот излюбленный партийный оборот в общении). Повторю еще и еще раз - это не атеизм, никогда большевистская идеология не была атеистической (не бывает попросту общенародной атеистической идеологии). Античное религиозное мировосприятие есть восприятие мифа, мифологическое принятие божественного. В этом, собственно, один из "семи ключей" к пониманию религии большевизма, выстроенной по античным образцам, религии, восходящей к платонизму.

Казалось бы, можно твердо заявить - вот, мена завершилась, произошел какой-то сумасшедший бартер: "скопческое христианство" сменилось "гомосексуальным платонизмом". Но еще не договорено многое...

читать дальше